Саркофаг для карлика, ребенка или кошки. Путешествие по «лиловой зоне» мирового кинематографа
В точности объяснить, что такое «лиловая зона», довольно сложно, однако попасть в нее можно под аккомпанемент Deep Purple и Беллы Ахмадулиной, а на ее просторах вас ожидает встреча с Мальчишом-Кибальчишом и Дарио Ардженто. Рассказывает Георгий Осипов.
В одном из несохранившихся выпусков «Терема-теремка» кто-то из прекрасных актеров, привлеченных Ширвиндтом к работе над этой уникальное передачей, от имени конферансье читал монолог о трех видах микрофонов — переносные, стационарные и неработающие.
Помимо сугубо уголовных мастей зоны тоже бывают разные… Лиловая, сумеречная, нулевая… И все они, если верить тем, кто их выдумал, существуют на самом деле.
Та же лиловая, о которой настойчиво говорит в своих текстах оккультист Кеннет Грант, узнав про нее через одноименную песню-путеводитель, где координаты этой сферы обозначены буквально «по нотам» — скупо и поэтично.
Правда, для обозначения цвета Грант использует прилагательное mauve, а название той песни Deep Purple, но в сущности это одно и то же. Впрочем, цвета, как и числа, не имеют значения, важны образы, пробуждаемые в нашей памяти этими стимуляторами воображения.
Советский школьник Самойлов, маленький герой рассказа «Фиолетовый цвет», сомневается в существовании рок-ансамбля с таким нелепым названием, полагая, что ослышался, услыхав его в музыкальной программе «Голоса Америки». Тем не менее именно ее ставят ему в новогоднюю ночь на чужой квартире: пускай орел послушает…
Один из его персонажей, Мисквамакус, как и Черный Орел, был посланцем Внешних.
В черновой, развернутой версии рассказа «Фиолетовый цвет», начатого в конце 1970-х, одноклассник убеждает Самойлова, что правильный перевод названия Deep Purple — все-таки «Темные люди». Наверняка со слов кого-то из кавалеров своей старшей сестры. Самойлов соглашается, но вскоре обнаруживает более древние корни феномена, которые, как всегда, у всех на виду, но мало кому заметны.
When the deep purple falls и т. д.
Юношей, накануне знакомства с Кроули, Грант наверняка мог слышать этот лирический фокстрот в исполнении оркестра Ларри Клинтона, автора шуточной миниатюры Satan Takes a Holiday.
Острее других, расплывчато, но безошибочно, близость подобных мест ощущают натуры, в остальном недалекие и простоватые подчас до слабоумия. Художники-недоучки, рисующие на чем попало, музыканты, не знающие нот, поэты-дилетанты, не записывающие того, что у них получилось.
Ведь маститый автор, придавая форму своим замыслам, удаляет «излишнее», выпрямляя и асфальтируя извилистую траекторию неведомых дорожек.
Поздней пространство сферы, в которую она помогла заглянуть внимательному адепту, существенно расширилось. Но импульсом его развития послужило слово, способное либо дать волю фантазии, либо ее обуздать. Причем, то и другое, как правило, происходит без нашего ведома.
Кому-то «лиловые грезы» приоткрыли потаенную дверь, для кого-то остались названием английской группы, берущей слушателя за горло здесь и сейчас громкой музыкой, казалось бы, весьма далекой по саунду от довоенных биг-бэндов.
А между тем какие мрачные замыслы рождаются под ненавязчивую риторику кларнета и трубы в ночном радиоприемнике! Именно в такой ситуации излагает план убийства супруга-диджея полисмен-разложенец героине картины The Prowler.
Кровавая развязка «Двойной страховки» так же происходит при включенном радио.
Играет оно и когда Филип Марлоу любуется проломленным черепом вдовы хозяина клуба. Гремит, соперничая с жужжанием калифорнийских мух, как это часто бывает, прибывших на место преступления раньше блюстителей закона и порядка.
Но вернемся в фиолетовую зону. Представим себе бывший купеческий особняк где-нибудь в центре Москвы, например, в Костянском переулке. Одна из необъятных квартир предоставлена технику-смотрителю, пишущему зонг-оперу, где главный герой Иуда. Не слишком, прямо скажем, оригинально и актуально для 1983-го. Когда будущие миллионеры русского рока не гнушаются «аскать» у входа в пельменную, а будущие их биографы подъедают гарнирчики в «сайгончиках».
Итак, 1983-й — по тогдашним слухам объявленный где-то на западе «годом Кафки» перед годом, естественно, Оруэлла.
В купеческом гнезде без детей Ванюшина полночь. На оргию не похоже, но девицы присутствуют. Прослушаны дежурные «Катарсис» Немена и более дефицитный Aladdin Sane.
Собравшиеся поругивают Боуи за попсовый Let’s Dance, но уже как-то вяло. «С каких сторон понабрал ворон?» — адски хочется спросить у хозяина дома тоном свахи из старинного водевиля.
В первом часу является нечто экзотическое под вуалеткой и, не спрашивая, стоит ли это делать, выведя громкость на максимум, ставит пластинку, где музыки нет вообще. Одно художественное слово.
Рисую женщину в лиловом.
Какое благо — рисовать
и не уметь! А ту тетрадь
с полузабытым полусловом
я выброшу! Рука вольна
томиться нетерпеньем новым.
Но эта женщина в лиловом
откуда? И зачем она
ступает по корням еловым
в прекрасном парке давних лет?
И там, где парк впадает в лес,
лесничий ею очарован.
Развязный! Как он смел взглянуть
прилежным взором благосклонным?
Та, в платье нежном и лиловом,
строга и продолжает путь.
Что мне до женщины в лиловом?
Зачем меня тоска берет,
что будет этот детский рот
ничтожным кем-то поцелован?
Зачем мне жизнь ее грустна?
В дому, ей чуждом и суровом,
родимая и вся в лиловом,
кем мне приходится она?
Неужто розовой, в лиловом,
столь не желавшей умирать,
всё ж умереть?
А где тетрадь,
чтоб грусть мою упрочить словом?
Стихи и голос Ахмадулиной рождают один и тот же мираж.
Москва. Условная «москва», просто большой город. Вечер, зима, снегопад, фонари, такси. По ту сторону витрины очередь за каким-то дефицитом. Зайти, занять, махнуть рукой, уехать. В большом чужом городе одинокий человек тоже начинает говорить стихами.
Достоишь — достанется, а может и не хватить. Сколько раз такое бывало в прежних командировках.
С другой стороны — где еще такое купишь… А главное — кому потом перепродашь?
Я «перепродаю» себе.
Какие строки этой прекрасной поэтессы могли бы служить паролем для ее пропуска в «лиловую зону»? Думаю, что вот эти:
У каждой девочки, скользящей
по мрамору, словно по льду,
опасный, огненный, косящий
зрачок огромный цвел во лбу.
Или эти:
Привыкшие к излишеству смертей,
вы, люди добрые, бранитесь и боритесь,
вы так бесстрашно нянчите детей,
что и детей, наверно, не боитесь.
И коль дитя расплачется со сна,
не беспокойтесь — малость виновата:
немного растревожена десна
молочными резцами вурдалака.
Запоминается с одного раза.
Павел Антокольский на пороге «лиловой зоны»:
С полумесяцем турецким наверху
Ночь старинна, как перина на пуху.
Черный снег летает рядом тише сов.
Циферблаты электрических часов
Расцвели на лысых клумбах площадей.
Время дремлет и не гонит лошадей.
По Арбату столько раз гулял глупец.
Он не знает, кто он — книга или чтец.
Он не знает, это он или не он:
Чудаков таких же точно миллион.
Двойники его плодятся как хотят.
Их не меньше, чем утопленных котят.
В телевизоре Катаев, Федин, Антокольский, Паустовский и другие авторы, рожденные в позапрошлом веке, но связанные с веком двадцатым, смотрелись как ветераны западного кинохоррора: Рэтбоун, Карлофф, Джон Каррадин-старший. Любопытно, что на поколение оттепели, чье старение происходило перед нашими глазами, это волшебство не распространилось. Нечто приджазованное уже просматривалось в имидже Константина Симонова, и даже у Шолохова, журившего литературную молодежь за чересчур «длинные сюртуки» британских teddy boys.
— А может он и оборотень? — такое можно сказать и про избранную нами тему. — Закопаем мы его, а будет ли толк? Опять, может быть, спокойствия не будет?
Смотрительша. А может, он оборотень?
Битков. Может, и оборотень, кто его знает.
Тема, приняв прежний вид, уже не такой пугающий, привычный, появляется снова.
Анатолий Софронов, «Стряпуха замужем»:
«Люди должны быть разные… Вообще, в принципе, хорошо, если бы каждый мог перевоплощаться».
Там же:
Чайка (Чубуковой). Вы на него внимания не обращайте, он у нас слабоумный.
Чубукова (чуть растерянно). Я на работу приехала. Отказалась от города…
Соломка (раздраженно). Ты, дед, уже не человек, а будильник испорченный, звонишь, когда не надо.
— Оно уже тикает… — ключевая фраза Сергея Мартинсона в «Мальчише». Армагеддон одной строкой, которой нет в оригинале у Гайдара, но ее добавил Евгений Шерстобитов, снимая отличный фильм, чье шестидесятилетие выпадает на этот год вместе с началом «британского вторжения» в США.
Ужас в тиковой шкатулке. Похожей на саркофаг для карлика, ребенка или кошки.
Хейзл Корт в роли супруги пианиста, который ампутировал и присвоил кисти умершего соперника, очень похожа на Мишель Мерсье в «Трех лицах страха», чьи первоисточники Марио Бава приписывает Мопассану, А.К. Толстому и Чехову, что, мягко говоря, не совсем так. Чем застенчивее и вторичнее произведение «по мотивам», тем оно достовернее, тем больше в нем ссылок для скептиков, примером тому наш сегодняшний текст.
Кроме того, Хейзл Корт — это и «Проклятье Франкенштейна», и «Маска Красной смерти» только что отошедшего по ту сторону лиловой зоны Роджера Кормана.
Что может прятать в тиковом гробике пианист-виртуоз Владимир? Не то ли, зачем он наведывался в склеп, подкупив ночного сторожа, которого играет Реджи Нальдер — временами вылитый Федор Чеханков. Только злой и ассиметричный.
А кто такой Федор Чеханков — тут же поинтересуется молодой читатель, и будет прав, потому что Реджи Нальдера можно увидеть у Хичкока и у Ардженто, где он особенно похож на Чеханкова. К тому же «Птица с хрустальными перьями» снималась, как раз когда Федор вел чудесную программу «Артлото», выпуски которой, к сожалению, не уцелели. А ведь призраки загубленных передач — это целый сонм. Сколько их, эпизодов «Кабачка» или «Терема-теремка», гениально задуманного Ширвиндтом, содержание которых теперь нам могут пересказать только голоса потревоженных мертвецов. Точнее, голоса наших собственных галлюцинаций на данную тему.
«Птицу» Ардженто в кинотеатре ни мне, ни кому-либо еще, кроме партийных киноведов, не показывали. Но Чеханковым-то мы любовались десятки раз, и, естественно, он был первым, о ком я вспомнил, увидев Реджи Нальдера в желтом блейзере у Ардженто.
И кто из них более энигматичен — Реджи Нальдер или Федор Чеханков? Если, конечно, это не один и тот же человек. Или демон.
При виде Чеханкова в любом сохранившемся фильме, спектакле или ревю я обязательно вспоминаю Реджи Нальдера, и наоборот. Это примерно, как Валентин Никулин и Джейсон Робардс. Хотя, вполне возможно, что их сходство не более чем иллюзия, навеянная опереточным прошлым этих колоритных актеров. В последнее время подобные наваждения подстерегают на каждом шагу.
Гарольд Лоулор. Три вещи этого малоизвестного автора стали фундаментом трех эпизодов «Триллера» — «Ужас в тиковой шкатулке», «Угрюмый жнец» (его адаптировал Роберт Блох) и «Что притягивает призраков» в постановке Айды Люпино. Последний сюжет достойно перевоплотился в цвете как «Доминика» (1979).
«Мертва она или нет?» — щекочет зрительские нервы подзаголовок киноафиши.
Мы не случайно вспомнили испарившийся «Терем-теремок» в прологе нынешней беседы, которая выходит на финишную прямую.
Данная затравка пригодилась нам, чтобы не забыть еще один спектакль по пьесе то ли чешского, то ли польского драматурга — лирическую комедию «Была ли Ева?», чем-то похожую на «Лекарство от любви», знаменитый бестселлер Хмелевской. Только без криминала.
Молодого человека играл молодой актер, похожий на Долинского. Хотя эта ассоциация спровоцирована тем, что Долинский в ту пору был известен как Пан Пепичек в «Кабачке 13 стульев», а пьеса тоже будто бы польская.
Точно помню еще две детали — кота-невидимку по кличке Альфонс, и финальные титры под Эйзенштейна:
Была ли Ева?
Была ли…
Была!
Мертва ли Доминика? — Доминика мертва или… Под резиновой маской призрака скрывается кузина богатого вдовца-убийцы, восхитительная, иначе не скажешь, Дженни (ударение на первую «а») Агаттер, своя среди вампиров и вервольфов, несмотря на ультрасовременную фактуру, шарм и сексапил.
Человека, который адаптировал новеллу Лоулора про тиковый ужас для телепостановки, звали Алан Лайл-Смит. Будучи офицером британской разведки, будущий актер и сценарист выполнял задания в тылу врага (отсюда у него псевдоним Caillou), на севере Африки, где его едва не расстреляли, партизанил в Югославии. Женат он был на женщине по фамилии Свердлова. После войны у них родилась дочь Надя, чьи крики о помощи буквально на секунду слышны в «Царстве пауков» (см. фото).
Зато ее танец живота в ситкоме «Трое уже компания» длится несколько дольше.
А кто, где и что именно еще цитирует Суинберна с экрана? Это мы попытаемся выяснить в одном из ближайших киноомутов.