Голяховский Владимир Юльевич.Путь хирурга. Полвека в СССР-5
Советская Россия была во многом отсталой, но что в советском обществе было развито больше и лучше, чем в других странах, — это протекционизм. Он был отточен до совершенства — миллионы советских людей жили сплошными протекциями во всем. И наше с Ириной материальное благополучие было во многом построено на том же: многие продукты, вещи, мебель, билеты в театр, на поезд и самолет — все я доставал по протекции.
В России с давних пор всеобъемлющее проявление протекционизма было заменой денег: «не имей сто рублей, а имей сто друзей» (пословица не даром молвится). А при партийной диктатуре коммунистов протекционизм стал заменой всего на свете — совести, таланта и ума. По сути, партия сама расширила границы протекционизма — людей стали принимать на работу и продвигать только по партийной принадлежности, а не по другим критериям.
Почему бы мне не использовать отточенное до совершенства искусство советского протекционизма для получения кафедры? Только так я мог перебороть свой «дефект» — беспартийность. Я повел атаку на ректора Белоусова через своих влиятельных пациентов и друзей. За годы работы у меня образовалось много связей среди московской элиты. Рекомендации этих людей он должен был если и не выполнить, то хотя бы учесть. Я не знал, какие действия предпринимали для того же самого мои пять партийных конкурентов, но наверняка они должны были что-нибудь делать в том же направлении — без протекции ничего не достигалось. Посмотрим, у кого она сильней.
Кто мог быть влиятельней, чем министр здравоохранения? Но к министру хода у меня не было. Я поговорил со своей подружкой Майей Плисецкой:— Можешь ты замолвить обо мне слово министру Петровскому?— Конечно, могу. Иногда я встречаю его на правительственных приемах, куда меня приглашают танцевать и на банкет.
Не дожидаясь, я просил другого моего друга-пациента Георгия Мосолова, знаменитого летчика-испытателя, Героя Советского Союза, рассказать Белоусову про меня. Жора позвал с собой Леню Миненко, которого я собрал когда-то по частям. Оба полковники, они явились в приемную ректора, блистая Золотыми Звездами. Секретарша поспешила пропустить их в кабинет, и Белоусов выслушал рассказы, как я спасал их жизни.— А меня он вылечит, если я разобьюсь в аварии? — Если он нас вылечил после падения с шестнадцатикилометровой высоты, то вас — наверняка.— Хорошо. Он у нас маячит. Я учту ваши ходатайства.
Ладно, я решил просить помощи у Вишневского, знаменитого хирурга, академика, директора Института хирургии и генерал-полковника. Вишневский был близким другом моего отца с самой юности, а меня знал с детства. Отец позвонил ему:— Шура, мой Володька хочет поговорить с тобой о своем деле, помоги ему.— Конечно, Юлька, пусть приедет.И я поехал:— Александр Александрович, я подал на конкурс на кафедру. Можете вы мне помочь? — На кафедру? Слушай, а я ведь помню, как ты родился. Да, бежит время, бежит… Завтра я буду в министерстве и поговорю о тебе с заместителем министра Чикиным. Знаешь, не люблю с бюрократами дело иметь, но никуда от них не денешься — приходится просить и кланяться. Я вот новый институт строю, так мне для этого нужно в ЦК и в министерствах разных каждую ничтожность обхаживать. Желаю тебе удачи. Станешь профессором, сам попадешь в большую зависимость от разного говна — чем выше, тем хуже пахнет. Но запомни: с волками жить — по-волчьи выть.
Он всегда давал мне ценные советы, с моих студенческих лет. И эти его слова я тоже всегда помнил.
Уже прошло более трех месяцев и начался учебный год студентов, а вопрос о заведующем кафедрой все не решался. Каждую неделю я ждал решения. Для нас с Ириной это была большая нервотрепка. Многое в нашей будущей жизни зависело от того, получу я это место или нет. Если не получу — будет второй большой удар. Каждый раз я говорил ей:— Завтра заседание ученого совета. Поеду узнать — может, поставят на голосование? Но каждый раз я возвращался расстроенный — голосования не было, ничего не двигалось. Последнюю поддержку я попросил у своего директора Волкова. его прочили в министры.
..Увидя меня, Волков сказал:— Белоусов объяснял мне, что хочет взять вас, но должен для этого уговорить членов партийного комитета, которые не хотят брать беспартийного. Почему вы не вступите в партию? Это вам всегда будет мешать, — это он добавил с оттенком раздражения. — Мстислав Васильевич, я подумаю, — чтобы отговориться. — Спасибо вам за помощь. Пришлось ждать еще две недели. Как я потом узнал, Белоусову стоило труда уломать членов партийного комитета. Они не могли примириться с тем, что на заведование кафедрой будет взят беспартийный. В институте было пятьдесят две кафедры, пятьдесят заведующих были члены партии, только два — старый рентгенолог Шехтер и молодой дерматолог Мошкелейсон, оба евреи, — были беспартийные. Членам парткома дела не было до индивидуальных особенностей и способностей, им нужен был еще один послушный член партии. Хотя Белоусов вел себя в институте как маленький диктатор, но у него самого были недоброжелатели, которые хотели многое делать по-своему. Шла борьба протекционизма против партийности. Кто победит?
Отчаявшись дождаться результата, я в очередной раз поехал туда в день заседания ученого совета — а вдруг? Опять я уныло стоял в холле, ко мне подошли два моих сокурсника — профессор-психиатр Валентин Матвеев и проректор Капитон Лакин:— Володя, поздравляем — партийный комитет утвердил твою кандидатуру! Считай, что тебя уже избрали на кафедру. Сейчас будет голосование членов ученого совета.Я недоверчиво-обрадованно смотрел на них:— А что, если ученый совет не изберет меня?
— Ты что?! Совет никогда не идет против решений парткома. И действительно еще через час ожидания они вышли и сказали мне: — Все — тебя выбрали единогласно, как рекомендовал партком. Спасибо нашей родной Коммунистической партии!
В 1971 году я получил официальное приглашение Министерства здравоохранения ГДР сделать первую операцию замены локтевого сустава по моему методу. Было сказано, что поездку мне оплатят. Милош знал о моем изобретении и был заинтересован внедрить этот метод в Германии.
Честь таких приглашений обычно оказывалась хирургам с большим научным именем, а у меня его еще не было — я только что подал заявление на должность заведующего кафедрой и ждал решения. Поскольку я не «важная птица», бюрократы Министерства здравоохранения в Москве тянули мое оформление поездки: я должен был заполнить десятки анкет, получить характеристику, заверенную райкомом партии, пройти утверждение на выезд от специальной комиссии ЦК партии (без партии — никуда!). Представлять меня там должен начальник отдела внешних сношений министерства д-р Олег Щепин, важный хлыщ, всегда изысканно одетый (ему надо встречаться с иностранными делегациями). Со мной он говорил с застывшей вежливой улыбкой и холодными глазами. Другой такой же хлыщ, Ляховский, начальник протокола министерства, никак не завершал оформления нужных бумаг. Эти партийные бонзы были типичными «чертовыми малютками» медицинской бюрократии: они ни дня не работали врачами, получали зарплату в три-четыре раза больше врачей и занимались тем, что шпионили за иностранцами и за выезжавшими за рубеж.
Хотя я был очень занят добыванием протекций для получения места на кафедре, но все равно много раз ездил в министерство — пробивать разрешение. И каждый раз вспоминал слова Вишневского: «чем выше, тем хуже пахнет». Опять телеграмма: «Выезжай скорей, после операции твой доклад включен в конгресс в Лейпциге».
И вот я уже прошел конкурс на заведование кафедрой, документы будут оформлять еще около двух недель — самое время успеть съездить в Германию, а разрешения все не было. Опять я приехал в министерство, и опять ждал. Неожиданно в коридоре меня увидел Игорь Бубановский, начальник планово-финансового управления. Он был другом молодости моей мамы во Владикавказе и знал меня:— Ты чего такой грустный? — Да вот не пускают в Восточную Германию делать операцию. А там уже давно ждут.
— Кто оплачивает поездку? — Они, немцы. — Ну, тогда это легко. У нас на это фондов мало, а если они платят — нет проблем. Пойдем.
Он привел меня к Щепину:— Слушай, надо помочь молодому профессору. Мы за поездку не платим, так что оформляй.Сила связей крепче всего — через три дня я уже вылетал в Берлин. Волновало меня прохождение таможни. Я вез с собой набор из трех искусственных суставов локтя, не имея разрешения. Это были мои собственные суставы, подпольно изготовленные на заводе «Авангард» моими пациентами. На них нет марки производства, и я не мог иметь на них официальных документов. Если их отберут, мне нечем делать операцию — цель поездки пропадет.
Оказаться за советской границей было приятным ощущением. Многие советские люди мечтали об этом, да немногим удавалось. Был такой анекдот: премьер-министр Косыгин говорит Брежневу: «Давай откроем границы — пусть уезжают все, кто хотят». Брежнев отвечает: «Ты хочешь, чтобы мы остались вдвоем?»; Косыгин ему: «Э, нет — ты останешься один».
Поездка стала как бы переломным моментом в моем переходе на новое положение. Я получил редкую для советского человека возможность увидеть и понять некоторые стороны традиций европейской культуры и организации работы по моей профессии. Это пригодится мне в новой работе. Не все, конечно, стоит копировать и не все я сумею внедрить, но этот пример останется передо мной. А кроме того, моя работа в Германии получила высокую оценку коллег из нескольких стран — выше, чем в моей стране. На том этапе это был важный вопрос для меня самого: с каким багажом умения я начну заведовать кафедрой? Всегда важно верить в себя, но ещё важней — не переоценить себя.
Домой я приехал, когда Ирина была на работе, а сын — в школе. Я разложил подарки с замиранием сердца (подойдет ли?) и поехал в свой новый институт узнавать, когда выходить на работу. В приемной ректора, как всегда, много народа — секретарши устанавливают очередь по важности посетителя. Меня они встретили улыбками, как своего сотрудника. Я раздал им немецкие сувениры — добрые отношения с ними мне пригодятся. Ничто не даст таких больших преимуществ в отношениях, как небольшие подарки.
— Сейчас доложим Алексею Захаровичу, что вы приехали.
В это время в приемную вошел с независимым видом грузинского князька Алеша Георгадзе. Он уже стал там своим человеком и поэтому направился прямо к двери в кабинет. Но тут он увидел меня и вывел в коридор. Там он зашептал:— Сколько ты дал Белоусову? — Ничего не дал. - Слушай, я просто не могу в это поверить! Если ты не дал раньше, то надо обязательно дать теперь. Если не дашь, он обозлится и будет тебе вредить. А он это делать умеет.
Белоусов, как всегда, был окружен людьми, он кивнул мне через их головы:— Министерство вас утвердило, приступайте к работе.Ясно — на этом этапе уже пора давать. Но как подойти к нему один на один? Я ждал еще час и улучил минуту, когда он выходил из кабинета. Подойдя вплотную, я ему тихо сказал:— Алексей Захарович, я хочу приехать к вам домой.Абсолютно не удивившись, он быстро и так же тихо ответил:— Приезжай сегодня попозже, часов в одиннадцать, когда чужих не будет.
… радость омрачалась мыслью, что сегодня надо ехать давать взятку. Думать об этом было гадко. Почему я должен давать взятку? Я считал, что получил это место по справедливости. По справедливости? Если ты не член партии и известно, что отец у тебя еврей, рассчитывать на справедливость не стоит — ее пришлось выколачивать связями. Я соображал — что везти Белоусову? Давать взятку деньгами я физически не мог — этому противилась вся моя натура. Я знал, что чиновники охотно берут драгоценностями. Это тоже противно, да их у нас и нет. Лучше всего отвезти ему какие-нибудь красивые вещи средней ценности, чтобы и не дорого, и не очень дешево. Морщась, я советовался с Ириной, она обертывала подарки, я складывал их в мой новый «профессорский» портфель.
Белоусов жил в доме для привилегированных чинов на Ленинском проспекте. Я приехал после одиннадцати, хозяин сам открыл дверь (очевидно, ждал). Он был «по-домашнему»: в тапках на босу ногу, подтяжки брюк висели по бокам, ширинка полурасстегнута. Казалось бы, так ли ректор института должен ждать к себе молодого профессора? Белоусов был по натуре мужик. Он сразу обнял меня и обдал крепким запахом водки. И с первого момента он уставился на мой толстый портфель:— Правильно сделал, что пришел. Вижу, ты человек деловой. Ну, поздравляю с избранием — это, брат, большой успех. Не шутка — в сорок лет стать заведующим кафедрой в московском институте, а?
— Спасибо вам за помощь, я знаю, как вы много для меня сделали.— Конечно, много.— Я вот привез вам подарки из Германии.— Подарки? Это здорово! Давай посмотрим на подарки, — он потащил меня на кухню. Я доставал одну за одной вещи: американскую электрическую бритву «Браун» — большую редкость, она могла стоить не менее 300 рублей, и достать ее можно только через связи. Бритва ему понравилась. Потом я развернул перед ним синие джинсы с большим фирменным знаком — на них была мода и великий спрос, стоили они тоже не меньше 200 рублей. Он приложил их к своему толстому брюху, но они были явно малы:— Ничего, пригодятся, — махнул рукой и с интересом заглянул в портфель.Доставая вещи, я чувствовал себя не профессором-хирургом, а почти лотошником. Вынул две красивые бутылки — виски и джин. Иностранный алкоголь в России не продавался, его привозили редко, и ценился он высоко. На бутылки Белоусов даже крякнул. Потом я достал и развернул скатерть.— Красивая, подойдет жене, — сказал он с удовлетворением. Я вручил ему югославские деревянные резные украшения и большую пачку «жвачки» — тоже редкий товар, имевший большой спрос. — Это для внука, — определил он.Когда я опустошил портфель, он буквально сунулся в него головой — посмотреть, не осталось ли чего? Я поразился такой жадности. Убедившись, что там пусто, он сказал:— Портфель тоже мне оставь.
Потом он налил два больших бокала разведенного спирта (конечно, казенного):— Ну, давай выпьем, — и залпом опустошил бокал до конца.Я выпил с трудом, но отставать не хотел. Переведя дыхание, я сказал:— Алексей Захарович, я хороший работник, вы не пожалеете, что взяли меня.— Да я все про тебя знаю. Думаешь, зря я просидел много штанов в кабинетах. Большие люди приходили ко мне и рекомендовали тебя. Только вот членов партийного комитета мне пришлось долго уламывать. Они уперлись: он, мол, беспартийный, записан русским, но известно, что его отец еврей. Я доказывал, что ты хороший специалист и у тебя больше изобретений, чем у всех у них вместе. Слушай, давай-ка откроем твою бутылку.
Мы выпили джин. Он опять осушил его залпом, мне пришлось его догонять. Он повел меня в столовую. Там на стене висела большая лосиная голова.— Помнишь, как ты подарил мне на охоте этого лося? — спросил он.— Это ваш выстрел убил его.— Нет, я-то знаю, что это была твоя пуля. Но мне понравилось, как ты ловко подарил его мне. Я тогда еще решил: с этим парнем можно дело делать. А что твой отец еврей, так это никого не касается. В паспорте ты записан русским, значит, мы не нарушаем установки райкома (про себя я удивился: неужели есть процент для приема на работу евреев?). Да у меня у самого много друзей евреев. Я ничего против евреев не имею (опять я подумал: зато они многое имеют против тебя). Да, но я хочу тебя предупредить: будь осторожен, много вокруг врагов и завистников, которые пишут жалобы и анонимки во все инстанции. Думаешь, на меня не пишут? Каждый день пишут, так и лезут схватить за горло. Да руки у них коротки. Но ты должен помнить… помнить…
Тут он осел и стал засыпать. Я тихо вышел из квартиры, так и не узнав, что мне помнить.Я поймал позднее такси и по дороге домой продолжал мысленный диалог с Белоусовым. Между моим зависимым поведением и моими независимыми мыслями была ужасная двойственность. Я был недоволен собой — сколько же мне прикидываться? А иначе нельзя..
..Однажды Майя Плисецкая приехала к нам домой и привезла с собой молодого танцора Большого театра Бориса Акимова. От перегрузки ног у него образовались невидимые участки распада костной ткани, как трещины — так называемый «стресс-перелом». Ни гипсовые повязки, ни операции были непригодны, я лечил его магнитным полем, и вскоре Акимов снова танцевал.
Очевидно, слухи об этом «чуде» слышали другие артисты балета, люди постоянно пересказывают свои впечатления от лечения — это самый лучший способ найти себе хорошего врача. И вот у меня появился громадный бородатый мужчина, тип русского купца, Савелий Ямщиков:— Я к вам от Майи Михайловны. Моя жена — солистка Ленинградского балета — беременна, и у нее страшно разболелись ноги. Вылечите ее, Христом-богом умоляю, — он перекрестился, чем поразил меня; верующих людей среди интеллигенции тогда практически не было.
У его жены Валентины Ганибаловой оказался такой же распад кости — трещины, как у Акимова, но дело осложнялось поздним сроком беременности. Как организм отреагирует на магнитное поле, я не знал, и объяснил ему риск. Но он настаивал:— Она пробовала все — ничего не помогло. Одна надежда на ваш способ. Магниты повлияли прекрасно — кости зажили, Валя родила здоровую девочку Марфу и вновь танцевала, тоже стала народной артисткой. Мне это показало, что магнитное поле положительно влияет не только на переломы, но укрепляет весь минеральный состав костной ткани. Но все это только эмпирические наблюдения. Для доказательств нужны были исследования.
Если на чем-то сильно концентрируешься, то вдруг возникают нужные обстоятельства. Друг моих ранних студенческих лет Боря Катковский, теперь подполковник в закрытом Институте космонавтики, рассказывал мне:— У космонавтов после длительных полетов слабеют кости, особенно ноги. Генерал Андриян Николаев после трех недель в космосе не мог ходить. Как думаешь, почему?— Наверное, у них «размягчается» минеральный состав костей, ведь в космосе нет магнитного поля. А наши организмы адаптированы к этому полю на Земле.
И тут мне пришла идея:— Слушай, что если создать в космических кораблях искусственное магнитное поле? Это должно поддержать баланс минерального состава костей. Заинтересуй моей идеей руководство вашего богатого института. Тогда я смогу вести с вами научную работу.
Он обещал поговорить с ученым секретарем, тоже нашим однокурсником. И вот, хоть не сразу и не просто, мне удалось получить от них предварительную субсидию на десять тысяч рублей — на два года изучения влияния магнитного поля на костно-мышечную систему. Через два года я обязан представить первые данные в лабораторию Бориса Егорова, врача-космонавта. Если мои данные покажутся ценными, институт продолжит исследования на более солидную сумму. К этому времени я добился для кафедры места аспиранта, чтобы делать диссертацию по магнитному полю. Партком и Михайленко стали предлагать неизвестного мне коммуниста, но я предвидел научную значимость этой работы, спорил, уперся и взял выбранного мной кандидата — беспартийного Георгия Артемова.
Узнав, что мне дали субсидию, ассистенты сразу насторожились — деньги всегда вызывают повышенный интерес. Я устроил совещание, рассказал им план работы и предложил участвовать, каждому в определенной части плана. Пришлось заниматься бухгалтерией, я высчитал, что каждому можно платить 50 рублей в месяц, это не мало, учитывая, что и работы не так много. Как руководитель я буду получать 100 рублей. Все захотели работать, вернее — получать деньги. Мы совместно решили выделять на разные деловые расходы в общую кассу 15 процентов заработка, все проголосовали «за». Где деньги, там всегда возникают подозрения и трения, я не хотел сам их выдавать, и мы выбрали казначеем Косматова — вести строгий учет всех расходов и делать финансовый отчет каждые три месяца.
Вместе с Артемовым я закупил магниты и необходимое научное оборудование — измерители магнитного поля, фотоаппарат, договорился с Институтом физиотерапии на аренду вивария и животных. Основные деньги уходили на это и на плату служащим вивария, а также на гистологические и биохимические исследования. Артемов загорелся темой диссертации и с энтузиазмом проводил опыты на кроликах. Я приезжал в виварий после работы, был доволен тем, как у него двигались дела. Через год мы с ним опубликовали две первые статьи по магнитному полю. Но другие участники, мои ассистенты, с самого начала работали вяло, почти ничего не делали, задерживали план выполнения исследований. Мне приходилось строго заставлять их работать. Прав был Максим Горький: русский человек привык работать только из-под палки (статья в сборнике к 50-летию Сытина).
Косматов раз в три месяца выдавал всем плату, регистрировал все до рубля и собирал с каждого 15 процентов. И каждый раз до меня доходило, что ассистенты глухо ворчали:— С нас деньги берут, а на что и кому — мы не знаем. Куда эти деньги уходят? Они невзлюбили Артемова, и он жаловался, что они обвиняли его и меня в трате денег на самих себя. Это было поразительно — работать они почти не работали, Артемов все тянул на себе, и его же вместе со мной они подозревали в присвоении денег. Слыша это, я каждый раз на собраниях просил Косматова показывать всем точные данные расходов.
Однажды мой друг профессор Кузмичев, из Института Склифосовского, сказал мне:— Твой доцент Бурлаков распространяет слух, что ты украл двадцать тысяч. Будь с ним осторожен.— Какие двадцать тысяч? — Из хоздоговорной программы. Удивленный и разъяренный, на следующий день я накричал на Бурлакова:— Какая у вас цель распространения клеветы, что я украл из гранта двадцать тысяч? Бурлаков был человек без особых эмоций, довольно угрюмый. В то время он как раз вступал в партию, рекомендовал его Михайленко, и поэтому он все делал по его подсказке. На мои крики он угрюмо молчал.
Полтора года мы уже работали по гранту, потратили все деньги, и работа приближалась к концу. И вот в Центральной поликлинике МВД ко мне на прием пришел мой старый пациент, полковник Алексей Мусьяченко, из Отдела борьбы с хищением. У нас были хорошие отношения. Когда мы остались в кабинете вдвоем, он сказал мне по секрету:— К нам поступило заявление от группы ваших ассистентов, пишут, что вы присвоили себе большую сумму. Написано необоснованно, сразу видно, что это ложь. Непонятно, чего они добиваются? Даже удивительно, ведь ученые же люди. Но вы им не говорите. Когда к нам поступают заявления на таких людей, как вы, мы сначала ведем секретный разбор. Если факты не подтверждаются, мы наказываем клеветников, чтобы неповадно было клеветать на честного ученого.Это был обескураживающий удар! — ассистенты хотели всадить мне нож в спину.
профессор Аничков был старый друг моего отца и хорошо относился ко мне. Он сделал строгий разбор наших военных упражнений и поставил нам высокую оценку. После «маневров» я пригласил его домой:— Милий Николаевич, поедемте ко мне, я угощу вас кое-чем из брежневского буфета.— Из брежневского? С удовольствием.
Этот привилегированный буфет находился в Министерстве внешней торговли, на Смоленской площади, и официально числился как столовая Киевского райпишеторга. Называли его по имени сына Брежнева, Юрия, заместителя министра — буфет был на его этаже и снабжал продуктами сотрудников высшего ранга. Продукты были высшего качества, в изобилии, из пищевых комбинатов Кремля, достать такие было невозможно нигде. Я бы никогда не имел этих продуктов и не знал бы о существовании буфета, но мой пациент Гусман работал там кладовщиком. Он включил меня в список заказывающих. Достаточно было позвонить и заказать — икру, мясную вырезку, любой вид рыбных закусок, любой сорт колбасы, растворимый кофе, редкое чешское пиво, отборные вина — все, что угодно. Эту сказочную роскошь Гусман выносил в картонных ящиках из задней двери министерства и укладывал в багажник моей машины. И стоило все дешево.
Мы с Аничковым пили, закусывали и беседовали о состоянии советской медицины. Я любил беседовать с ним. Он заведовал сердечно-сосудистым отделом в Институте хирургии, был образованный и высокоинтеллектуальный человек. Его отец был крупным ученым и генералом, в сталинское время его сделали президентом Медицинской академии. Мне было интересно слушать воспоминания и впечатления о тех временах. Аничков ездил в западные страны, куда разрешалось ездить немногим, поэтому мог сравнивать состояние медицины там и у нас:— Вы даже не представляете себе, насколько мы отстали от Запада. Ужасно отстали. Мы с Вишневским выклянчиваем там, как нищие, у наших коллег инструменты и лекарства и привозим их тайком. Вишневский депутат, у него дипломатический паспорт, его багаж не досматривают. А я вкладывал в туфли анестезиологические порошки, чтобы скрыть от таможни. Вам очень полезно было бы поехать на Запад, увидеть уровень их медицины.
Эту же самую мысль высказывал мне старый петрозаводский хирург Иссерсон, еще когда я начинал свою работу. Но вот прошло уже двадцать лет, я стал профессором, а перспектива на поездки за «железный занавес», в западные страны, не было никаких.
Но вскоре в московском парке «Сокольники» открылась выставка «Медицина-74». Все страны представили на ней свои достижения. Это была редкостная возможность увидеть, что же представляет собой современная мировая медицина. Еще до того как я пошел туда, я слышал восторженные отзывы своих друзей:— Эта выставка — сказка! Есть же на свете счастливые доктора, которые работают с такой аппаратурой и такими инструментами, какие демонстрируют там развитые страны!— Я никогда ничего подобного даже не представлял себе!— После этой выставки я не могу смотреть на нашу медицинскую нищету.— Главное впечатление — до чего мы отстали, в какой глубокой жопе мы живем и работаем!
Мне даже показывали некоторые ворованные со стендов выставки мелкие предметы. По старой привычке бедных людей и исходя из русской национальной черты, посетители в первые же дни разворовали много образцов экспозиции. Эта черта не была известна устроителям, но они сориентировались и прикрепили все образцы к стендам.
Меня пригласил на выставку мой чешский друг профессор Олдридж Чех, директор Пражского института. Проходя по павильонам, я впал в состояние возбуждения от развитой техники, которой оснащена западная медицина. С изумлением и восторгом я смотрел, как умная машина исследовала сразу несколько образцов крови и за секунды давала ответ по многим параметрам. В наших больницах все исследования делались лаборантами вручную, и ответа приходилось ждать по три-четыре дня. Еще с большим восторгом я осматривал рентгеновское оборудование: процесс проявления и сушки пленок занимал всего секунды. В наших рентгеновских кабинетах техники стояли над бачками с раствором и вручную макали в них пленки (как говорили, «драчили» пленки). А потом развешивали их на протянутых через кабинет веревках для просушки, как белье. По сравнению с советской техникой все виденное мной выглядело как солидный «кадиллак» в сравнении с замухрышкой «запорожцем».
В чешском павильоне Олдридж показал мне ортопедические инструменты фирмы «Польди», копии швейцарских. Я с удовольствием брал их в руки — каждый мастер наслаждается хорошими инструментами. Я рассказал Олдриджу:— Несколько лет назад я пытался уговорить Волкова, директора ЦИТО и главного травматолога, чтобы мы покупали у вас эти инструменты. Он ответил: «У нас нет валюты, мы будем выпускать свои». Но ничего до сих пор у нас не выпускают. Мы оперируем такими говенными инструментами, что ты себе представить не можешь.Он посмотрел на меня:— Могу, мне рассказывал наш общий друг Янечек. Если тебе так нравятся эти инструменты, я сделаю так, что ты получишь их. Когда кончилась выставка, мне прислали приглашение в чехословацкое посольство. Там были представители Министерства здравоохранения и несколько хирургов. Официальные лица говорили речи о советско-чешской дружбе. После речей в честь той дружбы профессорам преподносили подарки. Мне, единственному, подарили набор фирмы «Польди» — две большие металлические коробки, полный набор ортопедических инструментов. Это был драгоценный подарок — он не только давал мне уникальную возможность улучшить свои операции, но и символизировал мою дружбу с чехами.
Через некоторое время, узнав, что мне дали иностранные инструменты, профессора института Родионов и Бабичев на ученом совете заявили, не называя меня по имени:— У нас есть такие профессора, которые не признают советские инструменты, а любят только заграничные! Ректор Белоусов спросил:— О ком вы говорите, о Голяховском? Ну и что? Молодец, что достал хорошие инструменты. Вы были против него, а я вам повторяю — Голяховский себя еще покажет.Это была его последняя похвала — через несколько дней он умер во время заседания в городе Куйбышеве. Хоронили его с почетом. Я вспоминал, как отвозил ему небольшую взятку.
Клевета — это проявление зависти, чаще всего к богатству и успеху, к тому, кто выделяется над уровнем клеветника. В советском обществе клевета достигла вершин, людей приучали клеветать друг на друга, клевета погубила многие тысячи людей. Когда-то меня пытались оклеветать перед самой защитой кандидатской диссертации, потом хотели провалить защиту докторской. И снова меня опутывала клевета. Моими клеветниками руководила зависть, которую я возбуждал во многих. Как не завидовать? — мои позиции быстро укреплялись. Хоть и не член их дурацкой партии, я был выбран в три ученых совета, в Комитет по изобретениям, в Комиссию по высшему образованию, в бюро общества «Знание», в редколлегии энциклопедии и журналов, еще куда-то. Мои изобретения патентовались в США, Англии, Италии и Японии, я получил диплом «Изобретатель 1974 года».
Но чего я не позволял себе делать — это никогда не вел себя заносчиво, не был «важным и авторитетным». Для этого я был слишком интеллигентен. Однажды мой друг Юрий Орловский, начальник медслужбы МВД, зазвал меня в кабинет и стал мне выговаривать:— Наблюдаю тебя и удивляюсь — ну какой ты профессор? Разве профессора так ведут себя? Посмотри на других — может, они тебя не стоят, но как важно они себя ведут: проходят, ни с кем не здороваясь, если что-то не так — швыряют инструменты и рентгенограммы на пол, кричат. Все говорят о них — вот это профессор! А ты? Вежливо улыбаешься, со всеми здороваешься, тихий, спокойный. Тебе надо учиться вести себя солидней
Есть такая хирургическая притча: одного крупного хирурга спросили, какую из своих операций он считает самой лучшей? Он ответил — ту, которой мне удалось избежать. И я считал, что это было моей лучшей операцией. Более двадцати лет я стоял у операционного стола и мое хирургическое мастерство признавалось всеми, даже недоброжелателями. Работа хирурга всегда проходит на грани риска, но я был удачливым хирургом — ни один больной не умер у меня на операционном столе и никого я не сделал инвалидом. Я горд своим хирургическим мастерством. Не в суете почета, не в заносчивости поведения, а в этом мастерстве мое превосходство и самолюбие.
Неожиданно позвонили два студента-выпускника, Виктор и Игорь.— Мы хотим к вам приехать по срочному делу. Можно?— Конечно, приезжайте. Буду рад вас видеть.
Оба они воспитанники кафедрального кружка — мои прямые ученики, оба отслужили в армии, там вступили в партию, вполне созревшие деловые, целеустремленные мужчины. Я собирался взять их ординаторами в клинику, они будут ядром моей будущей школы. Пришли они чем-то смущенные:— Мы к вам после партийного собрания сотрудников кафедры. Мы не уверены, что вы знаете об это собрании. Дело в том, что на собрании партгруппы обсуждали вас.— Меня? Почему же меня не пригласили?
— Михайленко и другие хотели обойти вас, они написали в партийный комитет письмо, в котором критикуют вас.— За что критикуют?
— Там много разных пунктов — что вы воспитываете студентов в преклонении перед Западом, что хвалили американского хирурга Дебеки, который приезжал оперировать президента академии, что вы оперируете иностранными инструментами, предпочитая их советским, что вы не выписываете газету «Правду»… Ассистенты повезли письмо в партийный комитет. Они написали, что вы ставите себя выше коллектива, что хотите распоряжаться судьбами людей, не считаясь с мнением партгруппы; хотите убрать Печенкина, а потом собираетесь разделаться со всеми. Написали, что у вас немыслимо плохой характер, что вы подавляете любые дискуссии, что вы хитростью добиваетесь популярности у студентов, а на самом деле ваше руководство снижает эффективность и даже вредит всему институту. Они просят партийный комитет привести вас в нормальное состояние.
Даже по прошествии тридцати лет мне непонятно — почему мои противники никак не могли угомониться и написали на меня еще жалобу, в Московский комитет партии. Очевидно, в них жил страх за свои шкуры: видя, что меня не наказывают, они боялись, что наказание понесут сами — будут изгнаны. Московскому комитету было наплевать на какого-то там пешку-профессора, у партийной бюрократии такого уровня всегда есть дела поважней. Поэтому рассмотрение жалобы «спустили» ректору и парткому института. Упорные «качели» скандала — ни туда и ни сюда — раздражали ректора. Он вызвал меня:— Я не понимаю, как ты до сих пор не смог их успокоить? Никто не обвиняет тебя в том, что ты плохой специалист, мы тебя ценим. Но у тебя отсутствует политическое умение руководить. Я вынужден послать на твою кафедру еще одну, последнюю комиссию. После этого будем разговаривать серьезней.
«Последняя комиссия» состояла из трех человек: секретаря парткома Корниенко и двух профессоров хирургии Василия Родионова и Степана Бабичева. Эти были самые крайние реакционеры. Родионов и Бабичев, типичные партийные карьеристы, служили раньше в отделе науки ЦК партии и оттуда начали свой «научный» путь. Родионова я сам помнил, студентом, как плохого преподавателя. И теперь студенты рассказывали, что он читает лекции по учебнику. Бабичев был раньше ректором нашего института, его самого выжили интригами. За неумение оперировать его прозвали «утюг без ручки» — можно себе представить, что на операции наделает утюг, у которого нет ручки.
Узнав, что комиссия состоит из этих монстров, я понял, что они придут не работу мою проверять, а гробить меня. Все же я разложил на столе пятнадцать моих сертификатов на изобретения, диплом «изобретателя года», восемьдесят распечаток моих статьей. Монстры на это даже не взглянули. Усевшись в кабинете, они сразу пустили в ход обвинения:— вы обсуждали с ними операции американского хирурга Дебеки товарищу Келдышу. Это было?Ага, вот оно что — они ссылались на обвинение меня в письме ассистентов. Я сделал вид, что продолжаю не понимать:— Я отвечал на вопросы студентов о той операции. Но я сказал, что сам на ней не присутствовал. И о вас ни слова сказано не было.Родионов наставительно возвестил тоном бывшего партийного начальника:— В воспитании будущего советского врача на первом месте должна стоять его идеологическая подготовка.Бабичев добавил:
— Мы ведь тоже знали, что правительство пригласило американца сделать операцию товарищу Келдышу.— Но это было лишь исключение из правила, и незачем было это знать нашим студентам, — продолжил Родионов.Казалось, что это была отрепетированная цирковая реприза — видеть и слушать их без улыбки было почти невозможно. Даже молчавший Корниенко слегка улыбался глазами, до того они горячились и пыжились. Он примиряюще сказал:— Да, между студентами распространился слух, что наши уважаемые профессора говорили им неправду. — Да чего уж там «неправду»? Надо называть вещи своими именами, — поправил Родионов, — студенты называли нас лжецами.
— Незачем было им рассказывать, — кипятился Бабичев. — Мы все знаем, что наши хирурги тоже делают такие операции, — в горячке он врал и мне, и себе самому, на самом деле никто в России тогда этого не делал.
Ну, что я мог на это сказать? Студенты, конечно, были правы, если звали их лжецами. Но ведь я ничего не говорил им про этих профессоров. Они обвиняли меня не в оскорблении, а в том, что я не врал с ними заодно. Но я ни физически, ни морально не мог быть с ними заодно. А у них был одна истина: кто не с нами, тот против нас. И они были правы: я был против них. Только сил у меня не было, чтобы устоять против них всю мою жизнь.
В России с давних пор всеобъемлющее проявление протекционизма было заменой денег: «не имей сто рублей, а имей сто друзей» (пословица не даром молвится). А при партийной диктатуре коммунистов протекционизм стал заменой всего на свете — совести, таланта и ума. По сути, партия сама расширила границы протекционизма — людей стали принимать на работу и продвигать только по партийной принадлежности, а не по другим критериям.
Почему бы мне не использовать отточенное до совершенства искусство советского протекционизма для получения кафедры? Только так я мог перебороть свой «дефект» — беспартийность. Я повел атаку на ректора Белоусова через своих влиятельных пациентов и друзей. За годы работы у меня образовалось много связей среди московской элиты. Рекомендации этих людей он должен был если и не выполнить, то хотя бы учесть. Я не знал, какие действия предпринимали для того же самого мои пять партийных конкурентов, но наверняка они должны были что-нибудь делать в том же направлении — без протекции ничего не достигалось. Посмотрим, у кого она сильней.
Кто мог быть влиятельней, чем министр здравоохранения? Но к министру хода у меня не было. Я поговорил со своей подружкой Майей Плисецкой:— Можешь ты замолвить обо мне слово министру Петровскому?— Конечно, могу. Иногда я встречаю его на правительственных приемах, куда меня приглашают танцевать и на банкет.
Не дожидаясь, я просил другого моего друга-пациента Георгия Мосолова, знаменитого летчика-испытателя, Героя Советского Союза, рассказать Белоусову про меня. Жора позвал с собой Леню Миненко, которого я собрал когда-то по частям. Оба полковники, они явились в приемную ректора, блистая Золотыми Звездами. Секретарша поспешила пропустить их в кабинет, и Белоусов выслушал рассказы, как я спасал их жизни.— А меня он вылечит, если я разобьюсь в аварии? — Если он нас вылечил после падения с шестнадцатикилометровой высоты, то вас — наверняка.— Хорошо. Он у нас маячит. Я учту ваши ходатайства.
Ладно, я решил просить помощи у Вишневского, знаменитого хирурга, академика, директора Института хирургии и генерал-полковника. Вишневский был близким другом моего отца с самой юности, а меня знал с детства. Отец позвонил ему:— Шура, мой Володька хочет поговорить с тобой о своем деле, помоги ему.— Конечно, Юлька, пусть приедет.И я поехал:— Александр Александрович, я подал на конкурс на кафедру. Можете вы мне помочь? — На кафедру? Слушай, а я ведь помню, как ты родился. Да, бежит время, бежит… Завтра я буду в министерстве и поговорю о тебе с заместителем министра Чикиным. Знаешь, не люблю с бюрократами дело иметь, но никуда от них не денешься — приходится просить и кланяться. Я вот новый институт строю, так мне для этого нужно в ЦК и в министерствах разных каждую ничтожность обхаживать. Желаю тебе удачи. Станешь профессором, сам попадешь в большую зависимость от разного говна — чем выше, тем хуже пахнет. Но запомни: с волками жить — по-волчьи выть.
Он всегда давал мне ценные советы, с моих студенческих лет. И эти его слова я тоже всегда помнил.
Уже прошло более трех месяцев и начался учебный год студентов, а вопрос о заведующем кафедрой все не решался. Каждую неделю я ждал решения. Для нас с Ириной это была большая нервотрепка. Многое в нашей будущей жизни зависело от того, получу я это место или нет. Если не получу — будет второй большой удар. Каждый раз я говорил ей:— Завтра заседание ученого совета. Поеду узнать — может, поставят на голосование? Но каждый раз я возвращался расстроенный — голосования не было, ничего не двигалось. Последнюю поддержку я попросил у своего директора Волкова. его прочили в министры.
..Увидя меня, Волков сказал:— Белоусов объяснял мне, что хочет взять вас, но должен для этого уговорить членов партийного комитета, которые не хотят брать беспартийного. Почему вы не вступите в партию? Это вам всегда будет мешать, — это он добавил с оттенком раздражения. — Мстислав Васильевич, я подумаю, — чтобы отговориться. — Спасибо вам за помощь. Пришлось ждать еще две недели. Как я потом узнал, Белоусову стоило труда уломать членов партийного комитета. Они не могли примириться с тем, что на заведование кафедрой будет взят беспартийный. В институте было пятьдесят две кафедры, пятьдесят заведующих были члены партии, только два — старый рентгенолог Шехтер и молодой дерматолог Мошкелейсон, оба евреи, — были беспартийные. Членам парткома дела не было до индивидуальных особенностей и способностей, им нужен был еще один послушный член партии. Хотя Белоусов вел себя в институте как маленький диктатор, но у него самого были недоброжелатели, которые хотели многое делать по-своему. Шла борьба протекционизма против партийности. Кто победит?
Отчаявшись дождаться результата, я в очередной раз поехал туда в день заседания ученого совета — а вдруг? Опять я уныло стоял в холле, ко мне подошли два моих сокурсника — профессор-психиатр Валентин Матвеев и проректор Капитон Лакин:— Володя, поздравляем — партийный комитет утвердил твою кандидатуру! Считай, что тебя уже избрали на кафедру. Сейчас будет голосование членов ученого совета.Я недоверчиво-обрадованно смотрел на них:— А что, если ученый совет не изберет меня?
— Ты что?! Совет никогда не идет против решений парткома. И действительно еще через час ожидания они вышли и сказали мне: — Все — тебя выбрали единогласно, как рекомендовал партком. Спасибо нашей родной Коммунистической партии!
В 1971 году я получил официальное приглашение Министерства здравоохранения ГДР сделать первую операцию замены локтевого сустава по моему методу. Было сказано, что поездку мне оплатят. Милош знал о моем изобретении и был заинтересован внедрить этот метод в Германии.
Честь таких приглашений обычно оказывалась хирургам с большим научным именем, а у меня его еще не было — я только что подал заявление на должность заведующего кафедрой и ждал решения. Поскольку я не «важная птица», бюрократы Министерства здравоохранения в Москве тянули мое оформление поездки: я должен был заполнить десятки анкет, получить характеристику, заверенную райкомом партии, пройти утверждение на выезд от специальной комиссии ЦК партии (без партии — никуда!). Представлять меня там должен начальник отдела внешних сношений министерства д-р Олег Щепин, важный хлыщ, всегда изысканно одетый (ему надо встречаться с иностранными делегациями). Со мной он говорил с застывшей вежливой улыбкой и холодными глазами. Другой такой же хлыщ, Ляховский, начальник протокола министерства, никак не завершал оформления нужных бумаг. Эти партийные бонзы были типичными «чертовыми малютками» медицинской бюрократии: они ни дня не работали врачами, получали зарплату в три-четыре раза больше врачей и занимались тем, что шпионили за иностранцами и за выезжавшими за рубеж.
Хотя я был очень занят добыванием протекций для получения места на кафедре, но все равно много раз ездил в министерство — пробивать разрешение. И каждый раз вспоминал слова Вишневского: «чем выше, тем хуже пахнет». Опять телеграмма: «Выезжай скорей, после операции твой доклад включен в конгресс в Лейпциге».
И вот я уже прошел конкурс на заведование кафедрой, документы будут оформлять еще около двух недель — самое время успеть съездить в Германию, а разрешения все не было. Опять я приехал в министерство, и опять ждал. Неожиданно в коридоре меня увидел Игорь Бубановский, начальник планово-финансового управления. Он был другом молодости моей мамы во Владикавказе и знал меня:— Ты чего такой грустный? — Да вот не пускают в Восточную Германию делать операцию. А там уже давно ждут.
— Кто оплачивает поездку? — Они, немцы. — Ну, тогда это легко. У нас на это фондов мало, а если они платят — нет проблем. Пойдем.
Он привел меня к Щепину:— Слушай, надо помочь молодому профессору. Мы за поездку не платим, так что оформляй.Сила связей крепче всего — через три дня я уже вылетал в Берлин. Волновало меня прохождение таможни. Я вез с собой набор из трех искусственных суставов локтя, не имея разрешения. Это были мои собственные суставы, подпольно изготовленные на заводе «Авангард» моими пациентами. На них нет марки производства, и я не мог иметь на них официальных документов. Если их отберут, мне нечем делать операцию — цель поездки пропадет.
Оказаться за советской границей было приятным ощущением. Многие советские люди мечтали об этом, да немногим удавалось. Был такой анекдот: премьер-министр Косыгин говорит Брежневу: «Давай откроем границы — пусть уезжают все, кто хотят». Брежнев отвечает: «Ты хочешь, чтобы мы остались вдвоем?»; Косыгин ему: «Э, нет — ты останешься один».
Поездка стала как бы переломным моментом в моем переходе на новое положение. Я получил редкую для советского человека возможность увидеть и понять некоторые стороны традиций европейской культуры и организации работы по моей профессии. Это пригодится мне в новой работе. Не все, конечно, стоит копировать и не все я сумею внедрить, но этот пример останется передо мной. А кроме того, моя работа в Германии получила высокую оценку коллег из нескольких стран — выше, чем в моей стране. На том этапе это был важный вопрос для меня самого: с каким багажом умения я начну заведовать кафедрой? Всегда важно верить в себя, но ещё важней — не переоценить себя.
Домой я приехал, когда Ирина была на работе, а сын — в школе. Я разложил подарки с замиранием сердца (подойдет ли?) и поехал в свой новый институт узнавать, когда выходить на работу. В приемной ректора, как всегда, много народа — секретарши устанавливают очередь по важности посетителя. Меня они встретили улыбками, как своего сотрудника. Я раздал им немецкие сувениры — добрые отношения с ними мне пригодятся. Ничто не даст таких больших преимуществ в отношениях, как небольшие подарки.
— Сейчас доложим Алексею Захаровичу, что вы приехали.
В это время в приемную вошел с независимым видом грузинского князька Алеша Георгадзе. Он уже стал там своим человеком и поэтому направился прямо к двери в кабинет. Но тут он увидел меня и вывел в коридор. Там он зашептал:— Сколько ты дал Белоусову? — Ничего не дал. - Слушай, я просто не могу в это поверить! Если ты не дал раньше, то надо обязательно дать теперь. Если не дашь, он обозлится и будет тебе вредить. А он это делать умеет.
Белоусов, как всегда, был окружен людьми, он кивнул мне через их головы:— Министерство вас утвердило, приступайте к работе.Ясно — на этом этапе уже пора давать. Но как подойти к нему один на один? Я ждал еще час и улучил минуту, когда он выходил из кабинета. Подойдя вплотную, я ему тихо сказал:— Алексей Захарович, я хочу приехать к вам домой.Абсолютно не удивившись, он быстро и так же тихо ответил:— Приезжай сегодня попозже, часов в одиннадцать, когда чужих не будет.
… радость омрачалась мыслью, что сегодня надо ехать давать взятку. Думать об этом было гадко. Почему я должен давать взятку? Я считал, что получил это место по справедливости. По справедливости? Если ты не член партии и известно, что отец у тебя еврей, рассчитывать на справедливость не стоит — ее пришлось выколачивать связями. Я соображал — что везти Белоусову? Давать взятку деньгами я физически не мог — этому противилась вся моя натура. Я знал, что чиновники охотно берут драгоценностями. Это тоже противно, да их у нас и нет. Лучше всего отвезти ему какие-нибудь красивые вещи средней ценности, чтобы и не дорого, и не очень дешево. Морщась, я советовался с Ириной, она обертывала подарки, я складывал их в мой новый «профессорский» портфель.
Белоусов жил в доме для привилегированных чинов на Ленинском проспекте. Я приехал после одиннадцати, хозяин сам открыл дверь (очевидно, ждал). Он был «по-домашнему»: в тапках на босу ногу, подтяжки брюк висели по бокам, ширинка полурасстегнута. Казалось бы, так ли ректор института должен ждать к себе молодого профессора? Белоусов был по натуре мужик. Он сразу обнял меня и обдал крепким запахом водки. И с первого момента он уставился на мой толстый портфель:— Правильно сделал, что пришел. Вижу, ты человек деловой. Ну, поздравляю с избранием — это, брат, большой успех. Не шутка — в сорок лет стать заведующим кафедрой в московском институте, а?
— Спасибо вам за помощь, я знаю, как вы много для меня сделали.— Конечно, много.— Я вот привез вам подарки из Германии.— Подарки? Это здорово! Давай посмотрим на подарки, — он потащил меня на кухню. Я доставал одну за одной вещи: американскую электрическую бритву «Браун» — большую редкость, она могла стоить не менее 300 рублей, и достать ее можно только через связи. Бритва ему понравилась. Потом я развернул перед ним синие джинсы с большим фирменным знаком — на них была мода и великий спрос, стоили они тоже не меньше 200 рублей. Он приложил их к своему толстому брюху, но они были явно малы:— Ничего, пригодятся, — махнул рукой и с интересом заглянул в портфель.Доставая вещи, я чувствовал себя не профессором-хирургом, а почти лотошником. Вынул две красивые бутылки — виски и джин. Иностранный алкоголь в России не продавался, его привозили редко, и ценился он высоко. На бутылки Белоусов даже крякнул. Потом я достал и развернул скатерть.— Красивая, подойдет жене, — сказал он с удовлетворением. Я вручил ему югославские деревянные резные украшения и большую пачку «жвачки» — тоже редкий товар, имевший большой спрос. — Это для внука, — определил он.Когда я опустошил портфель, он буквально сунулся в него головой — посмотреть, не осталось ли чего? Я поразился такой жадности. Убедившись, что там пусто, он сказал:— Портфель тоже мне оставь.
Потом он налил два больших бокала разведенного спирта (конечно, казенного):— Ну, давай выпьем, — и залпом опустошил бокал до конца.Я выпил с трудом, но отставать не хотел. Переведя дыхание, я сказал:— Алексей Захарович, я хороший работник, вы не пожалеете, что взяли меня.— Да я все про тебя знаю. Думаешь, зря я просидел много штанов в кабинетах. Большие люди приходили ко мне и рекомендовали тебя. Только вот членов партийного комитета мне пришлось долго уламывать. Они уперлись: он, мол, беспартийный, записан русским, но известно, что его отец еврей. Я доказывал, что ты хороший специалист и у тебя больше изобретений, чем у всех у них вместе. Слушай, давай-ка откроем твою бутылку.
Мы выпили джин. Он опять осушил его залпом, мне пришлось его догонять. Он повел меня в столовую. Там на стене висела большая лосиная голова.— Помнишь, как ты подарил мне на охоте этого лося? — спросил он.— Это ваш выстрел убил его.— Нет, я-то знаю, что это была твоя пуля. Но мне понравилось, как ты ловко подарил его мне. Я тогда еще решил: с этим парнем можно дело делать. А что твой отец еврей, так это никого не касается. В паспорте ты записан русским, значит, мы не нарушаем установки райкома (про себя я удивился: неужели есть процент для приема на работу евреев?). Да у меня у самого много друзей евреев. Я ничего против евреев не имею (опять я подумал: зато они многое имеют против тебя). Да, но я хочу тебя предупредить: будь осторожен, много вокруг врагов и завистников, которые пишут жалобы и анонимки во все инстанции. Думаешь, на меня не пишут? Каждый день пишут, так и лезут схватить за горло. Да руки у них коротки. Но ты должен помнить… помнить…
Тут он осел и стал засыпать. Я тихо вышел из квартиры, так и не узнав, что мне помнить.Я поймал позднее такси и по дороге домой продолжал мысленный диалог с Белоусовым. Между моим зависимым поведением и моими независимыми мыслями была ужасная двойственность. Я был недоволен собой — сколько же мне прикидываться? А иначе нельзя..
..Однажды Майя Плисецкая приехала к нам домой и привезла с собой молодого танцора Большого театра Бориса Акимова. От перегрузки ног у него образовались невидимые участки распада костной ткани, как трещины — так называемый «стресс-перелом». Ни гипсовые повязки, ни операции были непригодны, я лечил его магнитным полем, и вскоре Акимов снова танцевал.
Очевидно, слухи об этом «чуде» слышали другие артисты балета, люди постоянно пересказывают свои впечатления от лечения — это самый лучший способ найти себе хорошего врача. И вот у меня появился громадный бородатый мужчина, тип русского купца, Савелий Ямщиков:— Я к вам от Майи Михайловны. Моя жена — солистка Ленинградского балета — беременна, и у нее страшно разболелись ноги. Вылечите ее, Христом-богом умоляю, — он перекрестился, чем поразил меня; верующих людей среди интеллигенции тогда практически не было.
У его жены Валентины Ганибаловой оказался такой же распад кости — трещины, как у Акимова, но дело осложнялось поздним сроком беременности. Как организм отреагирует на магнитное поле, я не знал, и объяснил ему риск. Но он настаивал:— Она пробовала все — ничего не помогло. Одна надежда на ваш способ. Магниты повлияли прекрасно — кости зажили, Валя родила здоровую девочку Марфу и вновь танцевала, тоже стала народной артисткой. Мне это показало, что магнитное поле положительно влияет не только на переломы, но укрепляет весь минеральный состав костной ткани. Но все это только эмпирические наблюдения. Для доказательств нужны были исследования.
Если на чем-то сильно концентрируешься, то вдруг возникают нужные обстоятельства. Друг моих ранних студенческих лет Боря Катковский, теперь подполковник в закрытом Институте космонавтики, рассказывал мне:— У космонавтов после длительных полетов слабеют кости, особенно ноги. Генерал Андриян Николаев после трех недель в космосе не мог ходить. Как думаешь, почему?— Наверное, у них «размягчается» минеральный состав костей, ведь в космосе нет магнитного поля. А наши организмы адаптированы к этому полю на Земле.
И тут мне пришла идея:— Слушай, что если создать в космических кораблях искусственное магнитное поле? Это должно поддержать баланс минерального состава костей. Заинтересуй моей идеей руководство вашего богатого института. Тогда я смогу вести с вами научную работу.
Он обещал поговорить с ученым секретарем, тоже нашим однокурсником. И вот, хоть не сразу и не просто, мне удалось получить от них предварительную субсидию на десять тысяч рублей — на два года изучения влияния магнитного поля на костно-мышечную систему. Через два года я обязан представить первые данные в лабораторию Бориса Егорова, врача-космонавта. Если мои данные покажутся ценными, институт продолжит исследования на более солидную сумму. К этому времени я добился для кафедры места аспиранта, чтобы делать диссертацию по магнитному полю. Партком и Михайленко стали предлагать неизвестного мне коммуниста, но я предвидел научную значимость этой работы, спорил, уперся и взял выбранного мной кандидата — беспартийного Георгия Артемова.
Узнав, что мне дали субсидию, ассистенты сразу насторожились — деньги всегда вызывают повышенный интерес. Я устроил совещание, рассказал им план работы и предложил участвовать, каждому в определенной части плана. Пришлось заниматься бухгалтерией, я высчитал, что каждому можно платить 50 рублей в месяц, это не мало, учитывая, что и работы не так много. Как руководитель я буду получать 100 рублей. Все захотели работать, вернее — получать деньги. Мы совместно решили выделять на разные деловые расходы в общую кассу 15 процентов заработка, все проголосовали «за». Где деньги, там всегда возникают подозрения и трения, я не хотел сам их выдавать, и мы выбрали казначеем Косматова — вести строгий учет всех расходов и делать финансовый отчет каждые три месяца.
Вместе с Артемовым я закупил магниты и необходимое научное оборудование — измерители магнитного поля, фотоаппарат, договорился с Институтом физиотерапии на аренду вивария и животных. Основные деньги уходили на это и на плату служащим вивария, а также на гистологические и биохимические исследования. Артемов загорелся темой диссертации и с энтузиазмом проводил опыты на кроликах. Я приезжал в виварий после работы, был доволен тем, как у него двигались дела. Через год мы с ним опубликовали две первые статьи по магнитному полю. Но другие участники, мои ассистенты, с самого начала работали вяло, почти ничего не делали, задерживали план выполнения исследований. Мне приходилось строго заставлять их работать. Прав был Максим Горький: русский человек привык работать только из-под палки (статья в сборнике к 50-летию Сытина).
Косматов раз в три месяца выдавал всем плату, регистрировал все до рубля и собирал с каждого 15 процентов. И каждый раз до меня доходило, что ассистенты глухо ворчали:— С нас деньги берут, а на что и кому — мы не знаем. Куда эти деньги уходят? Они невзлюбили Артемова, и он жаловался, что они обвиняли его и меня в трате денег на самих себя. Это было поразительно — работать они почти не работали, Артемов все тянул на себе, и его же вместе со мной они подозревали в присвоении денег. Слыша это, я каждый раз на собраниях просил Косматова показывать всем точные данные расходов.
Однажды мой друг профессор Кузмичев, из Института Склифосовского, сказал мне:— Твой доцент Бурлаков распространяет слух, что ты украл двадцать тысяч. Будь с ним осторожен.— Какие двадцать тысяч? — Из хоздоговорной программы. Удивленный и разъяренный, на следующий день я накричал на Бурлакова:— Какая у вас цель распространения клеветы, что я украл из гранта двадцать тысяч? Бурлаков был человек без особых эмоций, довольно угрюмый. В то время он как раз вступал в партию, рекомендовал его Михайленко, и поэтому он все делал по его подсказке. На мои крики он угрюмо молчал.
Полтора года мы уже работали по гранту, потратили все деньги, и работа приближалась к концу. И вот в Центральной поликлинике МВД ко мне на прием пришел мой старый пациент, полковник Алексей Мусьяченко, из Отдела борьбы с хищением. У нас были хорошие отношения. Когда мы остались в кабинете вдвоем, он сказал мне по секрету:— К нам поступило заявление от группы ваших ассистентов, пишут, что вы присвоили себе большую сумму. Написано необоснованно, сразу видно, что это ложь. Непонятно, чего они добиваются? Даже удивительно, ведь ученые же люди. Но вы им не говорите. Когда к нам поступают заявления на таких людей, как вы, мы сначала ведем секретный разбор. Если факты не подтверждаются, мы наказываем клеветников, чтобы неповадно было клеветать на честного ученого.Это был обескураживающий удар! — ассистенты хотели всадить мне нож в спину.
профессор Аничков был старый друг моего отца и хорошо относился ко мне. Он сделал строгий разбор наших военных упражнений и поставил нам высокую оценку. После «маневров» я пригласил его домой:— Милий Николаевич, поедемте ко мне, я угощу вас кое-чем из брежневского буфета.— Из брежневского? С удовольствием.
Этот привилегированный буфет находился в Министерстве внешней торговли, на Смоленской площади, и официально числился как столовая Киевского райпишеторга. Называли его по имени сына Брежнева, Юрия, заместителя министра — буфет был на его этаже и снабжал продуктами сотрудников высшего ранга. Продукты были высшего качества, в изобилии, из пищевых комбинатов Кремля, достать такие было невозможно нигде. Я бы никогда не имел этих продуктов и не знал бы о существовании буфета, но мой пациент Гусман работал там кладовщиком. Он включил меня в список заказывающих. Достаточно было позвонить и заказать — икру, мясную вырезку, любой вид рыбных закусок, любой сорт колбасы, растворимый кофе, редкое чешское пиво, отборные вина — все, что угодно. Эту сказочную роскошь Гусман выносил в картонных ящиках из задней двери министерства и укладывал в багажник моей машины. И стоило все дешево.
Мы с Аничковым пили, закусывали и беседовали о состоянии советской медицины. Я любил беседовать с ним. Он заведовал сердечно-сосудистым отделом в Институте хирургии, был образованный и высокоинтеллектуальный человек. Его отец был крупным ученым и генералом, в сталинское время его сделали президентом Медицинской академии. Мне было интересно слушать воспоминания и впечатления о тех временах. Аничков ездил в западные страны, куда разрешалось ездить немногим, поэтому мог сравнивать состояние медицины там и у нас:— Вы даже не представляете себе, насколько мы отстали от Запада. Ужасно отстали. Мы с Вишневским выклянчиваем там, как нищие, у наших коллег инструменты и лекарства и привозим их тайком. Вишневский депутат, у него дипломатический паспорт, его багаж не досматривают. А я вкладывал в туфли анестезиологические порошки, чтобы скрыть от таможни. Вам очень полезно было бы поехать на Запад, увидеть уровень их медицины.
Эту же самую мысль высказывал мне старый петрозаводский хирург Иссерсон, еще когда я начинал свою работу. Но вот прошло уже двадцать лет, я стал профессором, а перспектива на поездки за «железный занавес», в западные страны, не было никаких.
Но вскоре в московском парке «Сокольники» открылась выставка «Медицина-74». Все страны представили на ней свои достижения. Это была редкостная возможность увидеть, что же представляет собой современная мировая медицина. Еще до того как я пошел туда, я слышал восторженные отзывы своих друзей:— Эта выставка — сказка! Есть же на свете счастливые доктора, которые работают с такой аппаратурой и такими инструментами, какие демонстрируют там развитые страны!— Я никогда ничего подобного даже не представлял себе!— После этой выставки я не могу смотреть на нашу медицинскую нищету.— Главное впечатление — до чего мы отстали, в какой глубокой жопе мы живем и работаем!
Мне даже показывали некоторые ворованные со стендов выставки мелкие предметы. По старой привычке бедных людей и исходя из русской национальной черты, посетители в первые же дни разворовали много образцов экспозиции. Эта черта не была известна устроителям, но они сориентировались и прикрепили все образцы к стендам.
Меня пригласил на выставку мой чешский друг профессор Олдридж Чех, директор Пражского института. Проходя по павильонам, я впал в состояние возбуждения от развитой техники, которой оснащена западная медицина. С изумлением и восторгом я смотрел, как умная машина исследовала сразу несколько образцов крови и за секунды давала ответ по многим параметрам. В наших больницах все исследования делались лаборантами вручную, и ответа приходилось ждать по три-четыре дня. Еще с большим восторгом я осматривал рентгеновское оборудование: процесс проявления и сушки пленок занимал всего секунды. В наших рентгеновских кабинетах техники стояли над бачками с раствором и вручную макали в них пленки (как говорили, «драчили» пленки). А потом развешивали их на протянутых через кабинет веревках для просушки, как белье. По сравнению с советской техникой все виденное мной выглядело как солидный «кадиллак» в сравнении с замухрышкой «запорожцем».
В чешском павильоне Олдридж показал мне ортопедические инструменты фирмы «Польди», копии швейцарских. Я с удовольствием брал их в руки — каждый мастер наслаждается хорошими инструментами. Я рассказал Олдриджу:— Несколько лет назад я пытался уговорить Волкова, директора ЦИТО и главного травматолога, чтобы мы покупали у вас эти инструменты. Он ответил: «У нас нет валюты, мы будем выпускать свои». Но ничего до сих пор у нас не выпускают. Мы оперируем такими говенными инструментами, что ты себе представить не можешь.Он посмотрел на меня:— Могу, мне рассказывал наш общий друг Янечек. Если тебе так нравятся эти инструменты, я сделаю так, что ты получишь их. Когда кончилась выставка, мне прислали приглашение в чехословацкое посольство. Там были представители Министерства здравоохранения и несколько хирургов. Официальные лица говорили речи о советско-чешской дружбе. После речей в честь той дружбы профессорам преподносили подарки. Мне, единственному, подарили набор фирмы «Польди» — две большие металлические коробки, полный набор ортопедических инструментов. Это был драгоценный подарок — он не только давал мне уникальную возможность улучшить свои операции, но и символизировал мою дружбу с чехами.
Через некоторое время, узнав, что мне дали иностранные инструменты, профессора института Родионов и Бабичев на ученом совете заявили, не называя меня по имени:— У нас есть такие профессора, которые не признают советские инструменты, а любят только заграничные! Ректор Белоусов спросил:— О ком вы говорите, о Голяховском? Ну и что? Молодец, что достал хорошие инструменты. Вы были против него, а я вам повторяю — Голяховский себя еще покажет.Это была его последняя похвала — через несколько дней он умер во время заседания в городе Куйбышеве. Хоронили его с почетом. Я вспоминал, как отвозил ему небольшую взятку.
Клевета — это проявление зависти, чаще всего к богатству и успеху, к тому, кто выделяется над уровнем клеветника. В советском обществе клевета достигла вершин, людей приучали клеветать друг на друга, клевета погубила многие тысячи людей. Когда-то меня пытались оклеветать перед самой защитой кандидатской диссертации, потом хотели провалить защиту докторской. И снова меня опутывала клевета. Моими клеветниками руководила зависть, которую я возбуждал во многих. Как не завидовать? — мои позиции быстро укреплялись. Хоть и не член их дурацкой партии, я был выбран в три ученых совета, в Комитет по изобретениям, в Комиссию по высшему образованию, в бюро общества «Знание», в редколлегии энциклопедии и журналов, еще куда-то. Мои изобретения патентовались в США, Англии, Италии и Японии, я получил диплом «Изобретатель 1974 года».
Но чего я не позволял себе делать — это никогда не вел себя заносчиво, не был «важным и авторитетным». Для этого я был слишком интеллигентен. Однажды мой друг Юрий Орловский, начальник медслужбы МВД, зазвал меня в кабинет и стал мне выговаривать:— Наблюдаю тебя и удивляюсь — ну какой ты профессор? Разве профессора так ведут себя? Посмотри на других — может, они тебя не стоят, но как важно они себя ведут: проходят, ни с кем не здороваясь, если что-то не так — швыряют инструменты и рентгенограммы на пол, кричат. Все говорят о них — вот это профессор! А ты? Вежливо улыбаешься, со всеми здороваешься, тихий, спокойный. Тебе надо учиться вести себя солидней
Есть такая хирургическая притча: одного крупного хирурга спросили, какую из своих операций он считает самой лучшей? Он ответил — ту, которой мне удалось избежать. И я считал, что это было моей лучшей операцией. Более двадцати лет я стоял у операционного стола и мое хирургическое мастерство признавалось всеми, даже недоброжелателями. Работа хирурга всегда проходит на грани риска, но я был удачливым хирургом — ни один больной не умер у меня на операционном столе и никого я не сделал инвалидом. Я горд своим хирургическим мастерством. Не в суете почета, не в заносчивости поведения, а в этом мастерстве мое превосходство и самолюбие.
Неожиданно позвонили два студента-выпускника, Виктор и Игорь.— Мы хотим к вам приехать по срочному делу. Можно?— Конечно, приезжайте. Буду рад вас видеть.
Оба они воспитанники кафедрального кружка — мои прямые ученики, оба отслужили в армии, там вступили в партию, вполне созревшие деловые, целеустремленные мужчины. Я собирался взять их ординаторами в клинику, они будут ядром моей будущей школы. Пришли они чем-то смущенные:— Мы к вам после партийного собрания сотрудников кафедры. Мы не уверены, что вы знаете об это собрании. Дело в том, что на собрании партгруппы обсуждали вас.— Меня? Почему же меня не пригласили?
— Михайленко и другие хотели обойти вас, они написали в партийный комитет письмо, в котором критикуют вас.— За что критикуют?
— Там много разных пунктов — что вы воспитываете студентов в преклонении перед Западом, что хвалили американского хирурга Дебеки, который приезжал оперировать президента академии, что вы оперируете иностранными инструментами, предпочитая их советским, что вы не выписываете газету «Правду»… Ассистенты повезли письмо в партийный комитет. Они написали, что вы ставите себя выше коллектива, что хотите распоряжаться судьбами людей, не считаясь с мнением партгруппы; хотите убрать Печенкина, а потом собираетесь разделаться со всеми. Написали, что у вас немыслимо плохой характер, что вы подавляете любые дискуссии, что вы хитростью добиваетесь популярности у студентов, а на самом деле ваше руководство снижает эффективность и даже вредит всему институту. Они просят партийный комитет привести вас в нормальное состояние.
Даже по прошествии тридцати лет мне непонятно — почему мои противники никак не могли угомониться и написали на меня еще жалобу, в Московский комитет партии. Очевидно, в них жил страх за свои шкуры: видя, что меня не наказывают, они боялись, что наказание понесут сами — будут изгнаны. Московскому комитету было наплевать на какого-то там пешку-профессора, у партийной бюрократии такого уровня всегда есть дела поважней. Поэтому рассмотрение жалобы «спустили» ректору и парткому института. Упорные «качели» скандала — ни туда и ни сюда — раздражали ректора. Он вызвал меня:— Я не понимаю, как ты до сих пор не смог их успокоить? Никто не обвиняет тебя в том, что ты плохой специалист, мы тебя ценим. Но у тебя отсутствует политическое умение руководить. Я вынужден послать на твою кафедру еще одну, последнюю комиссию. После этого будем разговаривать серьезней.
«Последняя комиссия» состояла из трех человек: секретаря парткома Корниенко и двух профессоров хирургии Василия Родионова и Степана Бабичева. Эти были самые крайние реакционеры. Родионов и Бабичев, типичные партийные карьеристы, служили раньше в отделе науки ЦК партии и оттуда начали свой «научный» путь. Родионова я сам помнил, студентом, как плохого преподавателя. И теперь студенты рассказывали, что он читает лекции по учебнику. Бабичев был раньше ректором нашего института, его самого выжили интригами. За неумение оперировать его прозвали «утюг без ручки» — можно себе представить, что на операции наделает утюг, у которого нет ручки.
Узнав, что комиссия состоит из этих монстров, я понял, что они придут не работу мою проверять, а гробить меня. Все же я разложил на столе пятнадцать моих сертификатов на изобретения, диплом «изобретателя года», восемьдесят распечаток моих статьей. Монстры на это даже не взглянули. Усевшись в кабинете, они сразу пустили в ход обвинения:— вы обсуждали с ними операции американского хирурга Дебеки товарищу Келдышу. Это было?Ага, вот оно что — они ссылались на обвинение меня в письме ассистентов. Я сделал вид, что продолжаю не понимать:— Я отвечал на вопросы студентов о той операции. Но я сказал, что сам на ней не присутствовал. И о вас ни слова сказано не было.Родионов наставительно возвестил тоном бывшего партийного начальника:— В воспитании будущего советского врача на первом месте должна стоять его идеологическая подготовка.Бабичев добавил:
— Мы ведь тоже знали, что правительство пригласило американца сделать операцию товарищу Келдышу.— Но это было лишь исключение из правила, и незачем было это знать нашим студентам, — продолжил Родионов.Казалось, что это была отрепетированная цирковая реприза — видеть и слушать их без улыбки было почти невозможно. Даже молчавший Корниенко слегка улыбался глазами, до того они горячились и пыжились. Он примиряюще сказал:— Да, между студентами распространился слух, что наши уважаемые профессора говорили им неправду. — Да чего уж там «неправду»? Надо называть вещи своими именами, — поправил Родионов, — студенты называли нас лжецами.
— Незачем было им рассказывать, — кипятился Бабичев. — Мы все знаем, что наши хирурги тоже делают такие операции, — в горячке он врал и мне, и себе самому, на самом деле никто в России тогда этого не делал.
Ну, что я мог на это сказать? Студенты, конечно, были правы, если звали их лжецами. Но ведь я ничего не говорил им про этих профессоров. Они обвиняли меня не в оскорблении, а в том, что я не врал с ними заодно. Но я ни физически, ни морально не мог быть с ними заодно. А у них был одна истина: кто не с нами, тот против нас. И они были правы: я был против них. Только сил у меня не было, чтобы устоять против них всю мою жизнь.