Поэт и переводчик Джулиан Генри Лоуэнфельд: «Русский человек, как ананас: снаружи жесткий, внутри мягкий и сладкий»

«Но вечером вдруг встанет кто-нибудь, / уйдет из дома, и пойдет, пойдет, — / ведь где-то на востоке церковь ждет», — так словами поэта Райнера Марии Рильке описал свой поворот к России Джулиан Генри Лоуэнфельд, американский поэт, драматург, адвокат, композитор и знаменитый переводчик Александра Пушкина. Мы поговорили с ним о том, каково это — расти на пересечении многих культур, что значит «обрусеть» и почему русские и американцы во многом похожи. — Вы родились в семье, где причудливым образом переплелись самые разные культуры. Как это повлияло на ваше мироощущение? — Мое детство действительно было сумасшедшим, но в хорошем смысле этого слова. К немецкому языку и культуре я был приобщен по отцовской линии — мои бабушка и дедушка немцы. А испанская культура стала частью моей жизни уже по линии семьи матери, которая была родом с Кубы, а Куба очень долго была испанской колонией. И вся ее семья после кубинской революции спаслась в Испании, только моя мама оказалась в Америке, где я и родился. Вдобавок все мое детство прошло в Нью-Йорке — а это, как вы знаете, своеобразный микрокосмос всего мира. Когда ты рождаешься в таком многоязычном доме, живешь в среде, где сосуществует столько различных культур, то это с самого детства дает тебе очень сильный импульс в развитии. Ты сразу понимаешь, как сложно устроен этот мир. Что для всякого явления всегда есть две точки зрения. Что есть два слова для одного и того же предмета. Что есть, если угодно, два грамматических подхода к одному и тому же вопросу. — Разве такая двойственность, причем постоянно проступающая через быт, не сводит с ума? — Нет, наоборот, мир в такой оптике становится только прекраснее. Ты, например, начинаешь понимать, что есть такие близкие по смыслу русские слова, как «интуиция» и «чутье». А в немецком у этих же слов есть несколько другой смысловой оттенок. Немецкое Fingerspitzengefühl, которое в каком-то смысле эквивалентно русскому «чутье», дословно переводится как ощущение, как бы улавливаемое кончиками пальцев! Это что-то совсем невесомое, едва ощутимое. И, конечно, когда ты начинаешь понимать эти удивительные языковые тонкости, которыми так богат каждый язык, то это не может не обогатить твое повседневное восприятие мира. Но особенно сильно многообразие мира ощущается тогда, когда подолгу где-то живешь. Ты начинаешь видеть, насколько по-разному выстроен сам подход к жизни. Если ты оказался в Испании, то ужинаешь не раньше 10–11 часов вечера, потому что в стране с часу дня до четырех все закрыто — сиеста. А это значит, что придется тяжело работать именно вечером, когда пройдет жара. У немцев же все наоборот: работать начинают очень рано. Я помню, когда я вел одно дело в Вене, то мне однажды назначили встречу на 7 утра. И я удивленно переспросил: «В 7 утра?!». «Для вас слишком поздно? Можем встретиться и в 6.30 утра — вовсе не проблема», — ответили как ни в чем не бывало. Не везде работают по-американски «9 to 5». ОТ «ТОЛСТОЕВСКОГО» К ПУШКИНУ — Но почему у вас возник такой огромный интерес именно к России? — С одной стороны, я всегда знал, что мой прадедушка перевел Льва Толстого на английский. С другой стороны, Россия довольно сильно присутствовала в моем американском детстве. Правда, в образе такой «империи зла», как это было положено в годы холодной войны. И хотя русская литература нами в школе, конечно, обязательно изучалась, она для нас была чем-то вроде наказания: «Толстоевский». Как Пушкин шутит, описывая книгу, которую читает Наталья Павловна в поэме «Граф Нулин»: Роман классический, старинный, Отменно длинный, длинный, длинный, Нравоучительный и чинный... И русские нам представлялись вовсе непонятными. Никогда не забуду, как я впервые читал чеховские «Три сестры». Помню, читал пьесу впервые, и во мне закипала моя кубинская кровь: «Ну, хватит ныть! Сколько можно! Купите уже билет в Москву! Кто вам мешает?!». Ну, легко говорить, действовать не так легко. Со временем я начал понимать, как много общего между американцами и русскими на самом деле. — Что, например? — Широта. Духовность. Щедрость. Огромные страны у нас обоих. Огромные пространства как в России, так и в Америке. И что русские, что американцы все в себе — так, будто «кроме нас, нет ничего». Включаешь новости в России, и там всё о России. Включаешь новости в Америке, и там всё об Америке. Кроме того, Америка, как и Россия, — это страны изначально идейные. США вся выстраивалась силой своей идеологии — этой пассионарностью. В Америке, как и в России, есть очень сильная жажда справедливости — причем такой, чтобы ее можно было воплотить здесь, на земле. Построить этот знаменитый «Град на холме», как сказано в Евангелии, где будут царствовать справедливость, чистота, любовь... Помните, как в стихотворении Уолта Уитмена: «Приснился мне город, который нельзя одолеть, хотя бы напали на него все страны вселенной, / Мне мнилось, что это был город Друзей, / какого еще никогда не бывало. / И превыше всего в этом городе крепкая ценилась любовь, / И каждый час она сказывалась в каждом поступке жителей этого города, / В каждом их слове и взгляде». Согласитесь, здесь очень сильно ощущается этот христианский идеал: «Бог есть любовь». И это при том, что США — страна, с одной стороны, свободы, а с другой — страна, где рабов продавали прямо с лестниц Капитолия. Странно! Но есть и нечто, что сильно отличает русских и американцев. Я, конечно, сейчас очень сильно обобщаю, но могу сказать, что американцы — они как персики: снаружи персик мягкий-мягкий, сладкий-сладкий, а внутри — зуб поломаешь — косточка твердая. А русские, наоборот, скорее, как ананас: кожура у ананаса довольно жесткая, а внутри он мягкий и сладкий. — Говорят, что русский язык — один из самых сложных для изучения. — Абсолютно с этим согласен. В русском языке очень много тонкостей, правил, исключений. Это очень причудливый язык, непредсказуемый. При этом дивный, тонкий, упругий. Отто фон Бисмарк, который какое-то время был послом Пруссии в России и очень увлекался Россией, серьезно занимался русским языком, в своих мемуарах оставил такую запись: «Я бы 10 лет жизни отдал на то, чтобы как следует понять хотя бы значение русского слова «ничего». Вот это стихотворение Рильке, мне кажется, как-то передает тот глубинный зов, который потянул меня к России. «Но вечером вдруг встанет кто-нибудь, уйдет из дома, и пойдет, пойдет, — ведь где-то на востоке церковь ждет. Его проводят, как в последний путь. — А вот другой: привычного жилья не покидал, далеко не ходил. Уйдут искать по свету сыновья ту церковь, про которую забыл». Что-то в России взывает к тебе. Я не уверен, что это именно православие, хотя в корне, конечно, Россия — православная страна. Но что-то такое в ней есть, какое-то Божье слово, к которому душа тянется изо всех сил — как к той церкви, «про которую забыл». КУРЯЩИЙ ПОГРАНИЧНИК НА ИЗЛЕТЕ ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ — Какие у вас возникли ассоциации, когда вы впервые услышали русский язык, еще его не зная? Как он звучал для вас? — Впервые русскую речь я услышал из уст своей прабабушки, которая была родом из Одессы. Какая она была живая, страстная, огненная, с таким характером! Она жила в Техасе, где русских мало, при этом учить английский так и не стала. Когда подходила к телефону она всегда говорила единственное, что знала по-английски: «Wrong номер!» Вот как! И у меня поэтому изначально было впечатление, что Россия — это страна «с перчиком». Когда я побывал в России, то понял, что страна и правда, скажем так, никогда не скучная. Об этом, кстати, очень многие на Западе не знают, потому что на Западе благодаря пропаганде создается однообразное впечатление о России: что русские — это такие роботы, очень воинственные, которые весь мир хотят завоевать. При этом клинически депрессивные... Но в детстве, помню, мы все и правда очень сильно боялись Россию. И снова боимся. Политика! Но вот впервые такое яркое впечатление от русской речи было у меня уже в студенческие годы. Я помню, как однажды у ворот Гарвардского университета стоял бард и пел какую-то песню на русском. Тогда я не знал, что это была за песня, и уже потом узнал, что это была «Молитва Франсуа Вийона» Булата Окуджавы: «Пока Земля еще вертится...». И что-то во мне ёкнуло — не знаю как еще об этом сказать. По-моему, это слово нельзя даже перевести на английский язык. — Вы же много ездили по России? — Да, от Калининграда до Владивостока. Не был, кажется, только на Алтае, на Байкале и на Камчатке, но очень-очень хочется. — Есть ли такое место в России, в которое вы уже успели влюбиться? — Конечно, Болдино Нижегородской области. А еще я влюбился в малюсенькую деревню Журавлиха — оттуда семья моей жены. Это чудесная деревня. В ней всего одна улица. Все друг друга знают. Мы после свадьбы там побывали. Прямо на улице устроили пир. Мой друг вытащил гитару, стали петь песни, и американские, и русские, развели костер, пошли в баню. Искупались в озере. Вокруг бегали дети. Было незабываемо тепло внутри. — А каким было ваше впечатление, когда вы впервые приехали в Россию? Что вы запомнили от этой первой встречи? — Помню, как сейчас, мои первые пять минут в России. Я приехал после того, как Рейган с Горбачевым встретились и решили осуществить культурный обмен между странами. И одна группа американских славистов — отличники — поехала в Москву в Институт имени Пушкина. Умницы! А таких шалопаев, как ваш собеседник, отправили в Питер, на филфак ЛГУ. Наша группа ехала через Финляндию на поезде. Остановились около Выборга на границе. И тогда нас всех охватил сильный страх, потому что на дворе все еще была холодная война, и ты не понимал, что тебя же ждет там — за железной занавесью. Может, там такая муштра, что «шаг вправо, шаг влево», и все. Для меня же, если помните, Россия тогда была «империей зла». И вот я, охваченный этим мистическим страхом, смотрю из поезда на станцию на границе России. И вот вижу — висит на станции табличка «Курить запрещено», а под ней стоит пограничник и дымит в свое удовольствие! Таким было мое первое впечатление о России. А потом, помню, в первый же день в Петербурге, я понял, что этот город — моя любовь. Этот удивительный закат и совершенно очаровательный, волшебный в его лучах город. Как сон. Тогда я пошел гулять, бродил, бродил, добрел до площади Искусств, где стоит Пушкин, и вдруг меня неожиданно громко окрикнул милиционер: «Что ж вы, товарищ, бесцельно шатаетесь!». Пушкин бы оценил: «Поэт идет, открыты вежды, но он не видит никого, а между тем за край одежды прохожий дергает его... Скажи, зачем без цели бродишь?..». Оказывается, что в то время площадь Искусств была неформальным местом встреч лиц нетрадиционной сексуальной ориентации, их там активно ловили. А мне откуда было знать? — Как на вас тогда реагировали русские? — Когда люди со мной знакомились, то сначала были очень аккуратными. У них на лице как будто бы было написано: «Что со мной будет, если я буду разговаривать с американцем?». Но потом любопытство брало верх, и они начинали со мной свободно говорить. Причем такое начинали мне говорить, такое рассказывали, что, наверное, никому бы и никогда в жизни не стали рассказывать. Как будто бы батюшке. Но мне было можно, потому что же ведь «оттуда» — из Америки! ( смеется ). Никому не расскажу! РАНИМАЯ И ИСПОВЕДАЛЬНАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА — Интересно, в те времена холодной войны вы чувствовали какой-то ее отпечаток на том, как люди в России жили, о чем говорили, как себя вели? — Вы знаете, я бы выделил три периода России, каждый из которых я застал. Я видел перестройку и гласность. Затем — 90-е. И то, что происходит в России сейчас. У всех этих периодов, конечно, есть свои плюсы и минусы. Но, как ни странно, во время холодной войны при социалистическом государстве страна была удивительно духовная — духовнее, чем сейчас. О деньгах мало кто говорил. Было ощущение, что все только читают, играют на рояле или на гитаре, изучают что-то новое, постоянно улучшают свои знания. Но потом произошел этот сумасшедший прорыв 90-х годов — во многом достаточно грустный, но, с другой стороны, позволивший столько всего читать, что до этого было запрещено. А сейчас, наверное, в России все стабилизировалось — и это очень хорошо, но при этом, по моим ощущениям, стало как-то ужасно много меркантильности, пошлости, цинизма. Особенно странно наблюдать, как все в России американизируется, при том, что нагнетается конфликт с Америкой снова. Уже без американизмов никак. Даже на конференции по сохранению и продвижению русского языка, помню, кто-то выступал и говорил так вдохновенно: «Нужно спасти, нужно защищать русский язык, следить, чтобы не было слишком много американизмов!» И тут же из Министерства образования на это выступление отреагировали так: «Согласен! Нужно этот момент «фоллоапнуть» (англ. — follow up, то есть «завершить», «довести до конца». — «Культура» )! Представляете? Фоллоапнуть! Другой уморительный пример: в Пушкинских Горах есть кафе, где в меню по-русски написано «отварной язык» и дан рядом перевод блюда на английский язык: Boiled language (ошибка в том, что слово language обозначает язык как систему символов, а часть тела называется по-другому. — «Культура»). Или вот еще перл из этой же американизации — «сервисное обслуживание». Что это такое? Это же масло масляное. Service по-английски — это же и есть обслуживание (смеется ). — Как правило, когда ты едешь в какую-то страну, то у тебя всегда уже есть какие-то стереотипные представления о ней. Ты что-то от нее уже ждешь, потому что, к примеру, много читал о ней, а потом приезжаешь в страну и сталкиваешься с чем-то совершенно другим. А какую Россию встретили вы? — Мне повезло с тем, что я почти везде в России встречал открытых людей. Открытых даже в мелочах. Помню, как мне в трамвае передали какую-то мелочь. «Передайте», — говорят и дают пять копеек, а я спрашиваю: «Зачем? Кому?» И мне начали терпеливо объяснять. В Америке ничего подобного бы не было. Помню еще, как побывал в гостях. Мы засиделись, заговорились, и мне в ночи уже нужно было возвращаться домой. И тогда меня вызвались не только проводить до станции метро, но прямо до дверей моей квартиры. А ехать нужно было далеко — на общественном транспорте. Я такого, конечно, не ожидал — что на бытовом уровне люди бывают настолько щедрыми. — В Америке разве такого нет? — Американцы, конечно, дружат, но не настолько, чтобы в час ночи звонить и исповедально рассказывать тебе о том, о сем, вообще обо всем. У нас даже нет такого понятия, как «просто зайти». Вот это «зайди ко мне» — такого понятия просто нет в английском языке. В США обо всем принято договариваться заранее, даже с родным человеком. В России же «быть в гостях» — это целый мир. Чего стоит хотя бы русский «выпить на посошок»! — Вы несколько раз упоминали православие и русскую церковь. У вас лично какая-то связь с православной церковью в России установилась? — Да, я принял крещение. Дело в том, что я какое-то время был переводчиком у владыки Тихона Шевкунова — он же ведь тоже очень любит Пушкина. И он меня, помню, все просил перевести его книгу «Несвятые святые», на что я сказал ему: «Я не уверен, что смогу перевести вашу книгу. Разве что пустите меня пожить в монастыре, чтобы я почувствовал слова и все смыслы этой книги лично». Надо же обязательно чувствовать то, что вы переводите. Вы должны передать «мурашки» этого текста, его языковое чувство, иначе у вас получится не перевод, а boiled language. Так я пожил в монастыре где-то месяц, почувствовал все. И тогда со мной, наверное, что-то случилось, и однажды я сказал, что хочу креститься. Сейчас я смотрю на это событие с удивлением. Наверное, это во многом было провидением. И это, кстати, тоже очень русское восприятие. Что есть где-то провидение. Что все имеет значение. Что мир — это непосредственно творение Божие, поэтому душа должна принять жизнь даже со всей ее несправедливостью, жестокостью, потому что жизнь на самом деле — это гармоническое произведение искусства. И мы должны эту гармонию воссоздать и в искусстве, и в нашей жизни. По сути, это же ведь и есть все учение, заложенное в русскую литературу. Поэтому она такая исповедальная, страдательная, а с другой — такая глубокая и ранимая. — Вы много лет изучаете Пушкина, занимаетесь переводами с русского на английский и наоборот. За это время образ России и ваше восприятие России как-то изменилось? И если изменилось, то как? — Конечно, изменилось. Я просто обрусел. — А как вы это поняли? Что это значит — «обрусеть»? — Простите заранее за несколько грубый пример, но это, например, когда ночью ты просыпаешься от того, что тебя кусает комар, и в сердцах, прихлопывая его, говоришь «Б****!», а не «F***!». То есть ты уже ругаешься на русском языке. Или когда едешь в машине и ремнем безопасности не пристегиваешься. Есть же у русских такая бесшабашность по отношению к безопасности во время путешествий на машине. Вот в Америке ремнем все обязательно пристегиваются. И это правильно на самом деле! Но в России, бывает, где-то в подсознании, может быть, какой-то голос говорит: «А здесь ментов нет, здесь ремень не нужен, да ну его, просто брось его, просто брось, чтобы тебя не остановили, не оштрафовали!». И ты об этом даже не думаешь. Вот в таких мелочах и проявляется «обрусение». Хотя, ну и зря так, конечно! Лучше пристегнуться! А дружить по-русски, «поговорить по душам» по-русски, вот это замечательная черта, это счастье! Материал опубликован в № 10 газеты «Культура» от 29 октября 2020 года в рамках темы номера «Рейтинг мировых культур». Фото: www.ruspekh.com