«И больно, и горько до слез».
Фрагменты юношеского дневника известного советского историка Аркадия Георгиевича Манькова (1913 - 2006) за 1938 - 1941 гг. Опубликовано в журнале «Звезда» (1995. № 11).
1938
25/V Комсомольский пленум посвящен приему в члены и конфликтным делам. Теперь в комсомол принимают широко, без всяких препон. Достаточно проявить хотя бы малейшую лояльность. Это борьба за молодежь.
В комсомол идут лица, подобное намерение которых полгода назад невозможно было предположить. Почему? Потому что нужно определить себя. Это тем более необходимо, так как в Ленинградском университете в этом году раскрыта и изловлена студенческая организация. На нашем историческом факультете арестовано человек 20. Из конфликтных дел более часа обсуждалось дело студента К. Его исключили из комсомола «за притупление классовой бдительности». Он отказался признать врагом народа арестованного отца, пока еще ведется следствие, и помогает ему. Ортодоксы возглашали с трибуны, что наша конституция не допускает арестов без причин, как будто этим самым ортодоксам не известно, что НКВД — государство в государстве, у которого своя конституция.
28/V Районное предвыборное собрание. Утверждали депутатов в Верховный совет РСФСР. Из трех часов заседания минут сорок в общей сложности, стоя, аплодировали Сталину. Почему-то было стыдно смотреть людям в глаза. Вскакивать приходилось едва не каждые пять минут. Все эти собрания выродились в сплошную манифестацию преданности и потеряли всякий реальный смысл.
2/VI От тети Мани узнал, что якобы (ей рассказывал Б.Маньков, мой двоюродный брат) в тюрьме, где он недавно служил, произошел бунт заключенных. Поднялось человек 60. На них пулемет. Уложили 16 Передаю как слух, но допускаю возможность подобного.
По этому поводу между матерью и тетей Маней диалог:
Мать: — Вот как! При царском режиме подобного не было.
Тетя Маня: — Было! Но только нас не касалось, а теперь коснулось.
28/ІХ У нас проводится, видимо, скрытая мобилизация. На истфаке взяли несколько студентов, даже с пятого курса. Забирали в армию и в других учреждениях, особенно на заводах. Притом тайно, поспешно, даже ночью, как будто арестовывали. В этом месяце мне выдали мобилизационный листок, где предписано явиться по указанному адресу не позднее 12 час. в случае объявления мобилизации. А час этот, чувствуется, не за горами. Воевать мне не хочется. Да и не знаю, во имя чего. Хочется жить.
25/Х Первая новость, встретившая меня в универ<сите>те, — это известие о новых арестах среди студентов и аспирантов. Убрали человек шесть. Среди них, к чудовищному удивлению всех, студент моего курса, — Т., активист до мозга костей и к тому же, как казалось, «свой в доску». У всех тяжелое состояние растерянности и недоумения. Впрочем, начинаешь привыкать к этому и уже как-то перестаешь связывать подобного рода эксцессы с возможностью своего провала.
Впрочем, что у меня за душой? Пока только дневники.
14/ХІІ Видел «Александра Невского». В целом картина плохая. Хороши только отдельные моменты: Господин Великий Новгород и др. Сплошная бутафория. Символика там, где нужен конкретный показ. Во всем задняя мысль, тенденциозность, ультрапатриотизм, от которого бегут мурашки по коже и которого в действительности не было. Мужик шел защищать не родину, а свой клочок земли. В фойе ведут безудержную агитацию.
29/ХІІ Дружба нашего правительства со своим народом принимает весьма трогательные формы. До сегодняшнего дня народ надувал свое правительство. Но вот подняли кампанию, «сознательные и передовые рабочие» (то бишь — редакции газет) «предложили» своему правительству внести изменения в законы о труде и социальном обеспечении, чтобы ударить по «лодырям». Сегодня постановление появилось. Многие старые права и льготы сильно урезаны. Пока торжествует правительство. Оно сумело обвести вокруг пальца своего друга — народ. Но надолго ли?
Есть еще участок, где народ доставляет правительству большие неприятности. Это — торговля. Денег, то бишь — бумажек много, а товара нет. Демон стяжания, жадности и ненасытности завладел народом. Хватают все, что только можно схватить: керосинки, валенки, носовые платки. Ночами простаивают у порогов магазинов, с воплем ломятся в них при открытии, корежат двери, бьют стекла... Социализм у нас декретировали давно, а до сих пор ни пары носков, ни паршивеньких брючек, ни ботинок, хотя бы с матерчатым верхом и на резиновой подметке, не купишь... Нету. Любопытно, сумеет ли здесь правительство «обмануть» своего друга и дать ему то, чего он столь тщетно ждет не дождется? Сомневаемся что-то. Потеряли надежду. Мы помогаем кому хотите: испанцам, китайцам, а сами босы и сиры. Это от чрезмерного альтруизма. Откуда он у нас?
1939
8/11 Сейчас сходят с ума на труддисциплине. За допуск к работе прогульщика или опоздавшего директоров, мастеров и инженеров предприятий сажают на 6-8 месяцев. Механически порядок этот перенесли на учебные заведения. Сегодня зачли приказ, в котором мне за вчерашнее опоздание и многим другим выносились выговоры. Одного исключили. С опозданиями борются так: когда начинается лекция, аудиторию запирают на ключ.
10/II Просил у декана разрешения опаздывать на один час в первый день. Отказал: «Что же вы хотите, чтобы из-за вас меня посадили на шесть месяцев? Я не могу нарушать советский закон».
Что делать? Работу бросить я не могу.
21/III Смотрел вторую серию «Петра I». Жуткая вещь. Совершенно антиисторическая. Петр — народный трибун, вождь, горячо любимый и приветствуемый своим народом, который счастлив его победами. Сцены быта посессионных крестьян на Уральских заводах и потопление «каторжных» у Демидова — сильны, правдивы, но излишни — композиционно и по замыслу, которым проникнута картина. Даже самые рьяные апологеты Петра не сказали бы о нем того, что здесь сказано. Единственно, кто оставляет впечатление, не вдруг забывается — это Черкасов в роли Алексея. Не жалкая, не ничтожная, а глубоко трагическая фигура. Это трагедия большой человеческой души, трагедия социальная, неотвратимая.
28/III Да, наше искусство больно тяжко: предвзятостью, нарочитостью, утилитарностью, официалыциной, добродетельностью. Глупая советская комедия «Девушка с характером» — голенькая агитка за отъезд девушек на Дальний Восток на вечное поселение. Герои глупы, скучны и добродетельны до такой степени, что тошнит. Гораздо приятнее пройти по улице, заглянуть в магазин, в какое-нибудь учреждение, на рынок. Какое богатство лиц, положений, поступков откроете вы там. А где все это в искусстве? Где? Сильный, ловкий краснофлотец с глазу на глаз остается с хорошенькой девушкой в купе. Он с ней официально вежлив, и после пары слов они спокойно засыпают — он наверху, она внизу. А когда компания краснофлотцев сталкивается с этой же девушкой, они ни слова не говорят о ней. Они настолько добродетельны, что выпивают в вагон-ресторане по чашке крепкого чая и уходят. Ох уж эта советская добродетель! Кстати, только сейчас у меня возник вопрос: в чем смысл агитации за поездку девушек на Дальний Восток? За это взялись горячо: писали в газетах, сочиняли песни, создали, с позволения сказать, «комедию». Что делать девушкам на Востоке? Конечно, дела там много: Восток так вырос, что дела для женских рук хоть отбавляй. Но нужны именно девушки, следовательно, не хватает «материала» для образования семей. Парней набралось много, и чтобы их закрепить, акклиматизировать — нужны девушки. Вот практический смысл этой «поэтической формулы».
28/IV Мы, оказывается, начинаем переходить к коммунизму, но при нем в условиях капиталистического окружения государственность останется и даже будет расти и укрепляться. Армия — множиться и усиливаться. Учение Маркса и Ленина о безгосударственном коммунизме, о вооруженном народе признано недостаточным, непригодным для наших условий, одним словом, химерическим. Думается, вопрос не столько во внешнем капиталистическом окружении. Народу, которому не хватает порток, масла и многого другого, просто рискованно доверять оружие.
19/V На наш курс вернулось двое студентов: один из НКВД. Пробыл там девять месяцев, теперь реабилитирован. Бледный, опухший, в болячках. Теперь лечится. Другой из-за границы. Видимо, из Испании. Был там, наверное, в интернациональной бригаде. Одет в тончайшее заграничное сукно.
2/VIII Перевалило уже на второй месяц, как через день я гоняюсь по магазинам в поисках либо мануфактуры, либо костюма, либо просто приличных брюк! Полное бестоварье! «Выбросят» 20-30 костюмов, а очередь выстроится человек в 300... Ажиотаж, судороги, сумасшествие — словами не передать. Народ собирается до открытия магазинов, но очереди официально запрещены, их разгоняет милиция... К тому же неизвестно, какие двери или ворота откроют... Часто открывают не те, где народ а противоположные... Тогда все бросаются туда сломя голову, давя друг друга... В Ленинграде, когда начинается торговля, очереди старательно прячут. В Гостином и Апраксине их помещают внутри двора, на галереях или в темных проходах служебных лестниц. У нас в поселке ларек с промтоварами поместили в заднем углу рынка. Очередь собирается задолго до открытия. Появляется милиционер и разгоняет, как баранов. Но стоит ему отвернуться, как толпа пулей бросается к ларьку и с криком и давкой выстраивается вновь. Минут через 10 их снова разгонят. И так несколько раз... Часто наиболее назойливых баб милиция тащит в отделение, штрафует по полусотне... Ничто не помогает. Сегодня «давали» костюмы. Их было 4. Народу около 200 человек.
24/XI Нынче принципами никого не удивишь. Нынче подай должность и деньги — более ничего не нужно.
1/ХII Мы начали войну против Финляндии. Уже прошли 1 5 километров. Но во что это все может вылиться? Кто стоит за спиной врага? Все улыбаются в эти дни, даже острят. А на душе каждого ужас, страх, жалость и отвращение...
10/ХІІ Мы несомненно пролили (и еще прольем) уйму крови. Во имя чего? Посадить Народное правительство и ратифицировать заключенный с ним договор? Если только это, то это будет дорого окупленной роскошью. Не замарать принципа и расширить границу с целью обезопасить Ленинград и получить кусок побережья? Но события грозят осложниться. Зашевелились американские банкиры, сколачивая фонд помощи Финляндии, мелькают в газете слухи о помощи со стороны Германии и Италии. Сами финны несомненно повели против нас партизанскую войну, хотя газета пишет, что «лесные разбойники» вербуются из кулаков. Да иначе и быть не может. Вековая ненависть к москалям, сгущенная агитацией правительства и страхом крестьянства перед колхозным чудовищем, пришествие которого ожидается вслед за нашими войсками, национальная упрямость — все это потребует многих лишних жертв на потребу гнусной затеи.
11/ХІІ От одной студентки, муж которой врачом на фронте, узнал, что пленные финны не желают принимать пищу. Муж ее не знает, что с ними делать. Как это роковым образом расходится с газетными сведениями.
12/ХІІ Читаю Д. Джексона «Послевоенный мир». Фашистские порядки в Италии чудовищно похожи на наши. Только одна правящая партия. Только одна организация молодежи. Фактическая диктатура партии (Большой фашистский совет) и диктатура одного лица в ней. Все конституционные конструкции — не более как фиговый листок. Непрерывная, ежечасная, ежеминутная агитация в школах, на производствах и высших учебных заведениях, держащая народ в узде («Муссолини всегда прав»).
Любопытно, что две главы о СССР, имеющиеся у Джексона, в наше изданий не помещены. Мотивировано тем, что «великое значение» Октябрьской революции в России осталось для Джексона грамотой за семью печатями, а потому он дал малоинтересный и наполовину неверный материал. Недурно бы познакомиться!
1940
14/1 Бабы в очередях о Финляндии говорят так: «Маленькая, да удаленькая».
15/1 Маленькая войнишка, а уже ни черта нет. Мать на морозе четыре раза стояла в очереди за двадцатью коробками спичек. Нет предмета, за которым бы не было чудовищных очередей: булки, керосин, мясо, чай, мука, масло и т.д. и т.п. Тыл дезорганизован. Дров нет, электричества не хватает. В БАНе сидят в пальто и только до шести. После этого выключают свет. Из университета гонят с пяти часов. И совершенно не топят. Куда идти, где заниматься? Дома адский холод.
29/1 С нашего факультета на фронте убито трое. Все трое кончили и прошлом году и были приняты в аспиранты. Когда их всех мысленно видишь перед собой, то плохо веришь черному слуху...
31/1 Уже несколько дней, как повысили цены на продукты. Сахар вместо 4 р.1 0 к — 5 р. 50 к. Caxap-песок вместо 3—80 к. — 5—00. Мясные изделия на 35%. И все же жуткие очереди. И никто слова не сказал. Народ покорен и терпелив. Зарплата та же. На всех производствах, говорят, масса простоев. Встает призрак безденежья... Что делать? Неужели так же, как Миша, продать душу черту? Но ведь и там не сладко...
Нас довели до позора, до нищеты...
9/II В Америке негров не считают за людей, им отводят особые места в вагонах, но они носят прекрасные лакированные ботинки. Часть их имеет собственные автомобили... А у нас лучшая в мире конституция, но нет брюк и сапог и даже нет хлеба... В провинции жуткие очереди за ним, а местами, говорят, и вовсе его нет. Из Ленинграда продукты усиленно переправляли посылками по родным и знакомым. На днях прием посылок, кроме адресованных в армию, прекращен. А из деревни запрещен приезд в Ленинград. Одним словом, старая картинка. Два друга — народ и правительство, питающие крепкие взаимные симпатии, всячески изощряются в стремлении надуть один другого... Теперь будем ждать, что придумает народ... А голь на выдумки хитра...
16/II Наше правительство окончательно обанкротилось. Оно показало себя неспособным удовлетворить хотя бы насущные нужды своего народа, предоставить ему минимальные удобства существования...
20/II Из БАНа шел с Амусиным. Коротко, скрытно рассказал о своей ссылке/ За два года он не видел ни одной книги. Даже не давали газеты, иногда, очень редко, устраивая коллективное прочтение некоторых статей без права задавать вопросы. Работали в лесу. При сорокаградусном морозе валили лес. Были массовые отмораживания конечностей. Сам он месяцев девять пролежал в госпитале.
— Мне самому неясно, как я только уцелел — заключил он тихо, когда к нам из темноты приближалась какая-то фигура.
5/III Мы принадлежим правительству в той полной мере, в какой раб принадлежал господину
Сейчас нас будут распределять на работу. 119 пойдет в средние школы, 27 в вузы, 22 в аспирантуру, а остальные — в армию и другие учреждения.
Посылать будут на север, на Сибирь, в Поволжье. Дальний Восток, Дагестан и т.д. Отработать нужно три года
11/III Будь я Молотовым, я непременно прошелся бы по одной из улиц Ленинграда — разумеется, переодевшись и инкогнито, иначе — опасно, и после этого устыдился бы праздновать свое пятидесятилетие.
13/III Мир. На истфаке сплошные улыбочки. Что кроется за ними — радость? ироническая насмешка? У всех на языке одно:
— А как же Народное правительство?
Газеты о нем ни слова. Впрочем, смешно было бы говорить о несуществовавшем и несуществующем, о фикции Для меня это не вопрос. Его гениально замолчат. И только. Очевидно одно: война, если и выиграна стратегически ценой страшных потерь, политически проиграна позорно.
11/IV О Боже, наш Боже!
Опять все дороже!
Повысили цены молча (ни в газетах, ни в объявлениях об этом нет), и баста. Даже неизвестно, от кого это исходит. Это беззастенчивое и наглое наступление на жизненный уровень, и без того у большинства ничтожный, приводит в великое недоумение. А применительно к себе в отчаяние — что делать? Где взять денег?
I6/IV Видел американскую кинокартину. Какая возможна жизнь! Даже безработные живут лучше, чем мы, работающие. Потом, в дальнейшем, когда просияет свет и над нашей страной, наши потомки, оглядываясь в прошлое, назовут нас животными, но сделают это с состраданием и со скорбью.
19/V Как подумаешь — становится жутко. Сидим мы в тиши кабинетов, зубрим ленинизмы и всякие измы, а настоящая жизнь проходит мимо нас, и мы не знаем о ней. Не знаем, что народ по-прежнему бежит из деревни в город а здесь не принимают, не прописывают, что провинция сидит без хлеба, «голодует»... А если глухой раскат этих бед и коснется нашего уха, мы стараемся спрятаться, устраниться, и не говорим об этом ни слова, как будто этого и нет вовсе.
I0/VI Существо нашего социализма коротко можно определить так: хлеб отправляем в Германию, а сами сидим без хлеба.
28/VI Только что услышал по радио постановление правительства о продлении рабочего дня, рабочей недели и о судебной ответственности за уход с работы и за прогулы. По своему духу это закон чрезвычайного времени. Очевидно, есть что-то, что сильнее наших принципов, в глубине, всеисцеляющей силе и, главное, в действенности которых нас тщетно пытаются уверить.
27/VI О настроениях говорить излишне. С внешней стороны — молчание. Как будто бы ничего и не произошло. Говорят только келейно, закулисно и частным порядком. Публично свое отношение выражают только пьяные. Между прочим, в вагоне слышал пока единственный аргумент в пользу закона: «Что ж, будем работать на одном заводе. Все равно, куда ни пойди — везде плохо, а работать везде нужно».
Вывод прост: плохо том, где нужно работать.
15/VII При социализме удивительно щедро раздаются сроки тюремного заключения.
1/IX Теперь нередко приходится видеть пижонов, чаще — военных, в безукоризненных костюмах и на заграничных мотоциклах или велосипедах. Физиономии у них холеные и сытые. Немало дельцов нагрело руки на нашей войне и на освобождениях... Это считается допустимым и не порицается. Это вполне согласуется с принципом: от каждого по способности, каждому — по труду. Кстати, об имущественном неравенстве в нашей стране. Имущественная нивелировка всех и вся на каком-то нижесреднего, полунищенском уровне — безусловный результат двадцатилетия… Отклонения есть, но они не вопиющи. Наряду с буквально нищими есть люди с полным достатком и благополучием. Но самое большее, что можно помыслить в этом отношении: два-три костюма, один из них заграничный, заграничный велосипед (или мото) и неограниченная возможность покупать одиннадцатирублевый виноград (благо он в продаже).
4/Х Два знаменательных закона: о введении платного образования в старших классах средней школы и в вузах (с отменой стипендии) и о создании в системе нового органа — Главного Управления по трудовым резервам — сети производственных училищ, которые частью будут заполняться по мобилизации (насильно). Не будем гадать о том, что вызвало эти законы к жизни — возможно, что и Берлинский пакт трех, и нужда в средствах, и вообще крах «социализма». Не будем и допытываться, откуда заимствован сам образец — возможно, что из Германии. Не будем гадать ни о том, ни о другом, а только отметим, какое впечатление произвели эти законы. Самое печальное, самое безотрадное... Удивили, обескуражили, обидели и обозлили. Студенты собираются разбежаться. Для многих это — петля на шею: жили впроголодь только на эти полтораста - двести рублей. Впрочем, это и ставится целью — выгнать молодежь из вузов на заводы, в колхозы, в армию...
Бедная конституция! Мне ее искренне жаль. Оплеванная при рождении, она последние два года напоминала ту мертвую прекрасную царевну, которая лежала в гробу с куском отравленного яблока в горле. Крышка гроба была еще в стороне, и все могли ее видеть и даже любоваться ею. Но последний закон о прикреплении к месту работы и эти два послужили как раз той крышкой, которая грубо захлопнула гроб с драгоценным трупом. Надолго ли? Придет ли время, когда молодые руки подхватят этот гроб, разобьют его о камень, коварное яблоко выскочит из горла и ты воспрянешь, полная сил и веселья, несущая миру правду и счастье?!
Самое мерзкое, самое подлое то, что устроили из этого сюрприз. Молодые люди держали экзамены, связывали с этим определенные надежды, наконец, проучились месяц, и вдруг... Это показывает, как наши правители мало считаются с народом, как плюют ему в лицо, бьют его по затылку, пинают под задницу.
5/Х Л. уехал, и К. опять качнулась в мою сторону. Когда нет его, она идет ко мне. Женщине всегда и во всем нужен друг. Она передала мне рассказ Л. об Эстонии. Одеваются там опрятно, добротно и изысканно. Все в шерстяном. Немыслим случай, чтобы работница пришла на завод в платочке. Мужчины тоже в шляпах. В Таллине на улицах и площадях велосипеды оставляют без надзора. Товара много, но в большинстве — не своего производства. Народ отличается крайней аполитичностью и полнейшим неведением того, что с ними происходит. О большевиках почти ничего не знают. О бежавшем Сметоне отзываются так: «У нас был хороший президент. Жаль, что с ним такое несчастье случилось».
По мнению крестьян той деревни, где стоит Л., у них был и хороший полицмейстер, ныне прогнанный с места. Слепое уважение к частной собственности. Бедняк, у которого Л. живет, имеющий две лошади, трех коров и еще что-то, упорно не мог понять, почему ему дают конфискованную землю, до того принадлежавшую помещику. Народ живет в достатке, покойно и тихо. Спрашивается, почему вмешались мы со своим освобождением? Не для того ли, чтобы освободить их от житья в достатке, покое и тишине и принести свое убожество, нищету и озлобленность?
12/Х На «Борисе Годунове»: историей какого народа я занимаюсь!!! — вечно нищего, убогого, испокон веков ищущего правду, да так и не нашедшего ее. И больно, и горько до слез.
24/Х Народ обнищал. Даже очереди в скупочные магазины. Как трудно встретить чистое, искреннее и живое движение души в этих сумерках, где кроме разговора о нужде, деньгах, работе, болезнях, масле и сахаре нет ничего. Все спрятались. Замкнулись. Боятся. Отупели. Обескуражены.
4/XI Общества у нас нет. Оно распалось на атомы, на единицы, которые в хаотическом движении сталкиваются друг с другом, вытесняют один другого и так без конца... Семьи — первичной ячейки связи — нет тоже. Общее со всеми неурядицами и нечистотами вторглось в область семейного, обезличило, исковеркало, изуродовало его. Официальные казенные связи только мертвят, довершая распад... Каждый за себя, для себя и в себе... Каждый ненавидит другого и боится его. Homo homini lupus est.
16/XI Средние школы, особо старшие классы, запустевают. Зато родители охотно отдают ребят в ремесленные училища: там полное обмундирование и на всем готовом. Секрет прост: в одном случае заплати ты, а в другом — заплатят тебе. А народ нищий! Таким народом управлять (то бишь вертеть) просто.
1941
17/1 Десять лет я прожил в этом поселке, на этой улице, в этом доме. И за все десять лет не припомню ничего хорошего, что бы произошло на нашей улице. Зато плохого... Бог ты мой, одно только плохое!! Вот в домике, что посреди того посада, лет пять назад утонули три девочки. В большом красном доме недавно умер от рака хозяин, а жену месяца через два зарезало поездом. В доме, что напротив, был арестован и сослан отец семейства, и до сих пор о нем один Аллах ведает. Моего соседа обокрали, а напротив чуть не ежедневно пьяные драки: сын бьет отца, а отец — сына. Народ сбегается, как на зрелище. В моем доме за десять лет было четыре смерти, одно рождение: у меня брат попал в психиатрическую больницу. А вчера приезжала сестра: ее сокращают на службе. Она плакала и все говорила: «Я совсем, совсем одинокая...»
26/ІІ Работая над монографиями по XVII в., все более и более укрепляюсь в чувстве, как велико сходство между той эпохой и временем нашим. Бурные годы начала столетия все привели в движение — все, что до сих пор прозябало и чахло. Народ вдруг понял, что беда упала на голову его, как возмездие за «безумное молчание», за раболепие и пресмыкание. Нужно было отстоять родину — и дружным напором, единой волей отстояли ее. Проснулся интерес ко всему: к жизни, к политике, к Западу, к культуре. Расширился кругозор, выпрямили спину, глубоко и вольно вздохнули. Стали искать нового устройства, новых путей. И что же обрели? Нового диктатора, нового деспота, новые оковы. Начали устраивать землю: душили народ налогами, податями, поборами. Завели торговлю с иностранцами — повезли хлеб на сторону, а свой народ страдал от бесхлебицы, умирал с голоду. Большая часть средств уходила на военщину и ведение войн. И все это за счет народа. Учредили жестокий политический произвол: казнили, уничтожали непокорных. Одних травили другими. Так правили.
Упал дух народа. Упал интерес ко всему. Опять безразличие, опять злоба, опять раболепие. Боялись смотреть друг другу в глаза. Так жили.
Аркадий Маньков