«Мне отомстили и отдалили от сына». Памяти Владимира Буре — он брал медали Олимпиад и Кубки Стэнли и вырастил суперзвезду НХЛ
Владимир Буре
Советский пловец, хоккейный тренер по физической подготовке. Звания: заслуженный мастер спорта СССР, заслуженный тренер России по хоккею.
Отец хоккеистов Валерия Буре (13.06.1974) и Павла Буре (31.03.1971).
Достижения в карьере пловца: четырехкратный призер Олимпийских игр (бронза в 1968-м, две бронзы и серебро в 1972-м). Двукратный призер чемпионатов мира (серебро в 1973-м и 1975-м). Семикратный призер чемпионатов Европы (золото и серебро в 1970-м, два серебра и бронза в 1974-м, серебро и бронза в 1977-м).
Достижения в карьере тренера: двукратный обладатель Кубка Стэнли в составе «Нью-Джерси» (2000 и 2003).
Работа в НХЛ: «Ванкувер» (1994—1998), «Нью-Джерси» (1999—2010).
Работа в КХЛ: вице-президент ЦСКА (2010—2012); советник президента КХЛ.
Работа в сборных: Белоруссия (2015—2017).
Наговорившись в прошлый раз, я был уверен, что с Владимиром Буре мы еще пообщаемся.
До сих пор помню, что сидели мы где-то в Ступино и было крайне зябко. Владимир Буре, великий чемпион по плаванию, отец тех самых братьев-хоккеистов, хватался за любую работу в хоккее. Например, за такую — помочь хоккейной команде «Капитан».
С сыном, знаменитым Павлом, он не общался. Вернее, Владимир-то был готов, но вот Павел — категорически нет. Не знаю, наладилось ли к концу жизни. Что-то сомневаюсь.
Позже мне будут рассказывать то ли были, то ли небылицы про их отношения с сыном. Как на банкете по случаю собственного 50-летия Владимир вдруг под вечер исчез. Нашелся где-то в углу всхлипывающий — и выдавил кинувшемуся утешать:
— Пашка так и не позвонил…
Не знаю, правда ли. Проведя два с половиной часа в обществе Владимира Буре — думаю, правда. Переживал он страшно.
Возможно, теперь встретятся на похоронах.
***
Доходили до Москвы новости, что работающий в белорусской сборной по хоккею Владимир пережил тяжелый инсульт. После которого вроде бы оправился. В подтверждение публиковались фотографии изможденного до неузнаваемости, но улыбающегося Буре.
Я еще подумал: от инсульта не спрячешься. Как бы трепетно ни относился к собственному здоровью. А Буре-старший относился именно трепетно. Что свойственно почти всем аккуратистам.
Но жизнь — что это была за жизнь? Откуда столько странностей, противоречий, каких-то недоговоренностей?! Я вдруг узнавал, что не общается Владимир не только с сыновьями — еще и с собственной мамой. Тогда еще живой. Бабушку даже вытащили с какими-то разоблачениями то ли в эфир скандальной передачи, то ли в желтую газету. Где охотно поносила сына.
Все это было крайне странно. Узнавая об этих вывертах в личном, как-то спокойнее реагировалось мне на приключения в карьере Владимира Буре — где тоже все хорошо-хорошо, и вдруг: бух!
Ну вот, судите сами: он, фантастический пловец, четырежды привозил в Советский Союз олимпийские медали. Потом уехал в Штаты — и стал тренером по физподготовке. Причем элитным, с «Нью-Джерси» выиграл два Кубка Стэнли. За такими специалистами очередь. Их частные занятия стоят тысячи долларов.
Но вдруг Буре все бросил и вернулся в Москву. Стал вице-президентом хоккейного ЦСКА. Не успел толком освоиться и успокоить всех нас, пораженных таким поворотом, как снова все оставил… Что это? Почему? Стоило ли бросать ЦСКА — чтоб вот сейчас зябнуть в Ступино, куда от Москвы пилить да пилить?
***
Видимо, все эти вопросы застыли в наших с Сашей Кружковым глазах. Потому что Владимир Буре отвечал взглядом ласковым. Начинал вдруг говорить о Боге. Возможно, эта история должна была многое для нас прояснить:
— Со мной случай был перед поездкой в Ступино. Я крещеный, но не фанатично верующий человек. А тогда почувствовал присутствие Бога. Зашел в московский книжный магазин, надо было купить тетрадку. Подхожу к кассе: «Сколько с меня?» — «Подождите немного, я сейчас занята». Ладно, прошелся вдоль стеллажей. Магазин совершенно пустой. И вдруг вижу — лежит довольно пухлый кошелек. Видно, что полон денег. Первая моя реакция…
— Засунуть в карман?
— Наоборот. Поднимаю, громко говорю: «Кто оставил кошелек?» Представил того, кто потерял эти деньги — и сейчас убивается. Первый раз в жизни я подумал о Боге. О человеке, который молится.
— Что было дальше?
— Отдал продавщице. Она открыла: «Ох, сколько ж здесь денег! И документы…» Я ушел, забыл об этом случае. И тут звонок от жены. Она как раз летела из Флориды домой. Только поднялись — в двигатель попала птица. Весь салон заволокло дымом. Пошли на экстренную посадку. Я подумал: вспомнил о Боге — и тот помог моей семье… Наверное, он все-таки есть.
Мы с Сашей Кружковым охотно соглашались: да, скорее всего, есть. Но все это было странно. Тот ли это Владимир Буре, который в секунду готов бросить все нажитое в карьере? Нам он представлялся совсем другим!
Разумеется, он улавливал ход наших мыслей. Улыбался мягко, словно батюшка. Нарисованная в нашем сознании картина осыпалась старой фреской. Если Буре чем-то и поражал в общении — то спокойствием. Все это было как-то странно. Впрочем, все, связанное с Владимиром Буре, можно описать словом «странно».
Вот так спокойно позволил нам расспрашивать на семейные темы — хотя прежде не говорил ни слова обо всем этом.
Потом вдруг осекался — и переводил разговор на совсем другое. Например, на собственный утренний бег.
— Начинаю ровно в 6. Не пропустил ни дня! Мне как сделали шунтирование лет пять назад, так и начал придерживаться этого режима. Чтоб восстановиться. Я был поражен, что меня эта тема с сердцем коснулась. В «Нью-Джерси» проходил обследование — и что-то врачи забеспокоились. Отправили меня в госпиталь — проверять досконально. Уж там говорят: «Срочно на операцию!» — «Когда?» — «Сегодня!» И в 6 утра прооперировали. Открыл глаза, а через несколько часов меня заставили встать на ноги. У американцев своя методика реабилитации. Считают, ходьба — лучшее лекарство. Сказали ходить — я начал ходить. Бегать не заставляли, но спустя три недели я уже играл в теннис. Так и втянулся — бегая часик по утрам. Выходных себе не позволяю. Для меня сегодня это все равно что зубы почистить.
— Почему в 6 утра?
— Чтоб день не пропадал. Отзанимался — и свободен. Если вдруг не побегаю, в голове сидит: надо, надо, надо… Ни на чем сосредоточиться не могу. Всем, кто хочет регулярно заниматься, советую: только с утра!
***
Так как утро у меня начинается в полдень, я советы Буре близко к сердцу принимать не стал. Интереснее было послушать про ЦСКА — и Буре охотно переключился:
— Приглашал меня в ЦСКА Фетисов. Но ожидания не оправдались. Все не соответствовало тому, о чем мы договорились. Я был очень недоволен. В ЦСКА почему-то думали, что буду заниматься физической подготовкой. А я-то ехал на руководящую роль. Мне хотелось повышения. Реальных полномочий вице-президента. Тренировать не собирался.
— Мы вас понимаем.
— Да и работа главного тренера, Немчинова, не вызывала у меня… как бы мягче сказать… положительных эмоций. Знал бы, что так все получится, из «Нью-Джерси», конечно, бы не ушел. У меня ведь была престижная должность в одном из сильнейших клубов мира. Но к Фетисову никаких претензий, вот это напишите обязательно. Слава мой самый близкий друг.
— Он же вас сорвал из Америки?
— Ну и что? Выбор-то мой. Никто силком в ЦСКА не тащил. Решился на переезд я с огромным трудом. Здесь у меня уже ничего нет, семья давно в Штатах. Поставьте себя на мое место: не жил в Москве 22 года, и вдруг шестидесятилетним очутился в этом городе, один, в съемной квартире. Ни ложки, ни вилки. Был, конечно, дискомфорт.
— Назад в «Нью-Джерси» вас не ждали?
— Уйти из НХЛ легко, вернуться — сложно…
***
Мы нащупывали пути, чтоб заговорить про сына Павла, — но Буре заговорил сам. С большим чувством.
Спросили мы, кажется, про самый могучий организм, который встречал тренер по физподготовке Владимир Буре. Уж точно не рассчитывали, что заговорит про сына.
— Мой старший сын! — прямо выкрикнул он. — Зверюга! Тренировался через не могу, превозмогая боль, усталость — и ни разу жалоб от него не слышал. Бег, штанга, подтягивания — везде у Паши были высокие результаты. Я воспитывал его так же, как меня — отец. Папа никогда не хвалил. Говорил обычно: «Мог бы проплыть еще лучше!» Вот и я после каждого матча указывал Паше, в чем нужно прибавлять, что подправить. Он прислушивался. Ярких хоккеистов много. Но поверьте, больше я не видел, чтоб кто-то играл настолько красиво, разнообразно, неожиданно и напористо, как Павел Буре. Эх, если б не травмы…
***
Нам все время казалось, что вот-вот Владимир достанет из кармана золотые часы на цепочке. Козырнет, так сказать. Приоткроет крышечку, чтоб мы увидели надпись — «Pavel Bure». Все-таки прямой потомок!
Но выяснилось, ничего от того Павла Буре, легендарного часовщика, в их доме не осталось. Владимир усмехнулся невесело:
— Родителей так запугали в 30-х, что от всего избавились. Да и мало что оставалось. Компания «Павел Буре» была продана швейцарцам, те до сих пор владеют брендом.
— И производят часы?
— Уже нет. Я так и не понял почему, хотя с ними как-то связывался.
— Но ваш старший сын выпустил партию часов «Павел Буре».
— Он больше для промоушена за это взялся. Да и без большого энтузиазма.
— Не спрашивая швейцарцев?
— Ну да. В 90-е можно было делать все что угодно. В России считали, что живем по своим правилам. Да и дело с часами не пошло. Я помню, в детстве приходил в поликлинику, говорил фамилию — и сразу же слышал: «У меня такие часы были!» Везде было оживление, стоило представиться. А потом со сборной ходил на массаж в Центральные бани — часы «Павел Буре» стояли при входе. На том самом месте, где сейчас ресторан «Серебряный век».
— Сами в часах разбираетесь?
— Разбирать — разбирал. Собрать не мог.
— У вас сейчас на руке какие?
— Швейцарские, не очень дорогие. Но у меня есть и дорогущие, «Пойет». Подарок на 60-летие близкого друга. Не знал бы, сколько стоят — но однажды увидел такие в магазине и обомлел: 40 тысяч долларов!
— Друг — Фетисов?
— Стоит ли говорить? Да, Слава подарил…
***
Владимир размяк, расположился к нам двоим настолько, что начал было рассказывать подробности ссоры с родной мамой. Ища понимания.
Но в этот момент раздался проклятый телефонный звонок — и отошедший на пять минут Владимир вернулся совсем другим. Собранным, со сведенными бровями.
— Знаете, ребята, я не хочу об этом говорить. Забудем. Давайте о другом?
Мы начинали заново о том самом «другом» — чтоб снова выйти на тему, интересующую всех. Про маму уже не спрашивали. Но про ссору с сыновьями узнать хотелось. Как иначе?
Владимир понял, что не отстанем. Решился — и рассказал то, что не говорил прежде никому. Я перечитываю и удивляюсь, как нам с Кружковым удалось это вытащить:
— Я же до Олимпиады-80 был кандидатом в КПСС, а потом все рухнуло. Дамочки из ЦСКА нажаловались в политотдел, что веду аморальный образ жизни.
— ???
— У меня есть внебрачная дочь Наташа. Она уже взрослая, переехала в Америку. Я не собирался уходить из семьи, расставаться с сыновьями. Однако не мог справиться с чувствами к этой женщине — маме Наташи. Даже к врачам обращался: «Есть какие-нибудь таблетки, чтоб прочистили мозги? Понимаю, что поступаю неправильно. Я люблю семью, детей, терять их не хочу. Но перебороть себя не в силах…».
— Безумная любовь?
— Скорее страсть. Сильное увлечение. Теперь-то все в прошлом. Отболело. Отношения сами собой сошли на нет. Мы не общаемся. А с Наташей я постоянно на связи… Так вот, после жалобы устроили в ЦСКА разбирательство. Распекали меня полторы сотни человек. Сошлись на том, что не принимать меня в партию. Но сформулировали хитро — «как не собравшему документы». Это позволяло через некоторое время вернуться к вопросу о вступлении в партию. Мне сказали: «Вова, подожди годок, все утихнет. А пока — извини, будем голосовать». Ладно, никаких обид. Когда же явился в политотдел, услышал совсем другое.
— Что?
— «Буре не собрал документы, а также не проявил моральных и деловых качеств». Эта статья закрывала дорогу в партию окончательно и бесповоротно. Политработники все перевернули. И ничего изменить было уже нельзя. Я вышел оттуда такой злой, что потом пришел в бассейн ЦСКА, наткнулся на пенопластовые доски для плавания — и штук двадцать расколотил! Я ужасно вспыльчивый, но отходчивый. Сейчас-то даже политработников не осуждаю. Сам виноват, что создал эту ситуацию. Хотя больше всех меня там костерил товарищ, который через полгода завел роман с секретаршей и ушел из дома.
— Вы тоже семью в итоге не сохранили.
— Да, все так треснуло, что склеить не удалось…
— Паше тогда было восемь лет, Валере — пять. Тем не менее в Штаты в 1991-м вы отправились не только с сыновьями, но и с Татьяной, бывшей женой?
— Я просто перестал быть мужем их мамы. Но папой-то оставался. И в Америку мы действительно улетели все вместе. Жили поначалу в одной квартире — правда, в разных комнатах. Затем Павел подписал контракт с «Ванкувером», и я уехал с ним.
— По условиям его контракта вы получили в клубе должность персонального тренера Павла Буре по физподготовке.
— Да. Много лет все было замечательно. Работалось с Пашей очень легко.
— Он в каждом интервью отзывался о вас с теплотой. Даже цитировал: «Именно отец сказал мне когда-то — в жизни всегда больше сдавшихся, чем проигравших».
— Хм, не помню, чтоб это говорил. Но фраза хорошая. Все знают, как я с Пашей занимался, сколько труда вложил. Ну, а то, как он это оценил… Что ж, его право. Раньше мне было невероятно больно и обидно. Нынче воспринимаю спокойнее. Извечная проблема отцов и детей. Не я первый, не я последний, к сожалению.
— Так что произошло? Почему вы прекратили общение?
— (После долгой паузы.) Вмешались определенные люди и обстоятельства. Кто-то хотел мне отомстить и отдалить от старшего сына. А кто-то таким путем искал материальную выгоду. Потому что я был у Паши еще официальным бизнес-агентом. Занимался всеми рекламными контрактами.
— Его хоккейным агентом до 1997 года была личность неоднозначная — Сергей Левин. Уж не он ли приложил руку к вашему разрыву?
— Угадали, это один из них. Редкий негодяй, редчайший. Более непорядочного человека в хоккейном мире я не встречал. Едва мы приехали в Америку и вникли в бумаги, поняли, что Левин нас обманывает. Речь шла о немалой сумме. Приперли его к стенке — и в ответ раздалось: «Ой, извините, я перепутал…».
— Когда вы разговаривали с Павлом последний раз?
— Давно.
— У вас хотя бы телефон-то его есть?
— Появился пару месяцев назад. Из Торонто позвонил Пэт Куинн, сообщил, что Павла избрали в Зал хоккейной славы. Попросил номер его мобильного, чтоб первым поздравить. Официальной информации еще не было. Я замялся. Неудобно же говорить, что у меня нет телефона сына. Сказал Куинну — домой доеду и вам наберу. А сам через общих друзей быстренько выяснил телефон Павла. Я так обрадовался, что его наконец-то приняли в Зал славы! Он давно этого заслуживал.
— Как полагаете, время восстановит ваши отношения?
— Дай-то Бог! Это мой сын, я все равно его люблю. Может, конечно, и я в чем-то был неправ. Порой сгоряча могу выдать что-то резкое… Вообще, у меня четверо детей, трое внуков, две невестки. Кроме Павла с остальными — никаких проблем. В том числе с его женой Алиной. Пару недель назад случайно столкнулись в Лужниках. Обнялись, расцеловались.
— Когда вы познакомились?
— Еще до их свадьбы, на дне рождения Славы Фетисова. Была Алина и на похоронах моего брата. На кладбище не до разговоров, сами понимаете, а в Лужниках тепло пообщались. По-родственному.
— Павла на похоронах вашего брата не было?
— Нет.
— Года четыре назад мама ваша дала громкое интервью, в котором от вас отреклась. Наговорила массу скверных вещей.
— Вот опять же — за строчками вижу силы, которые хотят мне отомстить. (пауза.) Из того, что написано, там столько не соответствует действительности! У меня нет слов, чтоб все это как-то объяснить…
***
В тот день он прекрасно выглядел. Подтянутый, бодрый, свежий. Невероятно приятный мужчина. Скорее молодой, чем в возрасте. Но помню ощущение: ведь Владимир — глубоко несчастный человек…
Как иначе? Потерял все самое дорогое, что имел. Что в работе, что в жизни. За два с половиной часа разговоров телефон его ожил лишь раз. Это тоже о чем-то говорит.
Держится, бодрится — но чего ему это стоит?
Если кто-то из близких не испытывал к нему жалости — то нам с корреспондентом Кружковым было его ужасно жаль.
Через несколько лет стало ясно, чего стоило — тот самый инсульт. Помню ужасающие подробности, немедленно опубликованные спортивными газетами: операция длилась 12 часов вместо шести, сердце остановилось на 16 минут…
Думаю обо всем этом — и вспоминаются слова Иосифа Бродского из старого-старого документального фильма: «Больше всего в жизни жалею о том, что родители не дожили до момента, когда получил “Нобелевку”. Я общался с ними пренебрежительно, а когда умерли, понял — это и была жизнь…».
Юрий Голышак