Индигирка - сердце якутской тундры и русские первооткрыватели

Считается, что в 1638 году с восточносибирских рек Яны и Лены они пришли сюда морем под руководством казака Ивана Реброва. В этом году отмечается 375-летие чудесного открытия устья Индигирки русскими землепроходцами. Считается, что в 1638 году с восточносибирских рек Яны и Лены они пришли сюда морем под руководством казака Ивана Реброва. Семьдесят первая параллель. Восемь часовых поясов от Москвы и всего восемьдесят километров до Ледовитого океана. Сердце якутской тундры, по которой несёт свои могучие холодные воды река с таинственным нерусским названием – Индигирка. Но живут здесь русские люди. Живут более трёх веков, вдали от цивилизации, продолжая свою невероятную историю. Кто они и откуда пришли в суровую якутскую тундру, чем приглянулся им голый берег реки? Как продержались несколько столетий, умудрившись сохранить среди инородных племён русский облик, язык и культуру? Старинные люди Самая интригующая, почти художественно-эпическая версия (хоть кино снимай) связана срасправой царя Ивана Грозного над новгородской вольницей. Так сложилось на Руси: тяжела судьба изгнанника, много испытаний ждёт его. Но в преодолении их, рождающем гордость и самоуважение, издревле зачиналась и крепла силой, наполнялась непостижимой тайной русская душа. Побоище в Новгороде случилось в 1570 году, якобы вслед за ним, спасаясь от царского преследования, переселенцы засобирались в дорогу, взяв у судьбы билет только в одну сторону. По этой легенде, смельчаки отправились в путь на 14 кочах, со скарбом, с жёнами и детьми. Из кочей они потом смастерят избы, церковь и кабак – какое-никакое, а всё место общения в долгую полярную ночь, почти ночной клуб. Красивая версия, но уж больно обстоятельно собирались. Стали бы дожидаться опричники царя Ивана, пока флотилия подготовится к плаванию? Считается, что снарядить такое плавание могли только состоятельные люди – купцы и бояре, а фамилии переселенцев – Киселёвы, Шаховские, Чихачёвы – вполне могли иметь боярское происхождение. У известного российского историка С.М. Соловьёва в «Истории России с древнейших времён» в шестом томе описывается служба Мухи Чихачёва у Ивана Грозного воеводой, гонцом и послом. Киселёвы, Шаховские до сих пор живут в Русском Устье, а Чикачёвы – одна из самых распространённых фамилий. Потомки это бояр Чихачёвых, поплывших за горем-злосчастьем, или других – кто теперь скажет? О том периоде жизни переселенцев достоверных свидетельств до сих пор не обнаружено. Первое официальное упоминание о поселении русских в низовьях Индигирки находим в отчётах великой Северной экспедиции Витуса Беринга. Один из участников плавания, лейтенант Дмитрий Лаптев, в лето 1739 года описывал берега междуречья Яны и Индигирки. Недалеко от её устья бот вмёрз во льды, отряд Лаптева сошёл на берег и двинулся на зимовку в «русское жило», то есть в Русское Устье. Следующий век оказался куда богаче на посещения. Русские экспедиции истоптали побережье тундры вдоль и поперёк, оставив описания странных, непонятно как очутившихся здесь и выживших, несомненно, русских людей. Последний дом в селении Станчик. Изба Новгородовых Как мука растёт? Первое подробное описание Русского Устья оставил член ЦК партии эсеров Владимир Михайлович Зензинов. Его появление в низовьях Индигирки в 1912 году не менее удивительно, чем возникновение самого поселения. Царям давно приглянулась Якутия как место ссылки политических смутьянов, но чести забраться в такую глухомань до Зензинова не удостаивался никто. Ограничивались Верхоянском, до которого отсюда рукой подать – всего-то километров четыреста через междуречье. Там сиживали и участник польского восстания поэт Викентий Пужицкий, и декабрист С.Г. Краснокутский, и участник революционного движения 60-х годов ХIХ столетия И.А. Худяков, и более поздние революционеры – П.И. Войноральский, И.В. Бабушкин, В.П. Ногин... Вероятно, Зензинов чем-то особенно досадил царскому режиму. Зато, оказавшись на поселении в низовьях Индигирки, почувствовал себя не просто на краю света, но и переселённым на два столетия назад. А мы благодаря Владимиру Михайловичу можем представить житие-бытие Русского Устья начала прошлого века. Тут не было ни одного грамотного человека. Жили совершенно отрезанными от всего мира, не зная ничего о жизни других людей, кроме ближайших соседей – якутов и юкагиров. Календарём служила палочка с зарубками. Правда, точному летоисчислению мешали високосные годы – о них попросту не догадывались. Расстояния мерили днями пути, на вопрос, сколько времени прошло, отвечали «чайнику доспеть» или «мясу свариться». Наблюдая, как Зензинов разбирал свои вещи, аборигены с туземным любопытством присматривались к незнакомым предметам – эффект волшебной лампы Аладдина произвела обыкновенная керосиновая лампа – и старались выяснить: «А как мука растёт?» Позже, наслушавшись рассказов о невероятно изменившейся жизни, покинутой когда-то их предками, качали головами, вздыхая: «Мудрёна Русь!» Между прочим, весьма вероятно, о Русском Устье мог рассказать Пушкину его приятель по лицею Фёдор Матюшкин, принимавший участие в экспедиции Врангеля. Он встречался с поэтом после возвращения с Севера. И, уж конечно, рассказов Зензинова об уникальном поселении наслушался Владимир Набоков во время их близкого знакомства в эмиграции. Самым невероятным для Зензинова оказался странный язык, на котором говорили вокруг. Он был безусловно русским, но плохо понятным российскому человеку. Трудно было осознать, что здесь говорили на древнем языке предков, с присущими именно ему грамматическими особенностями. При этом использовались слова и обороты из лексики обитателей русского Поморья конца XVI – начала XVII века. Возможно, это и породило одну из версий о появлении русских на Индигирке ещё в первой половине XVII века морским путём «прямо из России». А потом пошло-поехало. Андрей Львович Биркенгоф, входивший в состав экспедиции Наркомводтранса и проживший в Русском Устье почти весь 1931 год, предположил, что русские «поречане-индигирщики» – это потомки русских землепроходцев. И продвигались они в XVII веке на Индигирку и Колыму сушей. А в поисках охотничьих угодий по добыче драгоценных мехов – «мягкой рухляди» – подавались всё глубже в тундру. Под драгоценном мехом подразумевается шикарный в этих местах белый песец. Между прочим, добыча «мягкой рухляди», а вовсе не бегство от гнева грозного царя Ивана, могла быть целью и «купеческо-боярского» десанта. Всё же морем до низовьев восточносибирских рек при благоприятной погоде добраться можно было за одну навигацию, а не пробиваться через нехоженую тайгу и горные хребты. Разработка «меховой жилы», возможно, даёт ответ, почему пришельцы основали жизнь в столь неудобном, неприспособленном месте. Редкие появления гостей с «большой земли» не влияли на «заповедность» Русского Устья. Проходили, только вдуматься, столетия, а люди неподалёку от Ледовитого океана продолжали жить, охотиться, одеваться, разговаривать, как их далёкие предки. Вся остальная Россия, даже родная Сибирь, была непостижимо и бесконечно далеко, как для нас звёзды на небе. Дровяная ураса. Плавник, принесённый Индигиркой, бережно собирали Перелёт в прошлое В 80-х годах я работал в Якутии собкором республиканской газеты. Жил в верховьях Индигирки. Как-то в августе друзья пилоты шепнули: спецрейс пойдёт на Полярный – так тогда назывался посёлок. И вот, миновав хребет Черского, мы летим над петляющей в горах, словно змейка, скрывающейся от преследования Индигиркой. Километров через пятьсот, ближе к Полярному кругу, горы выполаживаются, реке больше не юркнуть в какое-нибудь ущелье, течение её успокаивается, и мы любуемся разноцветьем осенней тундры, ловя через иллюминатор лучи ещё тёплого солнца, отражённые посветлевшей зеленоватой водой. Не успел «Ми-8» приземлиться, как к нему побежала ребятня, потянулись взрослые. А когда-то было всё наоборот. В тридцатые в небе над посёлком с разведывательными целями впервые появился самолёт. Покружил над домами... Лётчики, вероятно, удивлённо посмеивались, наблюдая, как люди, побросав дома, убежали в тундру. Но вскоре они стали пользоваться авиацией так же естественно, как и мы. Их вхождение в цивилизацию походило на снежную лавину. Она буквально обрушилась на голову людям, чья жизнь мало отличалась от жизни далёких предков. Здесь никто не знал о заводах и фабриках, железных и шоссейных дорогах, поездах и машинах, многоэтажных домах, о колосящейся ниве, никогда не слышал жаворонка и соловья. Русскоустьинцы впервые увидели и услышали неизвестную, «тамошнюю» жизнь в кино. Уже в годы войны произошло переселение с разбросанных по тундре заимок на три-четыре дыма (считали не по домам, а по дымам) в новый посёлок. Надо было учить детей, снабжать людей товарами, оказывать медицинскую помощь. Строились, как встарь, из плавника. Зарождаясь за 1700 километров в горах, проносясь сквозь таёжные дебри, Индигирка уже тысячи лет своей безумной силой срывает с берегов деревья и несёт их к океану. Люди вытаскивали тяжёлые стволы из воды, ставили конусами, напоминавшими формой якутскую урасу, – сохнуть. Так делали и триста лет назад. Из высохших лесин строили дома. Крыши оставляли без скатов, плоскими, утепляя дёрном, из-за чего дома казались недостроенными, похожими на короба. Три века в похожих «коробках» с августа по июнь шла изнурительная борьба с холодом. Зимой печи (камельки) топились сутками, как ненасытные хищники, пожирали кубометры дров, добытых у реки, а когда топлива не хватало, люди спасались под звериными шкурами. Но к середине восьмидесятых всё изменилось. Я видел добротные дома, квартиры, «как везде», котельную, отличную школу, вещали радио и телевидение, в магазинах висела импортная одежда. Быт изменился, но не изменилась работа. Главным оставался охотничий промысел белого песца. Здесь говорят: песца «упромысливают». Вот только охотников, по-местному «промышленников», становилось всё меньше. Охота «старилась», молодёжь жила другими интересами. К середине восьмидесятых из примерно пятисот жителей Русского Устья кадровых охотников оставалось два-три десятка. Такое отношение к промыслу (ещё добывали мамонтовую кость, в изобилии встречающуюся в этих краях) легко объяснить, представив себе труд охотника. В таких избах, покрытых дёрном, жили многие поколения русскоустьинцев. Заимка Лабазное Охота на песца здесь сохранила удивительный консерватизм. О ружье нет и речи. Как и триста лет назад, основной снастью остаётся ловушка, или просто пасть. Это такой трёхстенный короб, длиной около метра, над которым сверху располагается бревно – гнеток, длиной метра четыре. Срабатывает пасть по принципу мышеловки. Песец забирается в насторожённый короб за наживой, обычно «кислой», остро пахнущей рыбой, задевает сторожевой конский волос, положенный сверху приманки, связанный со «спусковым механизмом», гнеток падает и своей тяжестью убивает песца. Обычно охотник имел 150–250 пастей. Расстояние между ними примерно километр. Летом место у ловушки прикармливают, приваживают зверька. Зимой охотник на собачьей упряжке отправляется в тундру. Здесь её называют непривычным для нашего уха словом «сендуха». Но сендуха для русскоустьинца не просто тундра, это название как бы вмещает в себя весь окружающий природный мир. Чтобы только проверить, насторожить пасти, надо сделать по безлюдной тундре круг в 200, а то и в 300 километров. И так без конца, до весны. Все охотугодья распределены и закреплены за определённым охотником, передаются по наследству вместе с орудиями охоты, зимовьями, где охотник ночует или отдыхает в тундре. Некоторые пасти стоят с незапамятных времён. Ими пользовались ещё деды и прадеды нынешних промысловиков. Мода на капканы особо не прижилась. Их используют, но мало. Говорят, что зверёк в них долго бьётся, шкурка портится от голода, ведь проверить капкан охотник сможет через неделю, а то и больше. По весне с песца переключались на нерпу. Для охоты использовалась «нерпичья собака» – индигирская лайка с особыми промысловыми качествами. Такая собака должна найти нерпичьи лежбища и лунки во льду, у которых дышит нерпа. Лунка обычно скрыта толстым слоем снега. Отыскав её, собака подаёт сигнал хозяину. К собакам (здесь обязательно скажут «собачкам» и ещё добавят: «Собачки – наша жизнь») у русскоустьинцев отношение исключительно серьёзное. И строгое. Никакого сюсюканья или заигрывания. Вы не увидите собаку в доме. Они – своеобразная часть общины, и, как у всех вокруг, их жизнь жёстко регламентирована. А как же иначе, если три века от собак зависело существование поселенцев! Рассказывают, что до войны восточнее Тикси не могла проникнуть ни одна собака, даже весьма породистая, но нездешняя, не лайка: её пристреливали без всякого снисхождения. Северяне блюли чистоту породы своих ездовых собак. Это потом появились снегоходы, вездеходы, авиация, и собака стала терять свой статус. А раньше хорошая упряжка ценилась очень дорого. Шахматная фигурка из моржовой кости. Обнаружена в 2008 году неподалёку от Русского Устья Индигирская лайка с успехом продавалась на соседних реках Яне и Колыме. Отправляясь на торги, упряжку увеличивали вдвое. Примерно одинаковое расстояние в семьсот вёрст, что до одной реки, что до другой, при благоприятной погоде собаки преодолевали за трое суток. В отличие от конского и оленьего транспорта, у собачьего есть ценнейшая особенность – собаки обычно идут, пока есть силы, а при хорошей кормёжке способны трудиться день за днём долгое время. Поэтому «собачий вопрос» у русскоустьинцев пользовался повышенным интересом. Вечерами за чашкой чая под тихое потрескивание камелька заводились бесконечные разговоры о собаках – вечная, любимая, бесконечная, никогда не надоедающая тема: чем кормил, когда болела, как лечил, как щенилась, кому отдал щенков. Бывало, тут же совершались сделки, обмены. Встречались энтузиасты, знавшие «в лицо» едва ли не каждого пса на нижней Индигирке. А вот оленеводство не прижилось, попытка завести оленье стадо закончилась конфузом. Мужики по ошибке перестреляли собственных оленей, приняв их за диких, на которых привыкли охотиться с незапамятных времён. Ожившая старина Охота да рыбалка кормили людей и собак. Одному хозяйству из четырёх человек, имеющему упряжку в десять собачек, на зиму требовалось до 10 000 ряпушек и 1200 крупных рыб – чир, муксун, нельма (примерно 3,5–4 тонны). Из рыбы готовили аж до тридцати блюд: от простой жарины – поджаренной рыбы на сковородке – до колбасы, когда рыбий пузырь начиняют кровью, жиром, кусочками желудка, печенью, икрой, затем варят и нарезают кружочками. Юкола — «хлеб» русскоустьинцев Особым спросом пользовалась рыба с душком (кислая). Хозяйку просили: «Сквась-ка омулька, жарину доспей». Та брала свежего омуля, заворачивала его в зелёную травку и прятала в тёплое место. На следующий день рыба была с душком, и из неё готовили жаркое. Главным блюдом была щерба (уха). Ели её обычно на ужин – сначала рыбу, а после «хлебали щербу». Затем пили чай. Остаток варёной рыбы доедали утром как холодное блюдо. В щербу шли только отборные сорта – муксун, чир и нельма. Уха для индигирцев была универсальным продуктом: ею отпаивали роженицу, чтобы появилось молоко, отощавшему человеку сразу давали «щербушку», ею смазывали обожжённое место, она применялась от простуды, щербой увлажняли пересохшую обувь, а некоторые кузнецы в ней даже ножи закаливали. Но самым изысканным деликатесом считалась юкола – вяленая и копчёная. На юколу идёт свежайшая, только что пойманная рыба. Её очищают от чешуи. Вдоль спины делаются два глубоких надреза, после чего удаляется скелет вместе с головой, и остаются два одинаковых пласта без костей, соединённых хвостовым плавником. Затем мякоть часто, под наклоном надрезается острым ножом до кожи. Готовили юколу исключительно хозяйки, и у каждой имелся свой неповторимый «почерк». После порезки юколу коптили. Непрокопчённая юкола называлась ветросушкой, а копчёная – дымлянкой. Счёт заготовкам вели беремами. Беремо – это связка из 50 юкол большой рыбы или 100 из ряпушки. Ели её на завтрак, на обед и в полдник небольшими кусочками с солью, макая в рыбий жир. Юколу возили в конце позапрошлого века даже на ярмарку в Анюйск. В зимнем рационе рыба пользовалась преимуществом, а в летнем появлялось мясо. Тушёная оленина называлась селянкой, а жаренное в собственном жиру мясо гусей, уток и гагар – мясной кавардак. Веками здесь жили по солнцу, по луне, по звёздам, выработав особый промыслово-хозяйственный календарь, увязанный с церковными датами. Выглядел он примерно так: Егорьев день (23.04) – прилёт гусей. Весенний Никола (9.05) – солнце не заходит за горизонт. Федосьин день (29.05) – добыча «свежины», то есть начало лова рыбы на открытой воде. Существовала поговорка: «Егорий с травой, Микола с водой, Федосья с едой». Прокопьев день (8.07) – начало гусевания и массовый ход чира. Ильин день (20.07) – солнце первый раз заходит за горизонт. Успенье (15.08) – начало массового хода ряпушки («сельдятки»). Михайлов день (8.09) – начало полярной ночи. Покров (01.10) – начало езды на собаках. Дмитриев день (26.10) – насторожка пастей. Крещенье (06.01) – выход солнца, конец полярной ночи. Евдокии день (1.03) – запрещается пользоваться освещением. Алексеев день (17.03) – выезд на лов нерпы. Этот удивительный календарь (сроки даны по старому стилю) записан уроженцем Русского Устья Алексеем Гавриловичем Чикачёвым, потомком первых переселенцев. Он отражает и строго, как устав гарнизонной службы, регламентирует образ жизни общины. В нём легко различимо свойственное предкам двоеверие: соблюдая церковные обряды и даты, сохраняя их из поколения в поколение, они одновременно были и язычниками, поскольку жили в полной зависимости от природы, от своей сендухи, от Индигирки, от полярных дня и ночи. Здесь до сих пор можно услышать хотя и сглаженный временем, но русский говор далёкого прошлого. В языке, непонятных словах, непривычных манерах людей будто оживает далёкое время, перенося из сегодняшнего дня в, казалось бы, невозвратную старину. И побежит холодок по коже, когда услышишь: Врёшь ты, врёшь, мальчишечка, Меня омманывашь. Казань-городочек на костях стоит, Казанска реченька кровью протекла, Мелки ручеёчечки горючими слезьми, А по бережку — не камешки, буйны головушки, Все солдацкие да молодецкие... От таких строк становится не по себе. В песне-то поётся о покорении Иваном Грозным города Казани. И слова в ней звучат те же, что и почти четыре века назад. Но не только, не только поэтому! Ещё и от понимания, что эти слова не могли попасть в якутскую тундру иначе, как из памяти человека, добравшегося сюда три с лишним века назад. И ведь сохранились! Как сохранилась старорусская лексика: алырить – бездельничать, валять дурака; апризорить – сглазить; ачилинка – любовница, зазноба; басник – сплетник; вара – заварка чая; вискак – маленькая речка; вракун – лжец, обманщик; выжуравливаться – высовываться, стараться быть выше других; гад – мусор, нечистоты; гылыга – замухрышка, босяк; домекнуться – догадаться; дымоволок – дымоход; дюкак – сосед; удёмный – съедобный; забуль – правда, истина; задориться – сердиться; кила – геморрой; коловратный – необщительный, гордый; летось – прошлым летом; мекешиться – быть в нерешительности; на кукорках – на корточках; обзарчиться – войти в раж; очокошить – оглушить; пертужий – выносливый... Длинный-предлинный чудесный словарь старорусских слов, употребляемых ещё автором «Слова о полку Игореве», сохранённых русскоустьинцами до наших дней, а с языком сохранившими и частицу исторического прошлого народа. Всё, что случилось в 1990-е годы, для жителей Крайнего Севера, и Русского Устья в том числе, можно охарактеризовать одним словом – катастрофа. В одночасье рухнула привычная, веками отлаженная схема жизни. Впрочем, это тема совсем другого разговора... ...Почти в то же время, что и я, в низовьях Индигирки побывал замечательный русский писатель Валентин Распутин. Позже, размышляя о судьбе России, он напишет: «...Быть ли ей в будущем и сколько быть, где сыскать силы и духа для преодоления кризисного состояния – не подскажут ли пример и опыт маленькой колонии на Крайнем Севере, которая по всем приметам не должна была выжить, но выжила». Игорь Ковлер Фото Егора Тельнова