Еще душа темна наполовину…
(механизм озарения в стихотворениях Юрия Кузнецова)
Поэзия Юрия Кузнецова кажется читателю странной. Наряду с приметами знакомой реальности, строки поэта насыщают сюжет вещами и действиями не то чтобы диковинными, но запредельными, когда предмет или событие предстают в каком-то совершенно ином контексте, абсолютно не житейском. И возникает картина, в которой «опорная» графика привычной действительности служит только связкой между сюжетом, который хочет поведать поэт, и миром – видимым, плотным, с рациональным распорядком и осязаемым очертанием окружающей нашего современника среды. Попытка вникнуть в такую поэтическую историю, оглядываясь на очевидный распорядок нашей жизни, заведомо приводит к путанице. И переводит стихотворение в разряд произвольных упражнений в версификации и намерений сказать о чем-то загадочно и значительно.
Подобные упреки в отношении Юрия Кузнецова звучат до сих пор, как рождаясь сиюминутно, так и доносясь эхом из уже далекого советского прошлого, в котором определенность литературной речи приветствовалась и поощрялась. Сегодня, когда с именем поэта прочно связано понятие русского мифа, его стихи видятся совершенно иными художественными высказываниями, которые отталкиваются от бытийной системы координат и уже потом прикрепляются к миру вещей, нам знакомых. В какой-то степени это – видение, притянутое автором к явным деталям сегодняшнего русского обихода. Можно назвать такой ракурс и содержательный выбор «творческой оптикой» автора, объяснив себе происходящее, между тем, только в некоторой степени. Именно потому что точка отсчета в понимании изображения – «здешняя», прежде уже отчасти понятая. И не возмущающая сознание читателя сугубо житейской необъяснимостью.
У Юрия Кузнецова есть примечательное стихотворение, написанное в 1991 году: «Есть у меня в душе одна вершина...» Приведем его полностью:
Есть у меня в душе одна вершина
С певучим эхом... Дремлет жизнь моя,
Но чутко отзывается и длинно
На первый луч иного бытия.
Еще душа темна наполовину,
Но властный луч иного бытия
Заставил петь и трепетать долину,
Но этот трепет слышу только я.
В тексте сказано достаточно ясно о потаенном механизме возникновения необычного сюжета под пером автора. Поэт способен улавливать бытийные смыслы и видеть связь одного явления с другим, даже если это кажется сейчас не только алогичным, но и абсурдным. И уже потом, как бы превращаясь из визионера в естественного человека, он связывает надмирное со знакомым, повседневным.
«Вершина с певучим эхом» транслирует инобытие в сферу земного, и «властный луч иного бытия» заставляет «петь и трепетать долину» – собственно ум, прикрепленный к, казалось бы, закономерному движению вещей. В полной мере таинственная взаимосвязь запредельного с осязаемым воспринимается только автором, словно бы пребывающим в двух вселенных: в необъятном пространстве бытия и в экзистенциальных глубинах социума.
Повседневное состояние собственной души до неожиданного прозрения поэт характеризует здесь как «дремоту», причем в отчетливо обыденном значении слова. А через мгновение после того, как его внутреннее зрение обретет волшебную остроту и избирательность, он уже принадлежит двум мирам, вливаясь в океан таинственного и, одновременно, не отрекаясь от земного окоема: «Еще душа темна наполовину».
Заметим, что само превращение души в некое новое качество как будто колеблется и не может прийти к какому-то одному итогу. Нетерпеливое «еще», скорее, выдает желание автора полностью отдаться неизведанному, а не служит временной отметкой на пути претворения его в особую над-человеческую сущность. Провидение на весь срок земной жизни прикрепило его к границе двух миров, и тем самым определило не только задачи, но и сам художественный и интеллектуальный образ поэта. Не в силах покинуть назначенную ему мистическую черту пребывания, он чутко отзывается на первый же «луч иного бытия». И «длинно», с подробностями и важными смысловыми акцентами доносит содержание этой информационной вспышки до своего читателя.
Примерно так формируется «русский миф» в творчестве Юрия Кузнецова. Безусловно, в описанном механизме присутствуют общие черты поэтического вдохновения, обозначенные еще Пушкиным в хрестоматийном стихотворении «Осень» («Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге...»). Однако у Кузнецова в контексте его поэзии совершенно четко прописан узнаваемый «русский характер» всех необыкновенных событий, насыщающих строки его произведений. И мистика его сюжетов, утверждая самое себя, также принадлежит русской литературе.
Вячеслав ЛЮТЫЙ, Воронеж