Диалектика одной Д
Диалектика одной Д
Рецензия на книгу Н. Власова «Немцы после войны. Как Западной Германии удалось преодолеть нацизм»
Три с половиной года назад слово «денацификация» было поднято на знамя, вписано в публицистический дискурс и растаскано на мемы по обе стороны фронта. Каждый вкладывал в этот термин свой смысл. Для одних слово, когда-то жившее исключительно в школьных учебниках, а теперь ворвавшееся в современность, означало вооружённое противостояние с теми, кто был провозглашён наследниками нацистов, и укрепление традиционных ценностей в глубоком тылу — строптивом, недисциплинированном, то и дело рвущемся то на «голую вечеринку», то в заблокированный «Ютуб». Для других «денацификация» подразумевала конференции о будущем России или пост-России и настойчивые требования покаяния.
Причины такой риторики довольно понятны: борьба с гитлеризмом — как в ходе Второй мировой, так и после неё — сохраняет сакральность в сознании европейцев от Лиссабона до Владивостока. Это создаёт надежду, что использование терминологии тех времён и проведение исторических параллелей с правильной стороной истории поспособствует если не освящению, то хотя бы легитимации актуального политического курса — или попыток его реализовывать.
Несмотря на затаскивание на аркане в политическую риторику и на токсичное, как поля под Ипром, словесное и идейное противоборство с его использованием, термину «денацификация» повезло. В отличие от многих понятий, которые используются в политических науках, он привязан к конкретной стране и конкретному историческому периоду — Германии с 1945 по 1948 (для ГДР) и с 1945 по 1951 (для ФРГ). Это даёт возможность академическим исследователям, всё ещё ценящим принцип историзма и пытающимся реконструировать сложную, часто противоречивую социальную мозаику, писать такие работы, как «Немцы после войны. Как Западной Германии удалось преодолеть нацизм» Николая Власова.
Компактная по меркам литературы о Германии XX века работа с помощью разнообразных средств и подтверждений, от статистических данных и публичных заявлений политиков до воспоминаний «маленьких людей» и анекдотов, ходивших среди немцев и победителей, показывает, что денацификация — в широком смысле слова, как демонтаж институтов и преодоление паттернов поведения, сформированных под влиянием гитлеровского режима — была нормальным социально-управленческим процессом. Нормальный в данном случае означает не чётко выстроенный и вовсе не эталонный, а типичный для своей сферы.
В процессе денацификации было место таким элементам нормальной — в статистическом смысле — политики, как противоречия в целеполагании на разных уровнях и конфликты с тем, кто считался вчера главным союзником. Британцы могли одновременно соглашаться на условия Потсдама, провозглашавшего демократизацию Германии, и выступать против местного самоуправления в своей оккупационной зоне — потому что немцы, по их мнению, не созрели для демократии. Пастор Нимёллер — известный антифашист и автор знаменитого «Когда они пришли…» — на определённом этапе стал призывать к пассивному сопротивлению против занявших страну союзников: слишком гнетущей в его глазах выглядела властная воля освободителей на фоне хозяйственной неразберихи в стране. Французы, которые не так давно сами вели подпольную партизанскую борьбу против режима Виши, в предостережениях для своих солдат писали, что «антифашисты в тюрьмах — замаскированные партийные кадры, сидящие в засаде», при этом к 1948 году в Сааре больше половины чиновников составляли бывшие члены НСДАП.
В управленческом смысле денацификация, как пишет Власов, тоже не была идеальной. Союзники принимали элегантные с точки зрения морали, но спорные с позиций «менеджмента послевоенного восстановления» решения. В частности, собирая знаменитые длинные анкеты, судебные палаты в американской оккупационной зоне взялись сначала за «попутчиков» — номинальных членов нацистских организаций — и невиновных. Тогда это казалось логичным: администраторы надеялись быстро разобраться с этим вопросом и пустить «незапятнанных» и «незначительно виновных» на работу, но в итоге затянули проверку, от которой зависело право граждан на «приличное» трудоустройство по их специальностям. Это сыграло впоследствии с процессом денацификации злую шутку: анкеты действительно причастных позднее проверяли в спешке, упуская и прощая то, что прощать не следовало.
В экономике Германии тем временем царил идеальный шторм. Дефицит квалифицированных кадров соседствовал с безработицей, нехватка продовольствия (по современным меркам — массовое недоедание на грани голода) — с чёрным рынком и коррупцией, попытки воспитать в демократическом духе новое поколение и перевоспитать старое — с отсутствием подходящих учебников (и это несмотря на миграцию германских интеллектуалов в США, Великобританию и нейтральные страны!) и всплеском попрошайничества и преступности среди детей. Союзники, несмотря на старания, справлялись с трудом. Это может неприятно удивлять и в некоторой степени выставлять в негативном свете демократический проект. Но, во-первых, ресурсов после Второй мировой не хватало и их собственным гражданам. Во-вторых, найти мотивацию восстанавливать страну, которая пошла на вас войной — в некотором роде подвижничество. В-третьих, помимо стремления к подвигу, для такого дела требуется компетентность, а она не всегда автоматически прилагалась к погонам или незапятнанной биографии. Наконец, на сегодняшний день страны «большой тройки» едва ли всерьёз считались бы качественными, соблюдающими права человека демократиями, так что завышать ожидания не стоит.
Большинство немцев того времени не особо вдавалось в подобные размышления. Они выживали, проявляя не самые стереотипные немецкие качества. Крестьяне, не желая сбывать излишек по твёрдым ценам, продиктованных властями, бойко торговали на чёрном рынке. К ним присоединялись и другие изворотливые дельцы, чья жизнь отличалась от повседневности соотечественников, как жизнь экспатов на долларовой зарплате от повседневности обитателей какой-нибудь «хрупкой страны» третьего эшелона. Священники с более лёгким сердцем отпускали грех воровства — кёльнский архиепископ Йозеф Фринге даже заявил, что заповедь «не укради» не действует, когда речь идёт о спасении жизни и здоровья. Девушки, несмотря на несколько лет подряд вбиваемый в их головы шовинизм, решались строить отношения с американскими солдатами — кто-то из меркантильности, кто-то из более чистых чувств, кто-то из-за того, что на фоне голодных и отсидевших в лагерях соотечественников американцы, англичане и французы выглядели более привлекательными спутниками. Дети часто не желали слушаться вернувшихся с фронта отцов, которых считали чужими, а иногда и бесполезными — ведь те, кто вернулся с войны, не успели освоить полезные навыки попрошайничества и воровства, зато требовали признания за собой некоего непонятно на чём основанного авторитета.
В целом Германия тогда напоминала не развитую страну законопослушных со всей вытекающей из этой законопослушности банальностью зла, а нечто развивающееся, находящееся на переломе этических и морально-политических норм — возможно, не слишком приятное обывательскому глазу, но всё же довольно типичное для исследователя «переходных обществ» или государств за пределами ойкумены глобального центра.
Результатом работы союзников поначалу были не покаяние и принятие политической и метафизической ответственности, а ехидные шутки в духе «Тысячелетний Рейх — это 12 лет нацизма и 988 лет денацификации». Более серьёзным плодом управленческой неразберихи грозил стать скепсис к демократии, которая ассоциировалась с разрухой, голодом и переменчивыми оккупационными властями, сначала гнавшими юриста-отличника и противника нацизма по чёрной лестнице военной администрации, а потом приглашавшими его возглавить уезд Ансбах. Такая реакция может разочаровать в человечестве и вызвать стремление заклеймить его инфантильным, безответственным, эгоистичным и каким-нибудь ещё… если не принимать во внимание, что политика представляет собой лишь одну из сфер жизни, не способную поддерживать к себе внимание день и ночь. Особенно если речь идёт об обществе, стремящемся к определённой доле свободы и демократии.
В первые годы после поражения отношение к призывавшим всех и каждого к раскаянию за режим было негативным даже среди «незапятнанных», которым довелось на своей шкуре прочувствовать тяготы режима изнутри. Особенно доставалось эмигрантам, таким как Томас Манн, из-за Атлантики заклеймивший всех немцев как соучастников нацистских преступлений. Это тоже объяснимо — не только через тезис «бытие определяет сознание», но и через шумпетеровский и робинсоновский институционализм: ощущение общности судьбы появляется за счёт регулярно повторяемых совместных действий и совместного преодоления одних и тех же вызовов. Это касается не только разделения на уехавших и оставшихся, но и на город и деревню, мегаполис и провинцию, низовой активизм в серой зоне и официальную легальную политику. Глядя на подобную «сетку-разметку», архитектор больших объединительных коалиций может прийти к тоскливым выводам. Но лучше потосковать и проглотить горькую пилюлю, чем раз за разом кровавить глаза о розовые очки, которые бьются стёклами внутрь.
И всё же, если денацификация была такой несовершенной, местами неуклюжей, местами разочаровывающей, почему тогда в Германии появилась стабильная демократия? Почему современное немецкое общество взрастило в себе резко негативное отношение к нацизму, паническую боязнь антисемитизма и даже антиизраилизма? Почему Бонн начал выплаты репараций — несмотря на «Каждый немец — убийца! Протестуем против позора» от Менахема Бегина на площади Сион? Почему Вилли Брандт всё же совершил своё варшавское коленопреклонение? Ответ может быть парадоксальным: по тем же причинам, по которым одна рука, отмывавшая Германию от нацизма, не знала, что творила другая.
Денацификация была нормальным социальным процессом, а социальные процессы обычно медлительны, требуют кропотливой работы изо дня в день, разворачиваются благодаря накопительному эффекту и, наконец, подвергаются влиянию внешних факторов. Заполняя анкеты, немцы убеждали союзников и самих себя, что не были причастны к преступлениям нацизма и формировали таким образом убеждение, что гитлеровский режим всё же принёс Германии и миру больше зла, чем блага.
Тотальное поражение и неуклюжесть некоторых решений союзников поначалу, конечно, раздражали и вызывали желание вернуться назад. Однако построение институтов и включение в управленческие элиты непричастных и антифашистов — пускай торопливое, «на живую нитку», но подкреплённое властью союзников — если не блокировало, то как минимум усложняло путь назад.
Руководители оккупационных зон под влиянием общественного мнения, тиражировавшего тезисы о неисправимой врождённой склонности немцев к тоталитаризму, поначалу не решались отпустить Германию в вольное демократическое плавание. Но в конечном итоге Лондону, Парижу, Вашингтону и рядовым гражданам стран-победительниц надоело тратить деньги на содержание оккупационных зон, приближающаяся гроза холодной войны потребовала сотворить себе союзника из того, что есть, а немецкие политики из ХДС и СДПГ не оставили камня на камне от стереотипов о любви немцев к жёсткой руке. Публицисты и политики задумались о том, что для выхода из порочного круга «агрессия-разгром-ресентимент-агрессия», поражение следует повенчать не с виной, отчаянием, соперничеством и озлобленностью, а с надеждой. Наконец, некоторых начали раздражать попытки, как выражался британский журналист Виктор Голланч, «установить формальную демократию тоталитарными методами». Последнее было маркером более общего, а не только чисто германского процесса стремления к демократизации и большей свободе, нежели той, которой приходилось довольствоваться до войны.
После монтажа демократических институтов первый канцлер ФРГ Аденауэр сумел «купить лояльность» большинства, всё ещё видевшего за вывеской демократии призрак то ли Веймара, то ли разрухи первых послевоенных лет. При этом христианский демократ и его команда действовали практически в духе ленинского «авангарда-меньшинства», а своей политикой подтвердили марксистский тезис о примате материального над идеальным.
В отношении бывших нацистов проводилась политика «кнута и пряника». Готовых отринуть прошлое освобождали из тюрем, возвращали к работе, восстанавливали им право на пенсию. Это вызывало справедливый гнев антифашистов, многие из которых предпочли покинуть родину, не дожидаясь компенсаций и признания своей исторической правоты.
С одной стороны, такой подход не позволил породить класс «опасных лишенцев» — с боевым опытом, корпоративными связями, тем самым общим прошлым и общим опытом, цементирующим институты. Восстановить последние по крайней мере пытались — взять хотя бы «группу Науманна», собравшуюся вокруг бывшего статс-секретаря Имперского министерства народного просвещения и пропаганды, или Социальную имперскую партию, напрямую провозглашавшую своей идеологией «национальный социализм». С другой стороны, реинтеграция бывших нацистов заложила основу для споров о коллективной ответственности — о том, нужна ли она и, если нужна, то в каких формах её следует нести. В виде коммеморации участников Сопротивления, которых чествовали как героев уже в 1951 году? В форме репараций Израилю — пусть даже в 1950-х это уже несло под собой не столько извинительные, сколько «реалполитические» коннотации? Как извинения со стороны антифашистов — в логике политической, моральной и метафизической ответственности по Ясперсу? Социальные процессы идут слишком медленно, поэтому такие вопросы до сих пор вызывают споры — хоть и в других странах, по другим поводам и с другими примерами.
Пример денацификации наводит на почти диалектические размышления об истории и политических процессов. С одной стороны, современные общественные деятели изо всех сил цепляются за сакральные символы, забывая, что живут в пост-, а то и метамодерне, где за деконструкцией следует искренность. Рецензии по «Немцам после войны» разлетелись этим летом по рунету, как тополиный пух, и, если они отложатся в памяти, спикерам, отсылающим к денацификации и стремлению её повторить, может грозить столкновение с серьёзным вопросом: «Повторить? А что конкретно?».
С другой стороны, процесс денацификации внёс вклад в построение демократической Германии, способствовал признанию героизма антифашистского Сопротивления, заложил фундамент для формирования новых социально-политических институтов руками «демократического меньшинства» и «накормленного лояльного большинства». Огрехи на местах не делают его порочным. То, что он был одним из факторов построения демократии в Германии, не делает его незначимым.
В таком случае, если даже значимые, системообразующие процессы при детальном рассмотрении выглядели неуклюже, то, может быть, активистам и политикам, работающим в громокипящей современности, стоит перестать стесняться себя? «Низового характера» своей деятельности? Сложностей, с которыми они сталкиваются? «Историй безуспешности»? Прочего, что не упоминают в вылизанно-лубочных агитационных материалах, но имеет место в настоящем политическом процессе? Кто знает, может, в перспективе их усилия будут иметь не менее значимый эффект?
The post Диалектика одной Д first appeared on Рабкор.ру.