Виктор Шалай, директор Музея Арсеньева: «Нужно понимать, каким будет завтрашний зритель»

О терапевтической функции музея, работе с молодой аудиторией и о сохранении Владивостокской крепости — в интервью «Культуре».

На недавно прошедшем Международном фестивале «Интермузей-2024» Государственный объединенный музей-заповедник истории Дальнего Востока имени В.К. Арсеньева получил национальную премию имени Дмитрия Лихачева в номинации «Музей года». Учрежденный в 1884 году во Владивостоке как музей Общества изучения Амурского края, он за 140 лет вырос с мощную институцию с четырьмя площадками во Владивостоке и еще пятью в городах и селах Приморского края. В течение 13 лет музей возглавляет Виктор Шалай, с именем которого связывают многие изменения, позволившие краеведческому музею стать музеем-заповедником федерального уровня. «Культура» побеседовала с Виктором Алексеевичем.

— Музей истории Дальнего Востока стал «Музеем года». Как вы думаете, почему награда досталась именно вам?

— Откровенно говоря, для нас это был сюрприз, и вопрос, наверное, нужно адресовать коллегам-экспертам, которым я очень благодарен. Возможно, свою роль сыграл тот факт, что мы единственный федеральный музей-заповедник за Волгой, в восточной части России. Большинство музеев, подчиняющихся Министерству культуры, находятся в западной части нашей страны. А за Уралом раскинулись огромные пространства Сибири, Дальнего Востока с их обилием сюжетов и довольно обычной, если можно так выразиться, сетью музеев. Мы занимаемся не только музейными практиками, вроде экспозиций или научных исследований: недавно учредили Ассоциацию музеев Дальнего Востока — платформу для профессиональной коммуникации и развития музейного дела на Дальнем Востоке и, надеюсь, в Сибири. Возможно, отзвуки этой деятельности, которая уже вышла за пределы Владивостока, и привлекли внимание к нашему музею.

— Как музею удалось получить федеральный статус в 2019 году?

— Владивосток считается приоритетной территорией, об этом говорил глава государства, однако инструментов для развития музейного дела — с точки зрения взаимодействия с властью — здесь не хватало. Мы это понимали и хотели стать таким инструментом. А для этого нужно было чем-то выделиться из двух тысяч краеведческих музеев нашей страны, обратить на себя внимание. В итоге наша музейная команда взяла на себя ответственность за самый большой рукотворный памятник за Уралом — Владивостокскую крепость: по поручению президента ее нужно было спасать, музеефицировать. В знак признания этой ответственности нас «подняли» до музея-заповедника федерального уровня.

— Владивостокская крепость состоит из множества объектов. Сколько вам уже передали и как к этому отнеслись местные жители, которые привыкли считать территорию своей?

— Музеефикация Владивостокской крепости — наша первостепенная задача. Это огромный памятник, состоящий более чем из ста объектов: среди них есть казармы, люнеты, редуты, капониры, полукапониры, батареи. В общем, крупнейшая военно-морская крепость в мире. Надо потихоньку разбирать проблемы, накопившиеся за последние 30 лет: они касаются отсутствия документов или даже самих объектов на кадастровых картах. Было много фактов самозахвата, вандализма. Все это требовало скорейшего ввода крепости в нормативное поле. Наши юристы занимаются этим вопросом уже четыре года. На сегодняшний момент у нас на балансе 66 объектов и около двухсот гектаров исторических ландшафтов. За это время мы вместе с партнерами из органов власти смогли покрыть большинство объектов Владивостокской крепости утвержденными зонами охраны: теперь эти исторические ландшафты никогда не будут застроены.

— Долго ли будут передавать оставшиеся объекты и, главное, как музей планирует их содержать?

— Мы не спешим: готовы к тому, что некоторые вопросы будут решаться на протяжении десятилетий. Это же город, живой организм, у которого много субъектов деятельности. Но все необходимое для развития крепости на музейной платформе у нас есть. Далее нам нужно продемонстрировать результаты, в том числе людям, которые могут помочь с решением серьезных бюрократических вопросов, касающихся оставшихся объектов. А насчет содержания… Музей — это всегда сочетание бюджета и внебюджетных средств, например, полученных от попечителей, меценатов. Мы планируем жить так же, как и остальные институции мира. Главное, что крепость — больше не бесхозный объект. Будем делать там парки, рекреации — это нужно городу, и, уверен, отчасти поможет «прокормить» крепость.

— Расскажите о ситуации с музейной посещаемостью. Восстановился ли поток зарубежных туристов после пандемии?

— Пока нет. Корейцы и японцы к нам не едут из-за международной обстановки, а поток китайских туристов еще восстанавливается. Зато вырос внутренний туризм — люди начали ездить по стране, и мы этому рады.

— Вы не раз говорили о необходимости создания Морского музея. Дело сдвинулось с мертвой точки?

— Эта история вдолгую — Морской музей нужно не строить, а выращивать. Подобная работа неизбежно растянута во времени, и мы ее проводим: постепенно анализируем коллекции, связанные с этой темой, устраиваем мероприятия, посвященные морской тематике. Далее нужно будет решить вопрос с инфраструктурой — то есть зданием музея. В целом, мы исходим не из помещения, которое нужно чем-то заполнить, наша отправная точка другая: в городе есть незакрытая важнейшая тема, и нужно ее оформить в отдельный музейный рассказ. Насчет стен мы потом решим, это один из самых простых вопросов. А вот экспонаты — болезненная тема, поскольку в 90-е многие архивы были сожжены, выброшены, корабли распилены. И это зияющая дыра, которую нужно будет восполнить. Сейчас мы пытаемся понять, какими музейными технологиями это можно сделать.

— В одном интервью вы говорили, что главный музейный продукт — это переживание, а сам музей — терапевтический инструмент. Не могли вы пояснить эту мысль?

— С приходом интернета музей — особенно среднестатистический краеведческий, каким раньше был наш — перестал быть источником знаний. Я не говорю об искусствоведческих институциях, с ними немного другая ситуация: прежде всего, они хранят подлинники. Но у исторических и краеведческих музеев возникли проблемы: к ним теперь не идут за знаниями, поскольку они не в состоянии конкурировать с интернетом. Мы с коллегами в итоге встали на сторону тех, кто считает приоритетной функцией музея производство переживаний, впечатлений. Подобные переживания могут побудить зрителя добрать те или иные знания и что-то изменить в своей жизни. Если все правильно инсценировать, человек выйдет из музея другим, проработав болезненные аспекты своей личной памяти и примирившись с фактами, которые в обычной жизни не удается принять. В общем, музеи — это про внутренний мир: глубокий, интересный, сложный. Они ставят перед зрителем определенные вопросы и помогают на них ответить.

— А как правильно работать со сложными темами?

— Вопрос лежит в плоскости деликатности по отношению к аудитории и в то же время определенной строгости. Могу сказать, что мы не заигрываем со зрителем. Что такое сложная история? По большому счету она вся непростая. Возьмите XX век: он весь изувеченный, в шрамах — непонятно, как человечество выжило в этом безумии и даже умудрялось двигаться вперед. Поэтому я не вижу проблемы в том, чтобы говорить на сложные темы. Нейрофизиологи советуют читать сложные тексты, слушать сложную музыку — это заставляет наш мозг работать. Зачем человека держать за дурака и облегчать для него рассказ? Это все равно, что пригласить в секцию по волейболу и на первые два года обучения снять сетку. Умение соотнести с собой сложное явление или тяжелое событие — часть нашей «умной» жизни. Если мы идем по легкой дорожке и хотим бесконечного веселья, не стоит обращаться в музей, по крайней мере, в наш. Хочешь развлекаться — пожалуйста: конструируй свой мир, но мы к этому не будем иметь никакого отношения. Может быть, будем только наблюдать за тобой, потому что это важная часть нашей работы — анализировать, как меняется общество. Нужно не только чувствовать сегодняшнего зрителя, но и понимать, каким он будет завтра. А это задача со звездочкой.

— Как вы привлекаете молодых зрителей?

— Они, к счастью, сами приходят к нам. Я сам пришел в музей, когда мне было 19 лет, директором стал в 29. И на своем собственном опыте понял, что мир не рухнет, если музей перестанет быть башней из слоновой кости и осознает свою необходимость в сложные времена. Мы ведь по-прежнему живем в непростой ситуации: так или иначе ощущаются отголоски 90-х. И подобные институции, как музей, очень важны. А молодежь… Она абсолютно такая же, какой мы когда-то были. Почему мы решили, что она ленива, необразованна и вообще — совсем не похожа на нас? Конечно, они отличаются по техническим навыкам: я бегал звонить на остановку в ближайший телефон-автомат, а они родились, когда уже был смартфон. Иногда я не понимаю некоторые слова, которые они говорят, и это можно обсудить — как меняется язык. Однако душа у них есть, как и у нас, а музей работает именно в пространстве души. Среди последующих поколений тоже будет какое-то количество лентяев, балбесов, обаятельных двоечников, злодеев. Будет много людей, которые хотят жить интересную, безопасную и счастливую жизнь. И один процент буйных, мечтающих изменить мир вокруг себя и решивших ради этого пойти работать, например, в музей.

— А чем вас в 19 лет привлек музей?

— Мне кажется, это был какой-то Божий промысел. Представьте себе: конец 90-х, вокруг бессмыслица, все рухнуло… Музей тогда, по большому счету, меня спас. Он явил собой островок стабильности: я увидел людей, которые живут какую-то волшебную жизнь — непошлую и глубокую. Почувствовал, что это мое, и дальше вопросов себе уже не задавал — просто радовался, что не прошел мимо этой двери.

— Вы прошли в музее все ступени карьерной лестницы. Среди директоров это встречается нечасто.

— Я же не пришел в музей, чтобы стать директором. Мне было неважно, чем заниматься — чистить унитазы, подметать тротуары: все интересно. Просто та жизнь кардинально отличался от ужаса, которым мы дышали за пределами музея — в абсолютно покинутом, заброшенном, полном криминала и отчаяния городе, который еще вчера являл собой благополучный, сытый, красивый, форпост России на Тихом океане — с кораблями, крейсерами, моряками, рыбаками, своей философией, праздниками, даже мифами. Однако все бросили, разбили, растоптали, людей распустили, словно стадо, и одни богатели, другие беднели, третьи отчаивались, четвертые вешались. В общем, для меня как для подростка это было очень странное время, и мне хотелось изменить ракурс восприятия, потому что невозможно было все это наблюдать. Видимо, сказалось еще советское воспитание — я все-таки 10 лет прожил в Советском Союзе — а также воспоминания о былом благополучии. Люди, которых я видел с искаженными лицами, улыбающимися сквозь слезы — я же помнил их счастливыми… Поэтому музей был очень кстати — как своеобразная машина времени: можно зажмуриться и оказаться в любом счастливом моменте жизни. Без музея тоже можно путешествовать по прошлому, но музей — хороший медиатор и отличная компания.

— Сложно было руководить музеем в 29 лет?

— Тогда, в 2011 году, мое назначение стало прецедентом для нашей страны. Честно скажу, поначалу было тяжело — из-за собственного идеализма, растерянности, отсутствия управленческого опыта. Но Владивосток как-то быстро переварил эту ситуацию. Он вообще восприимчивый город: портовый, молодой, без печати консерватизма. Если не сдаваться, а также верить, что ты на своем месте, все будет нормально.

— Сложно ли в молодом городе рассказывать о прошлом — ведь здесь нет такого мощного исторического пласта, как в Центральной России?

— Не легко и не сложно. Прошлое, как известно, начинается с каждой следующей секунды, поэтому историческая глубина — это не только назад или налево: она всеобъемлющая, как реальность вокруг нас, ее можно измерять в разные стороны. Даже если вы приехали на пустое место и буквально вчера построили деревню, все равно она будет полна собственных сюжетов. Кроме того, есть соседние деревни, можно рассказать о них. И, конечно, есть макромир, где деревня — часть страны, а у той своя — история. Почему история Москвы не моя история? Не думаю, что москвичам жалко: скорее, это мы отсекаем себя, делим все на «ваше» и «наше». Но это не самая лучшая стратегия для такой большой страны, как Россия, вмещающей в себя девять часовых поясов. Нельзя распускать страну на маленькие веревочки, как канат, с которым играет кошка. Надо помнить, что история у нас — общая, и даже в самом молодом городе музею есть с чем работать.

— Как складывается межмузейное сотрудничество, особенно с зарубежными институциями?

—У нас было успешное сотрудничество с корейцами, японцами, но оно пока заморожено. Зато для «внутренних» проектов наступила хорошая пора. Мне вообще кажется, что мы живем в благословенные времена, как бы странно это ни звучало. Да, нам тяжело с международной точки зрения, но впервые за долгие годы — может быть, со времен БАМа и комсомольских строек — мы видим мощный интерес к собственной стране. Люди начали открывать для себя города, переживать встречу с собственным наследием и даже с собой, и в этой ситуации, мне кажется, музеям нужно активно обмениваться экспонатами — за исключением тех двух тысяч произведений, которые неэтично вывозить из места хранения. Мы сделали уже шестой проект с Музеями Московского Кремля: когда работали над первым, сами не верили, какие экспонаты принимаем во Владивостоке. Тогда, шесть лет назад, многие коллеги с удивлением смотрели на Елену Юрьевну Гагарину, директора Музеев Московского Кремля: зачем везти 150-200 экспонатов из царской сокровищницы на другой конец страны, пусть зрители сами едут в Москву. Но в итоге наше сотрудничество оказалось успешным. А сейчас, думаю, никому и в голову не придет задать подобный вопрос, поскольку столичные музеи поехали в регионы; Москва, в свою очередь, активно принимает региональные музеи на своих площадках. Пока была открыта Европа, выставка в Красноярске или Владивостоке почему-то проигрывала проекту в Вене или гастролям наших экспонатов в Лондоне. Теперь все иначе. Но никаких обид у меня нет: на самом деле мы рады, что дождались активного обмена между российскими музеями. Пусть это и результат некоторой вынужденной необходимости: стране в любом случае только лучше.

— Расскажите о планах музея.

— Мы сейчас делаем очень важный для себя шаг — готовимся показать коллекцию Фаберже из Оружейной палаты Музеев Московского Кремля. Шли к этому шесть лет: выставка откроется в конце августа. Для нас это огромный вызов: он станет своеобразным финалом большого этапа взаимодействия с Музеями Московского Кремля. Дальше будем думать. Может быть, сократим периодичность проектов, хотя они имеют большой успех — просто, потому что объем нашей деятельности превосходит возможности нашей же инфраструктуры. Мы стали заложниками собственной активности: по объему деятельности у нас огромный музей, а вот по инфраструктуре маленький. Двести гектаров исторических ландшафтов не в счет: я имею в виду выставочные залы и хранилище. Когда мы были краеведческим музеем, этого хватало, но сейчас нужно что-то решать. Иначе начнется обратный процесс, и мы перейдем в какое-нибудь несимпатичное состояние — как ножка китайской женщины, которую бинтовали, чтобы она не росла.

Поэтому мы, наверное, возьмем паузу и пропустим вперед другие институции, которые, глядя на нас, выразили желание работать с Владивостоком. Например, ГМИИ им. А.С. Пушкина: с ними, кстати, мы сделали в этом году фантастическую выставку «Древний Египет. Искусство бессмертия». Хотелось бы еще подготовить проекты о Древней Греции, Древнем Риме, так что в ближайшие годы нам с Пушкинским музеем будет что обсудить. Наверное, будут коллаборации с Третьяковской галерей — это наш партнерский музей, мы искренне дружим. Сейчас им строят во Владивостоке большие выставочные залы. Кроме того, в нашей коллекции хватает собственных тем, которые нужно развивать. Например, мечтаем сделать масштабный проект о Дальнем Востоке на площадке Государственного исторического музея: большой сводный рассказ, где все музеи Дальнего Востока могли бы поучаствовать экспонатами.

— Какие, на ваш взгляд, главные вызовы, стоящие перед российскими музеями?

— Мне кажется, нужно готовиться к непростой финансовой ситуации. Государство, я уверен, продолжит исполнять свои обязательства в полном объеме, но увеличивать их так же охотно, как раньше, уже не сможет. Поэтому музеям нужно искать альтернативы, развивать свои грантовые компетенции, тем более, число грантовых конкурсов в России за последние 20 лет сильно выросло. В общем, надо помогать государству и как-то уравновешивать бюджетную копейку заработанной или привлеченной самостоятельно.

Фотографии: Музей Арсеньева.