Эмигрант: «Как я перестал защищать Российскую Федерацию»
«Каждый раз, когда я знакомлюсь с новым человеком здесь, меня спрашивают, а правда ли, что в России все так страшно, как в газетах сообщают», — пишет переехавший во Францию маркетолог и журналист Владимир Гуриев на своей странице в Facebook.
«Да вы что, — говорю я. — все у нас нормально. Нормально люди живут. Не монстры. Прогуляйтесь по летней Москве утром. Распускаются фонтаны прямо в небеса. Короче, все у нас не так.
И тут, конечно, человек спрашивает «а как?» Как может быть нормально, когда у вас такой авторитарный режим и душение свобод.
— Да у нас свобод больше, чем у вас, — говорю я. — Вы просто не понимаете ничего.
— Ну, наверняка есть правила, которые нельзя нарушать, — говорят они.
— Ну, такие правила и у вас есть, — говорю я. — Это называется законы. Удобная штука.
— Но наверняка есть и другие, — говорят они.
— Смотрите, — говорю я. — Устроено это вот как. Есть писаные правила, которые нельзя нарушать. Это законы. Есть неписаные правила, которые нельзя нарушать. Это традиции или, если хотите, понятия. Но у вас, я уверен, устроено похоже.
Этим я их, конечно, припираю к стенке, но тут они спрашивают, а чего нас никто не любит.
— Боятся, — говорю я. — Потому что Россия — это страна, в которой квантовая механика на макроуровне победила ньютоновскую физику. А люди боятся всего неизвестного, если в нем нельзя быстро разогреть еду.
Этот тезис, очевидно, требует некоторых пояснений.
— Ну смотрите, — говорю я. — Есть правила, которые нельзя нарушать. Есть правила, которые можно нарушать, но не вам. Пока все просто, да?
— Угу.
— Теперь сложный момент. Иногда вы можете нарушить правила, о которых вы не знаете, но незнание правил не освобождает от последствий. Как и с законами.
— Пока нормально.
— А иногда вы можете нарушить правила, которых просто не было. Никто не задумывался об этих правилах, пока вы их не нарушили. Но вот вы их нарушили, и все сразу поняли, что вы перешли черту.
— Но если их не было... — Да, это очень неудобно, потому что приходится использовать старые правила для того, чтобы наказывать за нарушение новых. Но справедливость выше формальности.
— Окей...
— Кроме того, — говорю я, — Помните, что некоторые правила нельзя было нарушать, но не всем? Так вот, однажды вы можете проснуться, вести себя как обычно, а потом обнаружить, что правила, которые еще вчера вам можно было нарушать, теперь нарушать нельзя. Выяснить это можно, как правило, только после нарушения.
— Но это наверняка, — говорят мне, — касается только элит? Обычный человек вряд ли сталкивается с такими вещами?
— С чего это вы так решили? — говорю я. — Все, в общем-то, в равных условиях. Непредсказуемость размазана ровным слоем. Вообще говоря, правила не являются системообразующим фактором для нашей страны. Вы можете вообще ничего не нарушать, а вам все равно прилетит. Потому что системообразующий фактор в России это полная неопределенность.
— Например.
— Ну, например, — говорю я, — вы сирота и инвалид. Вам не очень повезло. Вы живете в интернате. в силу описанных ограничений вы не можете нарушить какие-то серьезные правила. И вот однажды вас решают усыновить. Нашлись родители, которые готовы взять вас таким как есть и заботиться о вас. И вы уже собираете вещи, как вдруг появляется новое правило, согласно которому ваши новые родители не могут вас забрать, потому что они граждане другой страны, а нам самим инвалидов не хватает. Вы ничего для этого не сделали, это все произошло не из-за вас.
— А из-за чего?!
— Ну, в первую очередь из-за неопределенности и непредсказуемости. Но если вас интересует предыстория, то вот очень коротко и грубо, то в российской тюрьме умер один чувак, американцы решили, что его убили, и запретили въезд людям, которые к этой смерти причастны, а мы в ответ запретили усыновление сирот американцами.
— Так он умер или его убили?
— Я не знаю, — говорю я. — В этом месте у нас неопределенность. Но он умер, это, к сожалению, точно.
— А сироты тут при чем?
— Ну это же очень просто, — говорю я. — Они нужны для непредсказуемости. Им просто не очень повезло.
— Это какое-то безумие, — говорят мне. — Но наверняка это просто отдельный вопиющий случай.
— Ну почему отдельный, — говорю я. — Человек может идти по улице, его остановит патруль, обыщет, а на следующем повороте его остановит второй патруль и найдет у него наркотики. Человека, если честно, сложно в чем-то упрекнуть, не ходить по улицам очень неудобно.
— Но это же беззаконие.
— Нет, — говорю я. — Судить его будут по всей строгости закона, не переживайте. Закон суров, но это закон и все такое.
— Но ведь он же невиновен.
— С чего вы взяли, — говорю я. — Вы же ничего о нем не знаете. Я вам только что про него рассказал. А если он жену бьет? Или, может, он вчера шел по этой улице с наркотиками. Или, еще хуже, завтра с наркотиками пойдет. Или, еще хуже, он педофил. Или, еще хуже, скачал с торрентов фильм Никиты Михалкова. Вы готовы поручиться за этого неизвестного прохожего, у которого, если вы забыли, только что нашли дозу? Вы уверены, что эту тварь не нужно изолировать от общества? Вам что, наплевать на наших детей?
Тут мне объясняют, что он же ничего еще не сделал, он невиновен, а я в ответ объясняю, что Россия победила не только пространство и логику, но и время.
— Невиновных нет, — говорю я. — Это бессмысленная концепция. Каждый человек находится в состоянии неопределенности, пока он не измерен. Только после этого мы можем сказать, невиновен он (что вряд ли) или нет, но учтите, что даже если сейчас он невиновен, это легко может измениться при следующем измерении — невиновность не является стабильным состоянием, она всегда стремится к виновности, и только период полураспада у каждого свой.
— Каждый отдельно взятый человек в отдельно взятый момент времени и виновен, и невиновен. Мы не можем ничего о нем сказать, пока его не проверили. И даже если его проверили и ничего не нашли, мы все понимаем, что это временное состояние. Из невиновности он очень быстро переходит в состояние неопределенности и снова становится таким же как все и мучается до тех пор, пока, наконец, не будет названа его вина.
— Это как если бы вы отвернулись от частицы, — говорю я, — а эта сучка уже волна. Копенгагенская интерпретация, Бор, шмор, шпрехен зи дойч?
— И поэтому, — говорю я, — каждый русский человек каждый день держит в голове миллионы переменных. Ему приходится учитывать неопределенность всего окружения, просчитывать все возможные варианты, не забывая при этом, что он и сам является неопределенностью.
— Мощный квантовый компьютер, — говорю я, — давно изобрели, его зовут Иван Петрович Арсеньев, он живет в Воронеже, работает на автомойке, ему тридцать четыре года.
— И поэтому, — говорю я, — русские люди так любят определенность. На болоте хватаешься за любую ветку. Сказали русскому человеку, что Обама плохой — русский человек рад. Сказали русскому человеку, что Обама хороший — русский человек рад. И каждый раз искренне в это верит, потому что дареной определенности в рот не смотрят, причинно-следственные связи не имеют значения.
— И поэтому, — говорю я, — никакого долгосрочного планирования в России не существует. Слишком много неопределенных переменных, даже в Воронеже столько не просчитаешь, а ведь в любой момент могут появиться новые переменные, о которых ты и догадаться не можешь. В квантовом мире не бывает стратегии, в нем и тактика на два вдоха, дальше бессмысленно.
— И поэтому, — говорю я, — российская федерация это самая свободная страна в мире. Но у каждого действия есть последствия, и о них не стоит забывать.
А все ж начитанные. ну, по крайней мере, про Достоевского в «Википедии» читали.
— Если бога нет, то все позволено, — говорят мне. — Это bespredel.
— Во-первых, бог есть, и он классный, — говорю я. — У нас на этот счет есть немного определенности и, что важнее, правил. Вы поосторожнее с этим. Во-вторых, ну это же старая наивная дихотомия, даже как-то неудобно ее обсуждать в двадцать первом веке. Я же вам объясняю: все позволено и не позволено в одно и то же время. Вам и не вам. вы будете измерены или нет. Вы — (не)виновный шредингера. Это же так просто.
Короче, знаете, что я заметил? Что моя защита не помогает Российской Федерации. Мне кажется, европейцы просто не способны нас понять. Они хорошие, но немного не доросли, а тут все-таки слишком много новых для них концепций. Реально они смотрят на меня как на сумасшедшего на этом этапе разговора.
В общем, теперь я больше ничего не объясняю. Я смирился. Российской Федерации придется исправлять имидж без моей помощи, от меня толку нет. Теперь я так не говорю.
— А правда, что у вас все, как в газетах пишут? — спрашивают меня.
— Конечно, правда, — говорю я и понижаю голос. — Более того, под Нижневартовском есть одна заброшенная шахта, окропленная кровью Гришки Распутина, так вот в ней...
Проходит на ура".