Я постигаю этой жизни суть…
Василий Киляков. От истока к устью: стихотворения разных лет. – Воронеж, АО «Воронежская областная типография». – 2021. – 168 с.
Как не раз публично признавался автор рецензируемой книги, в свое время он поступал в Литературный институт одновременно на три отделения: прозы, критики и поэзии. Не всякий решится на такую дерзость! Но, как мне кажется, говорит этот красноречивый факт не только о характере, но и о широте творческих устремлений. Причем устремлений вовсе не беспочвенных: на все эти три отделения Василий Киляков творческий конкурс прошел. Учился в семинаре прозы, но мастером у него был известный критик Михаил Лобанов. Видимо, потому-то мы и знаем Килякова прежде всего как сильного, не единожды отмеченного коллегами прозаика, который одновременно успешно работает как критик и эссеист («Записки пожившего человека»). Стихи Киляков продолжал писать, но изредка, в стол. А с годами стал вроде бы даже стесняться их: непросто состоявшемуся прозаику вдруг явить себя читателю начинающим стихотворцем…
Но Василий Киляков снова рискнул (характер!). И…
Отмечу сразу, что рецензируемый сборник добротно подготовлен к печати, с теплом и вкусом выстроен и оформлен (редактор-составитель и автор вступительной статьи – Римма Лютая). Очень к месту пришлась в оформлении обложки картина Исаака Левитана «У омута», будто приглашающая нас из обыденности в мир несуетный, задумчиво-потаенный, первородный. В мир поэзии Килякова, где есть место мальчишескому удивлению и горькому гневу, перехватывающей дыхание нежности и молитве, философскому осмыслению сущего и… частушке. Да, именно частушке, растущей из самой гущи народной жизни – озорной и по-деревенски глазастой, зоркой:
Как у наших у ворот
Петух зернышки клюет,
Зазывает курочек,
Как мой милый – дурочек.
А рядом со звонкой частушкой, на той же улице – «вновь сирень плеснула в подоконник», «самолет позолоченной «бритвой» / перерезал окошко мое». А чуть дальше, за поворотом, на околице – «сентябрь, как крепкий терн на ветке». Казалось бы, мгновенное, сиюминутное – всего лишь касание, штрих, мазок – но и «картинка», одной строкою проявленный образ. Может, и не самый неожиданный, не поражающий воображение, но – свежий. Точный. Запоминающийся.
И тут же – не сноска, не скучный парафраз навязшего в зубах изречения, а – порыв, непридуманный жар сердечный: «Почувствуйся, остановись, мгновенье, / раскрой меня, как первый дождь – цветок!»
Такое отношение к действительности характеризует лирика. Василий Киляков лирик и есть. Лирик, но не токующий глухарь с завязанными глазами. И потому «видит» многое:
Я затеял себе костерок –
он дымком мои пальцы оближет…
Все короче отмерянный срок,
А земля – и страшнее, и ближе…
Он, проживая трагическое и окрыляющее, умеет вынести оттуда о жизни слова медленные, не позволяющие строке скользить мимо: «Но мне и в имени твоем / задумчивая власть…»
Его мысль напряжена – даже там, где сущее хочет казаться безоблачным: «Услышать моря шум беспечный, / почувствовать, как сумрак сжат…» Невозможно не заметить это «сумрак сжат». Потому что сжать сумрак не под силу физике ли, механике. Только поэзии – настоящей, непостижимой, извечным логическим путам неподвластной.
И даже то, о чем говорилось уже тысячи раз, звучит у Килякова своим, не перепевом:
…Сверкала мысль – как солнце по ножу,
А где-то под столом пищали мыши…
Жена ему сказала: «Ухожу!» –
А он творил, он даже не услышал.
Друзья забыли, умерли враги…
Чернильница сочилась черным соком,
И бился ветер крыльями пурги
В косые стекла перемерзших окон…
Эта картина творческого забытья, «сотворения мира», при всей ее естественной условности, зрима настолько, что мне, читателю, мучительно хочется тронуть пальцами это перемерзшее окно, продышать в нем хотя бы крохотный выводящий к свету пятачок-выход.
А где же берет начало это творческое виденье мира – мужественное, не закрывающее глаз при виде трагических изломов бытия, и в то же время – тонкое и сострадательное? Может быть, как это часто случается с людьми пишущими, – в детстве?
Вернется мама с рынка –
украдкой тихо поплачет:
заштопанные ботинки
текут… недодали сдачи…
Это любовь сыновняя – не эгоистичная, чуткая, окликающая душу. Она не уходит с годами, и душа растет вместе с ней:
Я помню, мама, ночь разлива
с огнями станций в глубине.
Твои глаза, как ветки ивы,
росой проплакали по мне.
Не это ли все вырастило и чувство иное, такое древнее и всякий раз новое, переполняющее сердце горячей кровью, не боящееся говорить, пусть даже скомкано и наивно, светлое и бережное?
Я постигаю этой жизни суть:
дышу морозной высотой карнизов
и бережно за пазухой несу
тебе весну: три стебелька ирисов.
Чувство это, туманящее голову, тоже умеет «взрослеть» – и, взяв за руку, вести к прозрениям:
Ты помнишь, Таня, желтые акации
И теплый пар, всходящий от земли?
Рука в руке мы шли с тобой со станции
И к старому погосту забрели –
И замерли…
Стояли мрачно ели, краснела храма битая стена,
И в пятнах водянистой акварели
Цвели венков крикливые тона.
Лежали вкось крестов косые тени…
И страшной тайной был нам в этот час
Печальный след угасших поколений
И тишина, связующая нас.
Это стихотворение нельзя было не привести полностью. Во-первых, потому, что, явленная предельно зримо, проступает в нем холодящая душу глубина, вобравшая весь свет и трагизм нашего земного бытования. А во-вторых, стихотворение это – цельное, где и строки идут, подобно лирическим героям, «рука в руке», и невозможно, просто немилосердно их разорвать. Не стану, впадая в пафос, приискивать этому стихотворению некий классический ряд, но скажу, что оно меня очень порадовало и обнадёжило. В современной поэзии немало «блесткого», но часто строка, как пресловутое бутылочное стеклышко на плотине, ударит по глазам – и нет ее, потерялась в пыли да бурьяне строк приблизительных, необязательных, придуманных. Такая строка может сказать нам о способностях автора, о даровании, но не более того. И только стихотворение цельное, где слово, чувство и мысль «срослись», стали живым пульсирующим сгустком (не отражением!) сущего, скажет нам все о таланте поэта.
За пределами этих заметок осталось многое, и, конечно, не все из этого многого можно отнести к творческим удачам автора. Но зато все – и трепетно-лирическое, и яростно-публицистическое, и сокровенно-молитвенное – принадлежит именно Василию Килякову. И это не «поэзия прозаика» (по аналогии с имеющим явный оттенок снисходительности «зеркальным» определением «проза поэта»), а – поэзия, без ворующих смысл оговорок и кавычек. Прожитая, не высосанная из пальца. Не без корявинок и щербинок, но – искренняя, без словесного картона и лака. В ней не так уж много обращающих на себя внимание восклицаний, поэтических максим, но когда они звучат, им веришь, к ним тянешься, сердцем чувствуя ставшую судьбой правду и веру поэта:
Всем бы донести свои кресты!
В русском поле тех не счесть крестов…
В троеперстье сложены персты –
Ко всему я, Господи, готов.
Александр НЕСТРУГИН