"Вольница новогородская не трусит!" Из "Повести о Буслае Новгородце" (1826) Николая Полевого
Из "Повести о Буслае Новгородце" (1826) писателя и историка Николая Полевого (1796-1846). Текст приводится по изданию: Полевой H.А. Мечты и жизнь / Сост., вступ. ст. и примеч. Б.С. Кондратьева. — М.: Сов. Россия, 1988.
Б.С. Кондратьев: "Время действия большинства исторических повестей Николая Полевого — конец XIV — начало XV века. Такой выбор не случаен: писателя увлекала возможность показать Русь в один из переломных моментов ее развития. Еще тяготела над русской землей (хоть и поколебленная Куликовской битвой) зависимость от Орды, и ханы еще не потеряли надежды вернуть былую покорность русичей; еще никак не могли договориться между собой князья, проливая кровь в междоусобицах, но уже укреплялась Москва, становясь оплотом будущего Русского государства... В 1386 году московский князь Дмитрий Донской повел жестокую борьбу с Новгородом, стремясь подчинить этот вольный и независимый город власти Московского княжества. Трагическое столкновение свободолюбия и власти не могло не будоражить воображение романтика, и в первой своей повести Полевой обращается именно к этим событиям.
«Повесть о Буслае Новгородце» (1826) начинается колоритной картиной. Следуя своему правилу «переселять» читателя в тот век, где происходит действие, писатель создает своеобразный «эффект присутствия», живое и непосредственное ощущение удали и бесстрашия новгородской вольницы: «Давай серебра и золота, выкатывай бочки годовалого меда, а как дойдет до расплаты, рассчитаются железом да калеными стрелами...» Но вот как-то исподволь нарастает напряжение: «Народ собирался к Святой Софии; день и ночь держали вече; казалось, забыли новгородцы, что в праздник дела не делают».
С вечевой площади мы переносимся в дом посадника Федора, где также царит какая-то еще непонятная до конца деловая озабоченность... Так, в дымке романтической загадочности возникает политический конфликт между непокорным Новгородом и великокняжеской Москвой, который и составляет историко-документальную основу повести. Стремясь философски осмыслить неизбежность роковой для новгородцев развязки в борьбе за власть, Полевой показывает, что вече — этот символ свободы — являет собой лишь видимость демократии: «...я узнал все тайны правления Новогородского, — с грустью говорит Буслаю Владимир. — Ты счастлив, Буслай, что неведение скрывает от тебя это смрадное болото, которое называют Новогородским вечем. Ты слышишь звон вечевого колокола, как голос вольности Новагорода, богатого и сильного, а я слышу его, как набат, возвещающий близкую кончину народа доброго, но буйного, достойного счастья и влекомого к погибели страстями, низкими, недостойными...»
Однако повесть — не историко-философский комментарий к борьбе Новгорода и Москвы. Ее художественный интерес — в психологическом сюжете, основанном на истории трогательной и бескорыстной дружбы Буслая и Владимира. Образ Буслая, несомненно, навеян новгородскими былинами о Василии Буслаеве. Как и его былинный «тезка», герой Полевого являет собой воплощение русской удали, он любит погулять и повеселиться. В сложности политической борьбы он не вникает, а просто собирает дружину и отправляется, в отместку московскому князю, жечь подвластные тому города. Однако этот «лихой удалец» наделен нежной душой и благородным сердцем.
Ради друга он готов забыть обо всем, даже о невесте в день сватовства. Рискуя собственной жизнью, Буслай спасает Владимира в Москве, куда тот отправляется с тайным поручением новгородцев-посадников. В финале повести Буслай со своей дружиной является в лагерь Дмитрия, осадившего Новгород, и, пренебрегая гневом князя и грозящей расправой, винится в разбое, прося лишь пощады и мира для родного города. Показав Буслая сильной, исключительной личностью, решающей исход событий, Полевой воплотил в нем свою романтическую мечту о свободном человеке. Необыкновенным характером наделен и Владимир, но он раскрывает другую сторону романтического мироощущения автора: трагический разлад с самим собой, понимание невозможности примирить мечту и действительность.
Из "Повести о Буслае Новгородце" Н.А. Полевого
Вы слыхали о Великом Новгороде? То-то был городок, Москвы уголок — огромный, могучий и привольный! Ганзейцы и мурмане заглядывались на его широкие улицы, на золоченые главы его церквей и называли его Великим. Один пугливый латинский летописец даже и нам передал старую поговорку: Кто против бога и Великого Новагорода? Говорят, таковы были похвальбы и присловье новогородцев. Князья Московские и Литовские часто доказывали новогородцам копьем и огнем, что пословица их не говорит правды, да где сладить с новогородцем! Отхлынет беда — опять новогородец надвинет шапку на ухо, пойдет козырем и готов спорить с князем Московским о самосуде, а Литовскому послу указать путь-дорогу из Новгорода. Удалые дружины новогородские не боялись грозы московской: то и дело пускались вниз по Волге; куда пришли, тут и гости, в Кострому ли, в Ярославль ли, в богатую ли Астрахань, вольница новогородская не трусит! Давай серебра и золота, выкатывай бочки годовалого меда, а как дойдет до расплаты, рассчитаются железом да калеными стрелами, и хозяева рады-радехоньки, что уши уцелели...
В Москве княжил князь Димитрий Иванович, и Новгород с ним не ладил; войны не было, да и мир не походил на мир. Такая же дула погода, как на Ильмене в октябре месяце,— то дождь, то снег, то светло, то ясно. Сколько ни говорил князь Московский новогородцам, вольный город не унимался, шумел, как молодая брага.
— Не впервые Новугороду слышать немилостивое слово! — кричали новогородцы.
— От Московского князя не дождешься ни хлеба, ни соли — отсыпайся золотом в мире да готовься на железную баню.
— Далека Москва от Новгорода, а сердце Московского князя еще дальше.
— Нам и со своими князьями житье было горе, а с чужим князем и поготово!
Вот что кричали в Новгороде и на Софийской и на Торговой стороне. Народ собирался к Святой Софии; день и ночь держали вече; казалось, забыли новогородцы, что в праздник дела не делают. Вечера были святочные, а посадник к посаднику, тысяцкий к тысяцкому приезжали не Христа славить, не вина пить, а толковать да шуметь о черной дани, о разметной грамоте Московского князя, о заволочекой сваре. Всякий говорил и толковал и часто не знал сам, что говорит. Ведь и в нынешнее время такая притча из народа не вышла. Но чему дивились и литовцы и ганзейцы, привыкшие пить и бражничать о святках у посадника Федора Тимофеевича, что у этого посадника не было ни пира, ни беседы.
— Задурел Новгород,— поговаривали собеседники, поглядывая на дом посадника, — быть беде, коли и посадник Федор не гуляет на святках! Смотрите, плотники, не состроить бы вам себе лихо!
Дом посадника Федора стоял в Славянском конце, на улице Рогатице. Один немецкий письменный человек, словоохотливый, как кот-баюн в русских сказках, называл дом Федора мудреным немецким именем, и говаривал, что Новгород можно купить на то, что лежит в этом доме, в кованых сундуках посадника. Доброму молодцу не перестрелить бы стрелою с одной стороны дома на другую. Зато и крепко жил посадник. Железные ставни запирались у посадника железными крючьями, и пять цепных собак бегали по векшам во всю ночь. Днем иное дело: широкие ворота были у него настежь растворены — милости просим с делом и бездельем! Дорогой гость, садись на лавку под святые, и бедному дверь не заперта. Не чарка вина, так ласковое слово — придет с горем, а уйдет с весельем.
Недаром говорили теперь беседники посадничьи, что Федору не до гулянья. Во всех окнах его дома был свет; на посадничьем дворе было саней, что и не перечтешь, да видно, что были не гости. То и дело приезжали к нему и уезжали от него дельцы, писцы, житные люди. Ни один из них, сходя с крыльца, не обтирал бороды; видно, круговая чара ленилась сойти на посадничий стол с горки, где покоились дедовские чары и погары. Дельцы останавливались у фигурных ворот посадничьего дома, и рожи их были длинны, как шпиль на застрелыюй башне. Но не все же в Новгороде думали о деле — оставалось еще довольно гуляк. По улице Рогатице шли девичьи хороводы; пели песни; много народа тихонько пробиралось подле самой стенки, видно, боясь изменить пословице: новогородец хоть пьян, а все-таки на ногах держится.
Вдруг среди шума и волнения покатился по улице поезд — саней десять, с колокольчиками и побрякушками, на выписных лошадях, ехали по Рогатице. Веселые, залетные песни раздавались так громко, что у прохожих в ушах звенело, да, видно, и у разгульных поезжан в голове было не пусто. Вот подле самого посадничьего дома остановились первые сани. С них соскочил лихой удалец Буслай, сын посадника Григория Якуновича.
<...>
Уже был третий час дня. Народ толпами валил с Софийского веча и дорогою шумно разговаривал о том, что было решено на вече. Тихо, сложив руки, шел на дубовое крыльцо своего дома посадник Федор Тимофеевич. Сумрачное неудовольствие изображалось на лице его. Первый, кто встретился ему, только он отворил дверь, был посадник Григорий, отец Буслая. Горестно покачал головою Федор.
— Бог тебе судья! — сказал он.— До чего ты довел меня на старости! Позор земле Новогородской! Старейший посадник неволею принужден к делу, противному его совести. Новогородцы! Новогородцы! Горе вам, по божею слову, когда старый друг мой забыл меня...
— Нет,— сказал Григорий,— рука божия тяготеет над Новгородом, но не упрекай меня, Федор Тимофеевич! Когда бы ты знал, что доспелось со мною в последнее время, ты не упрекал бы меня! Я сниму тебе со стены икону, что я не виноват в переменчивости, в буйстве новогородцев. Выслушай меня... Выслушай, узнай сперва, что послы князя Московского нежданно и гордо явились сегодня на вече, что они высказали все жалобы князя на Новгород и, не дожидаясь ответа, бросили народу крестоцеловальные наши грамоты. Они грозили нам огнем и мечом — и те люди, которые вчера пуще других храбрились на совете, замолкли, побледнели... Рука Москвы явно высится над нами. Новгород падает. Напрасно вышел я говорить с ними; против меня восстали все; напрасно твердил я им о силе нашей, о честных условиях с князем Московским; говорил, что самосуд наш должен быть уважен князем. «Покорность без условий или погибель!»— был ответ Московских послов, и народ принял все! Князь Патрикий и не явился на вече! Тебя не было... Где ты был? А сват твой, тысяцкий Богдан, первый склонился на сторону москвичей, и мне, посаднику Новгорода, миром определено ехать в Заво- лочье,— сбирать дань, самому отвезти ее в Москву и молить князя помиловать нас!..— Посадник поднял руку к образу, и слезы потекли из глаз его.
— Тяжело твое страдание, но не вини меня! Я потерял вчера моего сына, моего удалого Буслая. Он ехал к невесте своей и бог знает куда пропал! Мы размолвили со сватом, и всю ночь, как полоумный, бегал я по Ново- городу — Буслая нигде не было! Когда заблаговестили к заутрени, и я сам не знал, что делать, у ворот стукнули в кольцо: то был Буслай, на любимых конях своих, весь в снегу, как полусонный; кони его были в пене, измучены и пали посреди двора, а он не поклонился и отцу своему, не сказал словечка — спит и теперь без пробуду, и бог знает что с ним будет! Он еще не знает своего горя: рано поутру сват Богдан прислал ко мне сказать, что не хочет уже отдать своей Маши за моего Буслая, за буяна, за пьяницу, который прогуливает ночи невесть где! Буслай спал, да выспал горе! Маша не переживет этого, да что отцу ее до горя дочери!.. Вини меня после того, что я не был на вече.
Федор успокоился и начал утешать своего друга:
— Все минется,— говорил он,— подумаем о судьбе Новагорода. Не новогородец тот, кто помнит о своей беде, когда беда висит над вечем Новогородским! Еще не все погибло...
Они ушли в тайную каморку.
Между тем Новгород был в волнении. И было отчего: дела новогородские никогда еще не достигали до такого стесненного положения. Еще сто лет после сего времени Новгород называл себя вольным городом. Но, мощною решительностью Димитрия, Москва в первый раз колебала так сильно основания силы новогородской. Победа на берегах Дона возвысила Димитрия перед всеми князьями России. Тверь и Нижний Новгород, склоненные пред его могуществом; граница Московского княжества, далеко заброшенная на север; унижение Рязани, нерешительная борьба Олгерда Литовского с Димитрием — все давало мужественному князю первенство после его славного подвига. Новогородцы, всегда готовые на дело славное и великое, сами пришли к Димитрию на Куликово поле; кровь граждан новогородских и посадника их залила' бешеную ярость монголов, но не взрастила счастия для Новагорода! Через два года Москва сделалась пепелищем от руки Тохтамыша. Тяжкая дань обременила все княжества русские. Гордый Новгород, готовый дать руку на брань, не хотел нести дани татарам. Новогородцы думали, что с падением Москвы ударил час их свободы.
Посадник Федор явно потребовал на вече отречения от зависимости князю Московскому, а посадник Григорий призвания в Новгород Литовского князя Пат- рикия, воина смелого и человека хитрого. Новогородцы согласились на оба предложения, объявив свой само-* суд от Москвы и призвав князя Патрикия. Олгерд обещал им защиту, но Патрикий приехал в Новгород не защищать его. Новгород увидел в стенах своих начало гибельной усобицы; приверженцы Москвы с тысяцким Богданом, свободные новгородцы, сообщники Патрикия крамольничали и вадили друг на друга.
Не знаю, о том ли говорили между собою посадники Федор и Григорий; на другой день Федор отправился с дружиною в Заволочье, а сын его Владимир поспешно собрался и, отслужив молебен в соборной церкви, бросился в сани и поскакал поспешно из Новагорода.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
Б.С. Кондратьев: "Время действия большинства исторических повестей Николая Полевого — конец XIV — начало XV века. Такой выбор не случаен: писателя увлекала возможность показать Русь в один из переломных моментов ее развития. Еще тяготела над русской землей (хоть и поколебленная Куликовской битвой) зависимость от Орды, и ханы еще не потеряли надежды вернуть былую покорность русичей; еще никак не могли договориться между собой князья, проливая кровь в междоусобицах, но уже укреплялась Москва, становясь оплотом будущего Русского государства... В 1386 году московский князь Дмитрий Донской повел жестокую борьбу с Новгородом, стремясь подчинить этот вольный и независимый город власти Московского княжества. Трагическое столкновение свободолюбия и власти не могло не будоражить воображение романтика, и в первой своей повести Полевой обращается именно к этим событиям.
«Повесть о Буслае Новгородце» (1826) начинается колоритной картиной. Следуя своему правилу «переселять» читателя в тот век, где происходит действие, писатель создает своеобразный «эффект присутствия», живое и непосредственное ощущение удали и бесстрашия новгородской вольницы: «Давай серебра и золота, выкатывай бочки годовалого меда, а как дойдет до расплаты, рассчитаются железом да калеными стрелами...» Но вот как-то исподволь нарастает напряжение: «Народ собирался к Святой Софии; день и ночь держали вече; казалось, забыли новгородцы, что в праздник дела не делают».
С вечевой площади мы переносимся в дом посадника Федора, где также царит какая-то еще непонятная до конца деловая озабоченность... Так, в дымке романтической загадочности возникает политический конфликт между непокорным Новгородом и великокняжеской Москвой, который и составляет историко-документальную основу повести. Стремясь философски осмыслить неизбежность роковой для новгородцев развязки в борьбе за власть, Полевой показывает, что вече — этот символ свободы — являет собой лишь видимость демократии: «...я узнал все тайны правления Новогородского, — с грустью говорит Буслаю Владимир. — Ты счастлив, Буслай, что неведение скрывает от тебя это смрадное болото, которое называют Новогородским вечем. Ты слышишь звон вечевого колокола, как голос вольности Новагорода, богатого и сильного, а я слышу его, как набат, возвещающий близкую кончину народа доброго, но буйного, достойного счастья и влекомого к погибели страстями, низкими, недостойными...»
Однако повесть — не историко-философский комментарий к борьбе Новгорода и Москвы. Ее художественный интерес — в психологическом сюжете, основанном на истории трогательной и бескорыстной дружбы Буслая и Владимира. Образ Буслая, несомненно, навеян новгородскими былинами о Василии Буслаеве. Как и его былинный «тезка», герой Полевого являет собой воплощение русской удали, он любит погулять и повеселиться. В сложности политической борьбы он не вникает, а просто собирает дружину и отправляется, в отместку московскому князю, жечь подвластные тому города. Однако этот «лихой удалец» наделен нежной душой и благородным сердцем.
Ради друга он готов забыть обо всем, даже о невесте в день сватовства. Рискуя собственной жизнью, Буслай спасает Владимира в Москве, куда тот отправляется с тайным поручением новгородцев-посадников. В финале повести Буслай со своей дружиной является в лагерь Дмитрия, осадившего Новгород, и, пренебрегая гневом князя и грозящей расправой, винится в разбое, прося лишь пощады и мира для родного города. Показав Буслая сильной, исключительной личностью, решающей исход событий, Полевой воплотил в нем свою романтическую мечту о свободном человеке. Необыкновенным характером наделен и Владимир, но он раскрывает другую сторону романтического мироощущения автора: трагический разлад с самим собой, понимание невозможности примирить мечту и действительность.
Из "Повести о Буслае Новгородце" Н.А. Полевого
Вы слыхали о Великом Новгороде? То-то был городок, Москвы уголок — огромный, могучий и привольный! Ганзейцы и мурмане заглядывались на его широкие улицы, на золоченые главы его церквей и называли его Великим. Один пугливый латинский летописец даже и нам передал старую поговорку: Кто против бога и Великого Новагорода? Говорят, таковы были похвальбы и присловье новогородцев. Князья Московские и Литовские часто доказывали новогородцам копьем и огнем, что пословица их не говорит правды, да где сладить с новогородцем! Отхлынет беда — опять новогородец надвинет шапку на ухо, пойдет козырем и готов спорить с князем Московским о самосуде, а Литовскому послу указать путь-дорогу из Новгорода. Удалые дружины новогородские не боялись грозы московской: то и дело пускались вниз по Волге; куда пришли, тут и гости, в Кострому ли, в Ярославль ли, в богатую ли Астрахань, вольница новогородская не трусит! Давай серебра и золота, выкатывай бочки годовалого меда, а как дойдет до расплаты, рассчитаются железом да калеными стрелами, и хозяева рады-радехоньки, что уши уцелели...
В Москве княжил князь Димитрий Иванович, и Новгород с ним не ладил; войны не было, да и мир не походил на мир. Такая же дула погода, как на Ильмене в октябре месяце,— то дождь, то снег, то светло, то ясно. Сколько ни говорил князь Московский новогородцам, вольный город не унимался, шумел, как молодая брага.
— Не впервые Новугороду слышать немилостивое слово! — кричали новогородцы.
— От Московского князя не дождешься ни хлеба, ни соли — отсыпайся золотом в мире да готовься на железную баню.
— Далека Москва от Новгорода, а сердце Московского князя еще дальше.
— Нам и со своими князьями житье было горе, а с чужим князем и поготово!
Вот что кричали в Новгороде и на Софийской и на Торговой стороне. Народ собирался к Святой Софии; день и ночь держали вече; казалось, забыли новогородцы, что в праздник дела не делают. Вечера были святочные, а посадник к посаднику, тысяцкий к тысяцкому приезжали не Христа славить, не вина пить, а толковать да шуметь о черной дани, о разметной грамоте Московского князя, о заволочекой сваре. Всякий говорил и толковал и часто не знал сам, что говорит. Ведь и в нынешнее время такая притча из народа не вышла. Но чему дивились и литовцы и ганзейцы, привыкшие пить и бражничать о святках у посадника Федора Тимофеевича, что у этого посадника не было ни пира, ни беседы.
— Задурел Новгород,— поговаривали собеседники, поглядывая на дом посадника, — быть беде, коли и посадник Федор не гуляет на святках! Смотрите, плотники, не состроить бы вам себе лихо!
Дом посадника Федора стоял в Славянском конце, на улице Рогатице. Один немецкий письменный человек, словоохотливый, как кот-баюн в русских сказках, называл дом Федора мудреным немецким именем, и говаривал, что Новгород можно купить на то, что лежит в этом доме, в кованых сундуках посадника. Доброму молодцу не перестрелить бы стрелою с одной стороны дома на другую. Зато и крепко жил посадник. Железные ставни запирались у посадника железными крючьями, и пять цепных собак бегали по векшам во всю ночь. Днем иное дело: широкие ворота были у него настежь растворены — милости просим с делом и бездельем! Дорогой гость, садись на лавку под святые, и бедному дверь не заперта. Не чарка вина, так ласковое слово — придет с горем, а уйдет с весельем.
Недаром говорили теперь беседники посадничьи, что Федору не до гулянья. Во всех окнах его дома был свет; на посадничьем дворе было саней, что и не перечтешь, да видно, что были не гости. То и дело приезжали к нему и уезжали от него дельцы, писцы, житные люди. Ни один из них, сходя с крыльца, не обтирал бороды; видно, круговая чара ленилась сойти на посадничий стол с горки, где покоились дедовские чары и погары. Дельцы останавливались у фигурных ворот посадничьего дома, и рожи их были длинны, как шпиль на застрелыюй башне. Но не все же в Новгороде думали о деле — оставалось еще довольно гуляк. По улице Рогатице шли девичьи хороводы; пели песни; много народа тихонько пробиралось подле самой стенки, видно, боясь изменить пословице: новогородец хоть пьян, а все-таки на ногах держится.
Вдруг среди шума и волнения покатился по улице поезд — саней десять, с колокольчиками и побрякушками, на выписных лошадях, ехали по Рогатице. Веселые, залетные песни раздавались так громко, что у прохожих в ушах звенело, да, видно, и у разгульных поезжан в голове было не пусто. Вот подле самого посадничьего дома остановились первые сани. С них соскочил лихой удалец Буслай, сын посадника Григория Якуновича.
<...>
Уже был третий час дня. Народ толпами валил с Софийского веча и дорогою шумно разговаривал о том, что было решено на вече. Тихо, сложив руки, шел на дубовое крыльцо своего дома посадник Федор Тимофеевич. Сумрачное неудовольствие изображалось на лице его. Первый, кто встретился ему, только он отворил дверь, был посадник Григорий, отец Буслая. Горестно покачал головою Федор.
— Бог тебе судья! — сказал он.— До чего ты довел меня на старости! Позор земле Новогородской! Старейший посадник неволею принужден к делу, противному его совести. Новогородцы! Новогородцы! Горе вам, по божею слову, когда старый друг мой забыл меня...
— Нет,— сказал Григорий,— рука божия тяготеет над Новгородом, но не упрекай меня, Федор Тимофеевич! Когда бы ты знал, что доспелось со мною в последнее время, ты не упрекал бы меня! Я сниму тебе со стены икону, что я не виноват в переменчивости, в буйстве новогородцев. Выслушай меня... Выслушай, узнай сперва, что послы князя Московского нежданно и гордо явились сегодня на вече, что они высказали все жалобы князя на Новгород и, не дожидаясь ответа, бросили народу крестоцеловальные наши грамоты. Они грозили нам огнем и мечом — и те люди, которые вчера пуще других храбрились на совете, замолкли, побледнели... Рука Москвы явно высится над нами. Новгород падает. Напрасно вышел я говорить с ними; против меня восстали все; напрасно твердил я им о силе нашей, о честных условиях с князем Московским; говорил, что самосуд наш должен быть уважен князем. «Покорность без условий или погибель!»— был ответ Московских послов, и народ принял все! Князь Патрикий и не явился на вече! Тебя не было... Где ты был? А сват твой, тысяцкий Богдан, первый склонился на сторону москвичей, и мне, посаднику Новгорода, миром определено ехать в Заво- лочье,— сбирать дань, самому отвезти ее в Москву и молить князя помиловать нас!..— Посадник поднял руку к образу, и слезы потекли из глаз его.
— Тяжело твое страдание, но не вини меня! Я потерял вчера моего сына, моего удалого Буслая. Он ехал к невесте своей и бог знает куда пропал! Мы размолвили со сватом, и всю ночь, как полоумный, бегал я по Ново- городу — Буслая нигде не было! Когда заблаговестили к заутрени, и я сам не знал, что делать, у ворот стукнули в кольцо: то был Буслай, на любимых конях своих, весь в снегу, как полусонный; кони его были в пене, измучены и пали посреди двора, а он не поклонился и отцу своему, не сказал словечка — спит и теперь без пробуду, и бог знает что с ним будет! Он еще не знает своего горя: рано поутру сват Богдан прислал ко мне сказать, что не хочет уже отдать своей Маши за моего Буслая, за буяна, за пьяницу, который прогуливает ночи невесть где! Буслай спал, да выспал горе! Маша не переживет этого, да что отцу ее до горя дочери!.. Вини меня после того, что я не был на вече.
Федор успокоился и начал утешать своего друга:
— Все минется,— говорил он,— подумаем о судьбе Новагорода. Не новогородец тот, кто помнит о своей беде, когда беда висит над вечем Новогородским! Еще не все погибло...
Они ушли в тайную каморку.
Между тем Новгород был в волнении. И было отчего: дела новогородские никогда еще не достигали до такого стесненного положения. Еще сто лет после сего времени Новгород называл себя вольным городом. Но, мощною решительностью Димитрия, Москва в первый раз колебала так сильно основания силы новогородской. Победа на берегах Дона возвысила Димитрия перед всеми князьями России. Тверь и Нижний Новгород, склоненные пред его могуществом; граница Московского княжества, далеко заброшенная на север; унижение Рязани, нерешительная борьба Олгерда Литовского с Димитрием — все давало мужественному князю первенство после его славного подвига. Новогородцы, всегда готовые на дело славное и великое, сами пришли к Димитрию на Куликово поле; кровь граждан новогородских и посадника их залила' бешеную ярость монголов, но не взрастила счастия для Новагорода! Через два года Москва сделалась пепелищем от руки Тохтамыша. Тяжкая дань обременила все княжества русские. Гордый Новгород, готовый дать руку на брань, не хотел нести дани татарам. Новогородцы думали, что с падением Москвы ударил час их свободы.
Посадник Федор явно потребовал на вече отречения от зависимости князю Московскому, а посадник Григорий призвания в Новгород Литовского князя Пат- рикия, воина смелого и человека хитрого. Новогородцы согласились на оба предложения, объявив свой само-* суд от Москвы и призвав князя Патрикия. Олгерд обещал им защиту, но Патрикий приехал в Новгород не защищать его. Новгород увидел в стенах своих начало гибельной усобицы; приверженцы Москвы с тысяцким Богданом, свободные новгородцы, сообщники Патрикия крамольничали и вадили друг на друга.
Не знаю, о том ли говорили между собою посадники Федор и Григорий; на другой день Федор отправился с дружиною в Заволочье, а сын его Владимир поспешно собрался и, отслужив молебен в соборной церкви, бросился в сани и поскакал поспешно из Новагорода.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky