Майя Менглет. Боль предательства
Наутро после премьеры «Дело было в Пенькове» я проснулась знаменитой. Это был фурор! На каждом шагу...
Наутро после премьеры «Дело было в Пенькове» я проснулась знаменитой. Это был фурор! На каждом шагу с огромных афиш кинотеатров на меня смотрела моя героиня. Прохожие, улыбаясь, останавливали на улице и просили автограф, на Cтудию Горького приходили мешки писем, поклонники присылали букеты цветов...
Мне было страшно неловко. Я не заслужила такого внимания — это всего лишь моя первая роль. Тогда и не подозревала, что Тоня станет самой главной удачей в кино и визитной карточкой на всю жизнь.
Я спокойно относилась к известности, голова от успеха не закружилась: и когда мне аплодировали в кинозалах, и когда за мной присылали автомобиль, и когда танцевала на приеме в Кремле с самим Леонидом Брежневым. Комфортнее чувствовала себя в роли домохозяйки, чем кинозвезды. Спокойно чистила картошку, стирала и варила борщи. Но стоило выйти на улицу, как меня сразу же окружала толпа.
Благодаря этому фильму я объездила полмира. Чтобы поддержать престиж СССР, на зарубежные кинофестивали обязательно посылали красивых актрис. Помню, в Бразилии мой большой портрет вынесли на первую полосу газеты, а под ним была подпись: «Майя — красавица, но ее небесно-голубым глазам нельзя верить. Потому что она не актриса, а Мата Хари». В Италии шофер, который возил нашу делегацию по стране, поглядывая в зеркальце, восторгался: «Мамма миа! Ты русская Софи Лорен!»
Да и у нас в стране появилась масса поклонников: от уголовников до членов правительства. Один заключенный за неимением чернил написал любовное письмо кровью. За мной ухаживал «высокий» поклонник, обещал золотые горы и лучшие роли, однако я ему отказала. Другая на моем месте давно народной артисткой стала бы! Но я не могла поступиться принципами, и в моей учетной карточке в актерском отделе «Мосфильма» появилась следующая запись: «Менглет Майя Георгиевна. Несоветское лицо. Для советских фильмов невостребована». Больше у меня значительных ролей в кино не было.
Удивительно, но «Дело было в Пенькове» до сих пор любят. Стоит только зазвучать песне «Огней так много золотых на улицах Саратова...», как у зрительниц, причем любого возраста, начинают литься слезы. И песня, и история героев берут за душу. Да и у меня наворачиваются слезы, ведь с этой картиной связано так много воспоминаний: о молодости, надеждах, любви, маленьком сыне Алеше. О любимом папе...
Кстати, к народному артисту Театра сатиры Георгию Менглету после успеха «Дело было в Пенькове» подходили незнакомые люди и интересовались: «А вы, случайно, не родственник знаменитой Майи Менглет»? Папа относился к этому с присущим ему юмором, а мне казалось — это так несправедливо! Мой гениальный папа был безумно популярен как театральный актер. Только когда он снялся в телефильме «Следствие ведут ЗнаТоКи», мы сравнялись в известности.
Мои родители прожили вместе долгую, в двадцать семь лет, жизнь и несмотря на то что разошлись, вспоминали друг о друге с любовью.
Они были совершенно разными: папа мягким, а мама — твердой как сталь. Ее гремучая смесь — латышские и украинские корни — давала о себе знать. Юная Валя Королева была хороша: профиль Нефертити, светлые глаза, широкие скулы и звонкий смех. Познакомились в агитбригаде — ездили с выступлениями по раскулаченным селам. Папе поручили глаз не сводить с Королевой, вот он и не сводил с нее влюбленных глаз, а маме нравился совсем другой парень.
Но все изменил случай. Однажды на концерте Менглет пел частушки о «вредных кулаках», вдруг к артисту подскочил этот самый «вредный элемент», размахивая дубиной. Папа ловко увернулся от удара и мгновенно стал героем дня! Об этом случае даже в газетах писали. И Валечка в него влюбилась.
Молодожены поселились у ее родителей в Доме политкаторжан. В большой комнате коммуналки им отгородили угол шкафом. На курсе, где они учились актерскому мастерству, Валя была секретарем комсомольской организации. По тогдашней моде она носила косички бубликами и еще совершенно не знала значения некоторых слов. Папа над ее наивностью все время подтрунивал. Как-то на лекции устроил ей подлянку: «Валя, не успел записать. Спроси, когда родился презерватив?» Она встала и спросила у педагога. Ее потом за это песочили на собрании.
Это была первая любовь. «Как подсолнух к солнцу я поворачивался к ней», — как-то сказал папа о маме. Он всегда и во всем спрашивал совета у жены. Дома только и слышно было: «Вася, как ты думаешь? Вася, а что мне надеть?» Это смешное домашнее имя он придумал.
Я родилась в августе, но меня назвали красивым весенним именем Майя. Бабушка Берта, мамина мама, была убежденной большевичкой и даже побывала в ссылке за пропаганду революционных идей. Думаю, когда мне выбирали имя, не обошлось без любимого бабушкой Первомая. Из роддома меня привезли в Харитоньевский переулок, в комнату, где жило и без меня много народу: папа, мама, дедушка с бабушкой.
Младенца в плетеной корзинке водрузили на широкий мраморный подоконник. У мамы не было молока, и я, голодная, кричала день и ночь. От ужаса партийная бабушка готова была выбросить меня вместе с корзиной в окно. Вскоре меня отвезли в Воронеж к папиным родителям, они и воспитывали. Бабушка ездила на другой край города за грудным молоком. Меня окрестили в церкви и нарекли Марией.
Бабушку Катю и дедушку Пашу в городе хорошо знали. Бабушку называли почему-то «мадам Менглет». Хотя она и была генеральской дочерью, а французские корни были у дедушки. Павел Владимирович был дворянином, но об этом помалкивал. Фамилия Менглет досталась ему от французских предков. Капитан наполеоновской армии Людовик Менглет после войны 1812 года, попав в плен к русским, решил остаться. Женился на девушке Фекле Грожицкой, жил в Подольской губернии.
Его внук переехал в Воронеж, там и родился Георгий Менглет. Мне кажется, папе в наследство кроме фамилии достался французский шарм от далекого предка. Он элегантно одевался, был галантен с дамами, от него всегда пахло хорошим парфюмом. Однажды он с коллегами из Театра сатиры гулял по бульварам Парижа. Вдруг папу, видимо приняв за соотечественника, тронула за плечо старушка с лорнетом: «Месье...» Он в ужасе отшатнулся и послал ее куда подальше по-русски.
Дедушка работал главным бухгалтером в правлении железной дороги. Каждый год по традиции мы ходили в фотоателье. Меня сажали на высокий стульчик, и я с замиранием сердца ждала, когда вылетит птичка. Приезд родителей был настоящим праздником. Папа играл в волейбол, футбол, мы ходили в гости, ели его любимое мороженое, дом наполнялся шутками, розыгрышами, смехом. Соседи, здороваясь с папой, каждый раз говорили: «Какая Майя хорошенькая!» Я удивлялась этому: у меня была стрижка под бокс, дурацкая челка, уши торчком.
В Воронеже жила до пяти лет. В войну мы всей семьей отправились к папе и маме в Сталинабад. Как-то наш сосед, летчик, откуда-то привез много черепах. Они расползлись по всей квартире, мы с его дочкой кормили их листьями.
Я была маленькой, но одно событие навсегда врезалось мне в память. Родители ездили с концертами на фронт. Однажды пришла повестка, что они погибли, попав под бомбежку. Бабушка и дедушка все глаза выплакали. Ошибка обнаружилась только через месяц.
С детства я много времени проводила в театре, росла закулисным ребенком. Папа играл главные роли, к тому же он был красавцем, его многие боготворили. Гордилась, что я его дочь. Кстати, именно там, в Сталинабаде, у нас с папой состоялся дебют в кино. В фильме «Лермонтов» он сыграл Васильчикова, а меня, пятилетнюю, взяли в массовку. В длинном красивом платьице я играла с мячиком.
Папа, между прочим, кино не любил, и оно отвечало ему «взаимностью». Наверное, его не приглашали сниматься из-за слишком породистого, «несоциалистического» лица. И я от этого же страдала — моя внешность не вписывалась в стандарты соцреализма.
В Сталинабаде пошла в первый класс. Вместо тетрадок носила в портфеле сшитые старые пьесы, писала на чистых страницах. Это было мое первое приобщение к театральному искусству.
В конце войны всей семьей вернулись в Москву, в тот самый Дом политкаторжан, куда меня принесли из роддома. Жили вшестером в девятиметровой комнате: папа с мамой спали на тахте, баба Катя с дедом на кровати, я — на полу, а когда с фронта вернулся папин брат Женя, меня переместили на стол.
За ковром была большая комната Берты, забитая полками с партийной литературой. Она, которую я так раздражала своим младенческим плачем, была со мной очень добра и разрешала за ее письменным столом делать уроки. На общей кухне дымились и пыхтели множество примусов и керосинок. В коридоре на стенке висел телефон, над ним — длинный список жильцов с карандашом на веревочке. А в списке у входной двери была строчка: «Менглет — три звонка».
Жили мы бедно, зарабатывал в семье один папа, денег вечно не хватало. Мама всю одежду мне перешивала: из своей пижамы — кофточку, из папиных брюк — юбочку. День зарплаты мы с папой отмечали походом к метро «Красные Ворота», где покупали одно мороженое и делили его поровну. Еще он брал меня с собой на стадион, мы азартно болели за футбольную команду ЦСКА.
Маме в сорок лет пришлось уйти из Театра сатиры: в начале пятидесятых она заболела тяжелой формой инфлюэнцы, пролежала полгода в больнице, а когда вышла, узнала, что из театра ее уволили по сокращению штата. Самое обидное, что папа за нее не заступился, а ведь она пожертвовала собой ради карьеры мужа...
Мама целиком и полностью переключилась на домашние заботы. В нашем доме всегда царил культ папы: все ради него и для него. Он был очень избалован мамой. Купленное на сэкономленные деньги яблоко отдавалось ему. Перед спектаклем папа ложился на тахту и отдыхал. Все ходили на цыпочках и говорили шепотом, чтобы не потревожить его покой, а я шла греться с улицы не домой, а к соседке. Когда продали дом в Воронеже, папе купили шубу на хорьковом меху и шапку из бобра, а маме — гуцульский тулуп. Отец носил щегольскую кожаную безрукавку на молнии, синий свитер и вязаный галстук.
Первый раз я попала в Театр сатиры в девять лет. Помню, идем с папой за кулисами, а все его коллеги хором: «Какая красивая у вас дочка, Георгий Павлович!» Я себе совсем не нравилась. Дома становилась перед зеркалом и придирчиво разглядывала свое лицо, пытаясь понять: что здесь красивого? Лопоухая, бровастая, рот до ушей...
Я часто водила подружек на папины спектакли. Они были от него без ума. Он потрясающе играл в пьесах Маяковского. Его Жорж Дюруа в «Милом друге» всем очень нравился: такой красивый, коварный, любимец женщин. В него невозможно было не влюбиться. Он даже говорил улыбаясь.
Наверное, я должна была мечтать стать артисткой, но на самом деле все произошло случайно. Как-то к нам в школу пришли из Дома пионеров. Я прочитала басню Крылова, и меня пригласили в студию художественного слова. Вот тогда твердо решила стать актрисой. Сын актера Театра сатиры Федора Курихина Никита пригласил папу и меня, школьницу, сняться в его дипломном фильме. Там меня заметил режиссер Герасимов. Сергей Аполлинариевич позвонил родителям: «Набираю курс во ВГИКе и готов взять вашу дочь», но я гордо сказала, что хочу учиться в Школе-студии МХАТ.
Тут в мои планы вмешался случай. Мама сшила мне красивое платье цвета свекольника со сметаной. Еду я в обновке в метро, вдруг подходит незнакомая женщина и предлагает: «Не хотите ли работать моделью на Кузнецком Мосту?» Там собирали группу манекенщиц для поездки в Лондон. А это 1953 год! И я подошла по всем параметрам. Прибегаю домой, счастливая, с этой вестью. Папа, выслушав, в ярости дал мне пощечину. Это было в первый и последний раз в жизни. Он был настолько предан театру, что не мог переварить мое легкомысленное к нему отношение.
В то лето конкурс в Школу-студию МХАТ был большой — сто пятьдесят человек на место. Я поступила на курс Топоркова и была безмерно этим счастлива. Со мной учились будущие звезды: Олег Табаков, Валентин Гафт, Евгений Урбанский, Эмиль Лотяну. Валя Гафт жил на Матросской Тишине и на первое же занятие явился в тельняшке и с золотой фиксой на переднем зубе. Да еще и ходил приблатненной походкой вразвалочку. Табаков был худеньким, с тоненькой шейкой, маленького роста, но очень влюбчивый. Только спустя много лет Гафт мне рассказал, что они с Табаковым из-за меня чуть не подрались. За мной многие ухаживали, но я была уже несвободна.
Замуж вышла рано — в восемнадцать. С будущим мужем Леней Сатановским мы познакомились будучи студентами, только он учился в «Щуке». Леня ходил в клетчатом пиджаке и своей гривой рыжих волос напоминал модного американского пианиста Вана Клиберна.
У нас в Харитоньевском стоял старый сундук. Мы с папой пристраивались на нем, и я делилась с ним своими сердечными тайнами. Он был самым близким мне человеком, как я его называла, «подружкой». Смешно, но еще до нашей встречи с Леней я как-то сказала папе: «Никогда не выйду замуж за рыжего! Ненавижу рыжих». Папа эти слова запомнил.
Поначалу Леня не обращал на меня внимания. Да и у меня был роман с другим человеком. Но однажды мы все четверо — Леня со своей однокурсницей Леной Добронравовой и я со своим кавалером — случайно встретились на Никитском бульваре. Как сейчас помню, я была в белом с красными пуговичками костюме, который сшила мне мама-мастерица. Когда мы поравнялись, Леня громко воскликнул: «Ой, какая хорошенькая девочка! Она мне нравится». И тут же его спутница, почувствовав неладное, отвесила ему оплеуху. Надо сказать, чутье ее не обмануло: Леня вскоре ушел от нее ко мне. Так эта нечаянная встреча стала для всех судьбоносной.
Никогда не любила красавцев, мне нравились обаятельные, душевные парни. Леня меня и подкупил тем, что проникновенно пел под гитару романсы. Первое время мы скрывали от всех наши отношения. Он провожал меня до Харитоньевского переулка, а дальше до дома я бежала одна, боясь, что родители заметят ухажера. Но настал момент, когда я привела Леню знакомиться с ними, папа долго потом надо мной смеялся: «Ну и как насчет рыжих?»
Когда мы тихо расписались, я засунула под дверь записку, чтобы предупредить родных: «Папа, мама, я вышла замуж. Целую, Майя». Вторым сюрпризом для них стало то, что Леня пришел к нам жить. Тетя и дядя, которые его воспитывали, были против женитьбы на мне. Он как был в желтой китайской ковбойке и брюках, так и ушел из дому. Я не стала менять фамилию, потому что дедушка переживал, что его знатный род прервется. Оба мои сына тоже Менглеты.
Мы с Леней студенты, жить нам было негде. Поселились у родителей в их однокомнатной квартире, которую они получили от театра. На восемнадцати квадратных метрах нас было пятеро: папа, мама, я с мужем и сыном! Из восьмиметровой кухни сделали нашу спальню, в комнате жили родители с маленьким Алешей, поперек ванны лежала решеточка, на которой мы обедали, сидя на детском стульчике, а вместо раковины там стояла газовая плита. Но как говорится, в тесноте, да не в обиде.
Когда родился первый сын, к нам на улицу Горького приехали в гости Слава Тихонов со Станиславом Ростоцким. Слава был моим партнером, а Ростоцкий режиссером фильма «Дело было в Пенькове». Меня, студентку четвертого курса, утвердили на главную роль. Кстати, у нас в Школе-студии МХАТ была очень строгая дисциплина. Сниматься в кино студентам не разрешали. Например ректор Радомысленский не отпустил меня в фильм «Отелло» на роль Дездемоны. Ее с моей подачи сыграла старшекурсница Ирина Скобцева.
Мне очень понравился сценарий «Дело было в Пенькове». Это удивительная история, в которой было все: любовь, ненависть, коварство, чистота. Честно говоря, показалось, что мне больше подходит Лариса — героиня с ярко выписанным характером, сочная, отрицательная, способная ради любви отравить соперницу. В молодости я была скорее Ларисой, чем Тоней. Такие себе выходки позволяла! Как мой бедный Леня терпел — не знаю. Другой бы плюнул и ушел к чертовой матери. Чуть что не по мне, тут же выставляла его чемоданчик за порог. Родители меня начинали стыдить, возвращали Ленин чемодан на место. И снова мир! Думаю, наша семья сохранилась во многом благодаря им. Да и Леня мудро терпел мои взбрыки.
На роль Тони пробовалась жена режиссера Нина Меншикова, но в итоге утвердили меня. Ларису, говорят, должна была играть жена Тихонова — Нонна Мордюкова, а сыграла Светлана Дружинина. На творческих встречах меня зрители часто спрашивали: «У вас с Вячеславом Тихоновым был роман?» Им казалось, что невозможно так искренне сыграть любовь, такая пара и в жизни не может не любить друг друга...
Слава мне очень нравился, но казался пожилым, все-таки на семь лет старше. Я, скорее, очень ему сочувствовала — он расставался с Нонной Мордюковой. Все съемки Тихонов ходил грустным, был замкнут, переживал из-за ссор в семье. Володе, их с Нонной сыну, было лет семь. Как-то мы с режиссером Ростоцким были в гостях в их маленькой комнатке в коммунальной квартире на Пироговке. Когда вошли, застали очень трогательную сцену: сестра Нонны парила ножки в тазу простуженному Вовочке. Нонна обняла меня и сказала: «Майка, глаз отдыхает на тебе, какая же ты красивая!»
Слава не мог понять, как с его аристократической внешностью играть тракториста. Оказывается, его теща, которая была председателем колхоза на Кубани, посоветовала: «Слава, не бойся. Подойти к трактору, понюхай его, погладь, и он будет тебе подчиняться». Да и мне было очень трудно на съемочной площадке. Ну как москвичке сыграть специалиста-зоотехника? Меня доярки учили доить корову. Ростоцкий то и дело на меня покрикивал. Многие ему говорили: «Замени героиню, пока она не развалила фильм». Но он никого не слушал — верил в меня.
Шел 1957 год. Съемки проходили в деревне Кленково под Клином. Все лето мы жили в избах и настолько сроднились с сельчанами, что нас часто принимали за своих. Иду, бывало, по улице, а соседи здороваются: «Здрасте, Антонина Андреевна!» Гримеры боролись со Славиной красотой варварскими методами: красили перекисью брови, выстригали чуб, учили ходить вразвалочку, носить шапку набекрень. Когда в деревню приехало начальство из райцентра, они приняли Тихонова за местного: «Это что у вас — новый тракторист?»
Да и над моей внешностью колдовали, стараясь упростить, не разрешали даже губы красить. Мы со Светланой Дружининой тайком подкрашивали ресницы в туалете, чтобы красивее в кадре выглядеть, но Ростоцкий тут же заставлял нас краску смывать. Он хотел, чтобы все было натурально. Да и нарядами моя героиня похвастаться не могла. И все же после премьеры все девушки стали носить беретки-менингитки как у моей Тони.
Все это время с моим маленьким сыном сидела мама. Леша с детства был очень необычным ребенком. В пять лет изображал журналиста — «вел» репортажи с Эйфелевой башни. Лет в тринадцать снялся в фильме «Мальчики», потом в «Старой крепости» в роли Котьки Григоренко. Хорош был необычайно! Учился в английской спецшколе. Мы с отцом мечтали о том, что он поступит в МГИМО, станет журналистом-международником, а он, не говоря ни слова, поступил в ГИТИС на курс Гончарова.
Леша всегда был независимым человеком. Бунтарь! Однажды взял в нашем Театре Станиславского шинель из спектакля «Дни Турбиных» и ходил в ней по Москве. Его даже в милицию забрали. Он мог прогулять занятия, а мог сыграть этюд так, что весь институт сбегался на него посмотреть. Нам звонил руководитель курса Андрей Александрович Гончаров и жаловался: «Что мне делать с прогульщиком? Его хотят выгнать, но я не могу, потому что такие мальчики рождаются раз в сто лет». На репетициях Гончаров орал на Алешу:
— Менглет, вы разве не знаете, что во втором поколении талант молчит?!
Тот остроумно поправлял педагога:
— А я — третье поколение!
Целая актерская династия Менглетов.
Дед очень любил Лешу. Они всегда были большими друзьями. Сыну было шесть лет, когда папа ушел из дома... Думаю, у папы было много романов. Мама если и догадывалась об этом, мудро молчала, а когда в его жизни появилась Нина Архипова, новая актриса Театра сатиры, все было уже серьезно.
Знала ли об этом мама, я не в курсе. Она со мной своими переживаниями не делилась, никогда не обсуждала личную жизнь. Родители столько лет прожили вместе, что были уже как одно целое. Наверное, ей казалось, что привычка сильнее любви. Папа мог прийти под утро и честно сказать: «Вася, ты знаешь, я гулял по улице Горького и учил роль». И это звучало по-актерски очень убедительно. Мама делала вид, что все нормально. Самое интересное, что и я свято верила ему и корила себя: «А вот ты такой самоотверженной артисткой никогда не будешь!»
Я любила папу больше всех на свете. Мы с ним были очень близки. Он умел справляться со всеми трудностями с помощью юмора. Если вдруг у него бывало неважное настроение — садился рисовать, и получалось довольно неплохо. Он был таким легким, остроумным, никогда не унывал и меня во всем поддерживал.
Мама же была строгой, сдержанной, все держала в себе. Когда ее пригласили работать на радио, папа спросил: «Вася, а кто мне будет шнурки завязывать? Тебе же придется рано уходить на службу». И она его послушалась. Отлично помню этот ритуал. Папа ставит ногу на стульчик, а мама заботливо шнурует ему ботинок. Он, обаятельно улыбнувшись, как Чеширский Кот, играя ямочками, чмокает маму в щеку и удаляется в театр.
Для меня папин уход из семьи был полной неожиданностью. Наверное, он к этому готовился долго. Подозреваю, что решиться ему было ох как непросто. Как сейчас помню этот день. Я зачем-то зашла на кухню. Родители сидели напротив друг друга за столом. В мою память врезались их два профиля. Папа плакал, мама молчала. Потом он сказал: «Я не могу поступить иначе». Хорошо помню, что со мной творилось, когда родители объявили, что расходятся. Во мне все кипело, кровь прилила к щекам. Как? Почему? Я ничего не знала о его романе с Ниной Николаевной. Да мне это было и неважно. Главное, что папа уходит от нас навсегда. Как мама этого не понимает и не противится этому?! Надо же за него бороться. Это было предательством не только по отношению к маме, но и ко мне, а у меня в отличие от мамы все внутри бурлило. Такая боль!
Вот как папа написал об этом дне в своей книге: «Когда я набрался мужества и сообщил, что ухожу из семьи, Майя устроила дикий скандал. Выдала мне беспощадный монолог, не подбирая слов, но мне было уже все равно. Я решился. Жить дальше на два дома не мог». Папина книга «Амплуа — первый любовник» вышла в 2001 году. Когда читала ее, меня опять душила обида от еще одного папиного предательства: он рассказывал о своей любимой Ниночке, о ее детях, а о своих родных внуках — ни слова. Не было там ничего и обо мне, кроме этих строчек...
Уходя из дома, папа взял с собой только фотографии. Мне казалось, что я была недолюблена им. Все детство прожила у дедушки с бабушкой, видела отца урывками. А тут оставляет родную дочь и уходит к женщине с тремя детьми! Признаюсь, я очень ревновала папу и вела себя как обманутая жена.
С детства не терплю несправедливости. И хотя мне было уже двадцать шесть лет — взрослая замужняя женщина, у которой растет сын, я не могла справиться с чувствами. Это было выше моих сил. А еще я ощущала себя виноватой перед мамой. Все из-за меня — мама стала уделять ему меньше времени, взвалив на себя заботы о маленьком Леше. Она обеспечивала мужу тыл, жертвуя собой: завязывала ему шнурки, пришивала пуговицы на рубашки, готовила, стирала, преданно ждала после спектакля. Он был большим ребенком в семье, которого холили и лелеяли. Папа в тридцать лет стал народным артистом, без мамы он не состоялся бы. Она его боготворила, а он ее предал.
Вначале он приходил к нам каждый день. Папу явно тянуло домой. Маленький Леша радостно кричал: «Дед Жорюга пришел, мама!» В нашей семье никогда не произносилось: дедушка, бабушка, мама, папа. Только Жорик, Валя, Майя, Леня. Как-то дед принес Алеше велосипед, его радости не было предела.
Алеша, став тинейджером, виделся с дедом, делился с ним своими секретами. Приходил к нему в театр, где Менглет сидел в одной гримерке с Анатолием Папановым. Народные артисты говорили между собой на виртуозном мате, Леша, краснея, впитывал этот удивительный язык.
Отец продолжал приходить к нам домой. Как только в прихожей раздавался папин голос, я тут же запиралась в ванной и рыдала там, пока за ним не захлопывалась дверь. Вылетала оттуда и набрасывалась с упреками на маму: «Как ты можешь?! Да спусти его с лестницы!» А они спокойно общались, как хорошие друзья. Он по-прежнему спрашивал у мамы совета по любому поводу, они что-то мирно обсуждали, пока она пришивала ему пуговицу на рубашку.
Мама в отличие от меня была очень сдержанной, все переживала в себе, не показывая виду, и долго скрывала разлад в семье от своих родителей. Когда они приходили в гости, врала: «Жора на репетиции. Жора на гастролях». Она берегла их, не хотела расстраивать. Они узнали о разводе дочери только через три года. Я видела, как мама переживает, плачет украдкой, а при отце делает вид, что ей все равно.
Официально они с мамой развелись не сразу, только в 1967-м, за год до рождения моего второго сына. Казалось, прошло время, страсти поулеглись, но я, можно сказать, второй раз пережила боль от расставания родителей. Кричала маме: «Ты не можешь дать ему развода!» Мне казалось, что все еще может перемениться: он поймет, что ошибся, попросится назад...
Мы встретились с папой через много лет после их разрыва. Свидание наше проходило в саду «Аквариум» неподалеку от Театра сатиры. Сидели рядом на скамеечке, я горько рыдала. Это был конец. Надежда на то, что он вернется, окончательно рухнула.
Эта боль осталась со мной навсегда. Долго потом мучила мысль: «А вдруг папа, которого я любила больше всех на свете, меня не любил?» Спустя время жизнь взяла свое, мы все помирились. И вот как бывает в жизни. Миша, сын Нины Николаевны, чудесный врач, помогал, когда заболела мама. Она умерла буквально на его руках. А папа у ее могилы сказал, что любил Валечку всю жизнь...
Только после того как умерла мама, я вошла в их дом и поняла, что о папе там заботятся, любят, что он в надежных руках. Папа с Ниной Николаевной прожили вместе сорок лет. Этим все сказано. Но я так и не смогла перебороть себя и общаться с Архиповой. Она как мудрая женщина меня поняла. Папы не стало первого мая 2001 года. Нина Николаевна в каком-то интервью сказала: «После ухода Менглета из семьи я, похоже, стала для его дочери врагом номер один... Однако в глубине души понимала: в своих чувствах Майя права — любить меня ей совершенно не за что».
Заботы о семье, доме, втором маленьком сыне Диме — все это помогло мне справиться с горем. Еще любимая работа. Я всегда сцену любила больше, чем кино, а в Театр Станиславского попала благодаря своему однокурснику Евгению Урбанскому. Мой муж уже работал там, но и не думал обо мне замолвить словечко. Как-то зазвонил телефон. Я вся красная, руки в пене — занималась стиркой в ванной — схватила трубку.
— Майка, у нас в театре ищут героиню в спектакль.
— Не могу, Жень, я стираю...
— Ничего, такой розовощекой и придешь.
Когда меня увидел в коридоре театра Леня, он решил, что что-то случилось дома и я за ним прибежала. Урбанский его не предупредил о моем приходе. Словом, в Театр Станиславского меня приняли. Сколько ролей мы с Леней переиграли на его сцене! И с Женей Урбанским сыграли вместе в спектакле «Раскрытое окно».
Я очень любила Театр Станиславского, тем сильнее была боль от предательства. Терпеть не могу несправедливости. Так было с отцом, так было и с театром. Он стал нашим вторым домом. В нем Леня проработал сорок шесть лет, я сорок три. Мы должны были играть премьеру «Мещанин во дворянстве», а тут Леня слег на два дня с давлением. Пока он болел, ему нашли замену. Когда я, придя на репетицию, увидела в костюме мужа другого актера, возмутилась. Директор театра сказал: «Не нравится — увольняйтесь!» Я первой подала заявление об уходе, за мной Леня.
Мы уехали в 2001 году. Никогда не думали, что это насовсем. Вначале мы с мужем отправились в Австралию проведать детей, а потом там и остались. Наши дети оказались за рубежом раньше. Первым из страны уехал Леша. В начале семидесятых женился на немке и эмигрировал в Германию. Я очень тосковала по нему. Когда в дом приходили иностранцы с весточкой от сына, у подъезда собиралась делегация мужчин в одинаковых костюмах. Такие были времена! Иногда я не выдерживала, выходила на балкон и кричала: «Ребята, зайдите к нам, чайком угощу, а то вы замерзли там!»
Через год нас выпустили к сыну в гости. Родители его жены были фермерами, они выращивали картофель и разводили молочных поросят. Спустя время Леша с женой переехали в Австралию. Сейчас Алекс Менглет успешно работает в театре артистом и режиссером. Как-то мы с Леней пришли на спектакль с его участием «В ожидании Годо». Вдруг муж меня в бок толкает: «Вылитый Жора, гляди!» Я увидела Лешу на сцене и поразилась его сходству с Георгием Павловичем: та же улыбка с загнутыми уголками губ, тот же голос, та же манера разговаривать, рассказывать анекдоты, шутить.
Мой младший сын Дмитрий Менглет — химик, доктор наук, сейчас живет в Сингапуре. Он был очень любознательным ребенком, изучал географию, потом иностранные языки, а химиком стал благодаря дружбе с Сашей Лазаревым-младшим. Однажды на день рождения Саше кто-то подарил коробку, на которой было написано «Юный химик». И началось! В нашей квартире постоянно что-то взрывалось, гремело и клубилось. Как-то, опаздывая на спектакль, я открыла дверь ванной и на меня вылетел ватный тампон, а за ним лисий хвост желтого цвета. Вдохнула и очнулась, только когда приехала скорая.
Я уехала к детям в Мельбурн. Наверное, у меня не хватило характера для актерской профессии. Я не боец и в творчестве не такой активный человек, как в жизни. Мы с Леней никогда не отказывались от российского гражданства, летали в Канаду играть в Театре имени Варпаховского, сотрудничали с антрепризой Михаила Козакова в Израиле. В Австралии участвовали с мужем в Днях русской культуры.
С годами, когда здоровье стало подводить, стали жить как пенсионеры: гуляли, читали, общались с сыновьями и внуками. Свой маленький садик вокруг двухэтажного дома в Мельбурне я, как заправская российская дачница, облагородила, засадив виноградом. А в горке моя гордость — гжель, которую привезла из Москвы. Там же стоит матрешка, которую купила в Курске на премьере фильма «Дело было в Пенькове».
Так быстро пролетели годы! Мы с Леней прожили вместе, не разлучаясь, целых шестьдесят лет. В жизни я оказалась настоящей пушкинской Татьяной: «Но я другому отдана и буду век ему верна». Так и случилось...
Мы успели справить бриллиантовую свадьбу. Лене сделали шесть операций, я неотступно была рядом, даже ночевала в больнице. Он настолько привык к моей заботе и любви, что просто не мог без этого обходиться. Он не хотел умирать, просил: «Майя, хоть за волосок зацепись, вытащи меня». Эти слова оказались последними.
...От Ростоцкого зрители ждали продолжения фильма «Дело было в Пенькове». Уж очень полюбились его герои зрителям, все хотели, чтобы Тоня и Матвей в конце концов соединились. Но режиссер не стал снимать вторую серию, оставил как есть: Матвей возвращается к Ларисе и маленькому сыну, а Тоня уезжает. Мне такой конец нравится больше. И если в молодости я хотела сыграть Ларису, то с годами все больше люблю свою Тоню: сколько в ней чистоты, честности! Она никогда не предаст, не перейдет дорогу другому.