"Какая-то рука гневно вычеркнула слово «Великий»". Письма Сергея Аскольдова из Новгорода 1937-1941 г
Сергей Аскольдов (настоящее имя Сергей Алексеевич Алексеев; 1871-1945) — русский религиозный философ, спиритуалист и панпсихист, профессор Санкт-Петербургского университета. Сын философа А.А. Козлова, друг и оппонент Н.О. Лосского. В 1927 году вместе с И.М. Андреевским основал тайное религиозно-философское общество «Братство преподобного Серафима Саровского», среди участников которого был и Д.С. Лихачёв. В 1928 году все члены общества были арестованы по обвинению в антисоветской деятельности и получили различные сроки наказания. Аскольдов был приговорён к ссылке в Рыбинск, а оттуда выслан по новому обвинению в Коми-Зырянскую область. В 1933 году он был переведён в Новгород, откуда смог навещать проживавшую в Ленинграде семью. Во время Второй мировой войны философ оказался в зоне немецкой оккупации. В конце войны был вывезен немцами в Германию. Философ скончался в мае 1945 года в Потсдаме во время своего ареста советскими органами госбезопасности.
Ниже размещены письма Сергея Аскольдова к Алексею Алексеевичу Золотареву (1879-1950), написанные и отправленные в период новгородской ссылки. Текст приводится по изданию: "Минувшее", 1990. №9. Подготовка текста А.И. Добкина.
Из Новгорода в Москву.
12 февраля 1937 г.
Дорогой Алексей Алексеевич!
Давно о Вас ничего не знаю и порывы написать как-то увядали, — в сущности трудно сейчас писать. Все это не значит, что я о Вас забывал. Вы принадлежите к числу тех немногих моих друзей, которых я часто вспоминаю и даже мысленно разговариваю с ними. Эти разговоры туманны и иногда беспредметны как сновидение, но в них звучат какие-то определенные ноты душевного обмена, — ноты, которых ни от кого другого не услышишь, кроме как от данного лица, и слышать которые от времени до времени — существенная потребность. Так вот, в душе Вашей имеются такие ноты. Они не всегда созвучны моим струнам. Вы, например, страшно сильно чувствуете старину и именно археологическую предметную. Я сам этому не созвучен и к самой старине предметной глух. Но я совсем не глух к тому, как она трогает и волнует других, и люблю видеть волнение другого перед тем, к чему сам бесчувственен. Как я понимаю теперь моего покойного приятеля П.В. Мокиевского (из «Русского богатства»), который, будучи всю жизнь позитивистом-спенсерианцем и оставшийся невером до конца дней, так в [19]21-22 годах говорил мне: «Как мне приятно видеть, что люди идут в Церковь, как я им симпатизирую и завидую, что они могут идти, а я не могу».
А мой другой приятель, поэт, сказал: «Не веря сам, не верю я неверью»... Недавно вспоминал уже Вас с благодарностью по практическому делу, получив по почте посылочку с самыми ценными для меня книжками, которые все же Вы именно мне спасли. Живу я без особых перемен, почти не меняясь физически. Осенью имел порядочно уроков. Сейчас их совсем мало что-то: кто болеет из учеников, кто ленится, а кто, вероятно, экономит. А жаль. Это для меня — соединение приятного с полезным: люблю возиться с квадратными уравнениями, гипотенузами, синусами и косинусами и решать забористые задачки; и если учащийся интересуется предметом, время урока бежит для меня незаметно. Но имею возможность это время почитать. Последний месяц перечитывал Пушкина и Лермонтова. И у того, и у другого открыл много ранее незамеченного и неоцененного, как например Лермонтова «На 1-ое января». С особым наслаждением перечитывал ранее плохо воспринятые стихи на лицейскую годовщину: до чего вдохновенно, лирично, нежно и хорошо (например, «Роняет лес багряный свой убор»).
Завывал у себя в комнате божественные фразы из романсов Римского-Корсакова на стихи Пушкина (например, «Ненастный день потух»), если не знаете, заставьте кого-нибудь спеть, там в конце есть фраза: «Вот время: по горе теперь идет она к брегам, потопленным шумящими волнами» и т.д. Два гения сомкнули две стихии: поэзию и музыку (впрочем, и поэзия есть музыка в широком смысле; ведь называл же Сократ и философию музыкой). Я завываю, а мой добрейший Илья Ильич (хозяин) думает: «Что это старик взбесился, уж не влюбился ли на старости?» Да он и прав в известном смысле. Я никогда с такою нежностью не относился к тем женским образам, которые прошли в жизни мимо меня, затронув обычно слегка и не глубоко, а то и совсем не затронув. Как будто неуместно отцу семейства предаваться фаустовским настроениям! Не скажите: все мы, старики, имеем основание в конце жизни почувствовать себя Фаустами, ибо только в конце жизни понимаешь, сколь много драгоценных мгновений упущено. И как часто жизнь разыгрывалась совсем не по тем нотам, порой беззвучно и фальшиво.
Да, в Фаусте есть нечто общечеловеческое и роковой психологический итог жизни для тех, у кого при старом теле не состарилась душа; а душа ведь не имеет возрастов; вернее, по вдохновенной угадке А.Н. Шмидт, имеет единый возраст, навсегда неизменяемый. Сейчас я, подобно Бояну, готов растечься «мыслью по древу» во все стороны, но меня обуздывает одно сомнение: а что как Вы не в Москве, а либо в Ленинграде, либо в Рыбинске. Вообще хоть коротко черкните, где Вы и как себя чувствуете. Надо бы нам летом повидаться. Вообще, известите, когда будете в Ленинграде, я думаю побывать [там] в мае, так в середине. А пока будьте здоровы и благополучны.
Ваш С.А.
Р.S. Здесь есть одна особа, которая часто виделась с Вашим покойным братом последние месяцы его жизни. Вот приманка для Вашего приезда сюда.
Открытка из Новгорода в Рыбинск
23 февраля 1937 г.
Дорогой Алексей Алексеевич!
Ваше письмо от 11 февраля я получил лишь сегодня, т.е. через 10 дней; причина в Вашем неистребимом историзме: Ваше надписание «Великий Новгород» послужило поводом, что, судя по штемпелю, письмо заслали в какой-то «Новоград — Вол К.И.Т.В.» (не понимаю, где это), потом какая-то рука гневно вычеркнула слово «Великий», и оно пришло ко мне. Мы с Вами вспоминали друг друга почти одновременно: с неделю тому назад я послал Вам письмо в Москву. Очень огорчен и обеспокоен Вашей болезнью, хотя не совсем ее понимаю. О поэте Батюшкове я почти ничего не знаю и, к стыду, почти его не отличаю от Баратынского; надо перечитать. Ваши воспоминания о Вашем бывшем приятеле не очень приветствую: даже смерть не примирила меня с ним. О себе ничего нового не могу написать: заспиртовался. А вообще я написал бы Вам поболее, но из Вашего письма склонен думать, что Вы передвинулись уже в Москву. Найдете ли Вы там мое письмо. Сообщите и, если застрянете в Рыбинске, тогда напишу подробнее.
Ваш С.А.
Из Новгорода
2 марта 1939 г.
Дорогой Алексей Алексеевич!
Уже давненько получил я Ваше письмо от 16 февраля. Ваши соображения, что ум иногда бывает не безделицей, а «злоделицей» в каком-то смысле верны. Но ведь и верно в каком-то смысле утверждение Сократа, что истина и разум есть то же, что благо и добро. Итак три мнения: 1) ум — безделица, 2) ум — злоделица, 3) ум — добро. Из этого антиномического («диалектического») столкновения я выхожу различением в уме формы и содержания. Ум как формальная способность может быть приложен ко всякому материалу, а главное — ко всякому узкому горизонту. И тогда он может быть и безделицей и злоделицей. Но если под умом разуметь не формальную только способность, но напитанность опытом мировой действительности и непременно образом мира, как целого, то он не может не быть путем к благу и добру. (Это отчасти тема соловьевской «Критики отвлеченных начал»; «отвлеченных», т.е. оторванных, разрозненных в противовес «конкретности» как «целостности»).
Вы упомянули Гете. Любите ли Вы его соразмерно его прославленности? Представьте, я к нему очень холоден. Люблю я у него лишь «Вертера», некоторые стихи, «Эгмонта», только кое-что в «Вильгельме Мейстере». Но то, что считается самым главным — «Фауста», как целое, как идейное произведение определенно не люблю. По-моему, Гете в этой вещи просто запутался идеологически и целую жизнь искал, как бы с честью разделаться с этим сюжетом. Я говорю про целое. Но отдельные сцены, даже фразы превосходны. По-моему, Гуно взял все нужное и ценное и сделал бессмертную гениальную оперу; нет, неверно: сцена в кухне у ведьмы очень хороша и в погребке. А все же Шиллера я больше люблю. Мне было чрезвычайно приятно прочитать Вашу цитату из Анны Ахматовой. Вы, кажется, прежде и мало ее знали, и не ценили. Я ее очень высоко ставлю и люблю. Я с ней был слегка знаком в период [19]25-28 годов. Вот уже два года я все добивался ее адреса, чтобы еще раз именно теперь, когда она сошла со сцены, засвидетельствовать ей мое уважение и прочее и прочее. В самом конце января мне наконец удалось ее повидать, но она была нездорова и приняла меня в постели. Я посидел у нее четверть часа; поговорить очень мало удалось (да и она вообще очень, очень молчалива), но я получил впечатление, что в ней еще больший запас жизни и вероятно творчества.
Идея Вашего приятеля о «заслуженном собеседнике» очень хороша. Их бывает и много, а не один. Но, к сожалению, встречи с ними не в нашей власти, и бывают периоды, когда мы их лишены и надолго. Почти весь [19]31 год мне просто не с кем было поговорить и часть 32 г. Эта идея побуждает меня к одной к Вам просьбе. Отчасти в 32, а отчасти в 33 году у меня появилась «заслуженная собеседница», но я потерял всякий ее след. Это дочь бывшего профессора психологии в Москве Александра Петровича Нечаева — Тамара Александровна. Я ее (да и ее очень милого мужа) очень часто вспоминаю и дорого бы дал, чтобы найти к ним путь хотя бы письмом. Не можете ли Вы что-нибудь узнать о местопребывании этой семьи? (жены, дочери). Ну, кончаю. Будьте добры и здоровы. Надо бы еще перед смертью повидаться.
Ваш С.А.
Если не читали, то прочитайте Виноградова «Три цвета времени». Книга — исторический роман — довольно исключительная по таланту, серьезности и психологической тонкости, и там Ваша Италия.
Из Новгорода
13 июля 1939 г.
Дорогой Алексей Алексеевич!
На днях получил я Ваше письмо от 1 июля — впервые настоящее афинское. Позавидовал я Вашим прогулкам с Алешей, т.е. и ему и Вам. Правда, у меня тут имеется один из моих ближайших друзей, но он до того затерт службой и семьей, что он всегда передо мною в одну десятую своего существа, да и то изредка. Вы пишете о моих «поручениях» в отношении «Вопросов философии». Я что-то не помню, чтобы их было много. Я Вам очень советовал и советую прочесть статью Эрна о Платоне (кажется, заглавие «Солнечное постижение Платона»), собственно, о диалоге Федр». Она необычайно оригинальна и многозначительна. Но когда я ее читал (лет 25 назад), я не мог понять в том аспекте, который возник у меня лишь недавно в связи с прочтением книги Шюре «Evolution Divine». Я и сам ее охотно перечел бы, но в последнюю поездку мне не удалось достать тот номер (это приблизительно было в годы 1911-15). Да и вообще весь комплект номеров «Вопросов» — очень ценная вещь — там имеется очень много ценных статей, не потерявших своего значения, особенно Лопатина; с 1904 г. и я там не раз печатался, но по вопросам побочного характера (кроме статьи 1904 г.).
Что Вы часто передумываете астрономическую проблему, это очень хорошо. Она имеет для христианства значение самого острого взрывающего конфликта (недаром Бруно подвергся сожжению). Но надо научиться так с нею справиться, чтобы она не взрывала, а лишь создавала идеологическую реформу, если угодно эволюцию. О создании человека из «персти» наиболее глубокомысленная догадка у Анны Николаевны Шмидт. Как это Вы умудряетесь за всем следить (и Резерфорд, и Вавилов). Что первый есть большая величина в теории атома — это несомненно, но второй, имя которого часто появляется в газетах, мне неведом. Что касается Джеймса Джинса, то я дорого дал бы, чтобы мне опять попалась в руки его замечательная книга «Вселенная вокруг нас» или вообще что-либо. Ваши соображения о «сопряженности» мира для меня сейчас имеют наиболее актуальное значение и как-то особенно психологически подчеркнулись Вашими строками. Удивительна «психология» мысли.
В нас много мыслей давно известных (вроде «сопряженности»), но они часто «живут» в нас словно «в тени» и даже почти «во мраке», еле брезжу щие в сознании, но иногда их что-то (часто формулировка в устах другого) словно подчеркнет и поставит во всей ясности на первый план, и они получают жизненную актуальность. Вы умеете как-то отовсюду выкапывать афоризмы и т.п. Что «долог путь усталому и длинна ночь в бессонницу» это верно, но что «непонятен мир глупому» — это не совсем так, ибо упрощенное понимание мира есть именно скорее удел глупого, которому все кажется просто. Впрочем «непонятен» может пониматься в двух смыслах — субъективном и объективном (в последнем смысле изречение более верно).
Вы мне все желаете долголетия. Уж право не знаю, чего мне самому желать; иногда жить интересно и как будто смысл жизни не пропал, а главное, «не свел еще концы с концами», не подведен «баланс» или «итог»; а иногда кажется уже бесполезным и даже горестным существование, ибо часто оно именно «влачится» без пользы для себя и для других (разумею «пользу» в широком смысле). И последнее бывает тогда, когда сильнее одолевает и чувствуется старость. А это лето я наиболее остро ее почувствовал. Даже зрение, которым я всегда мог похвалиться, что-то изменяет мне, стал видеть как-то мутно. Вообще какой-то душевный упадок и усталость, все тянет на постель; и чем меньше работы, тем более я «устаю». Лето — наиболее для меня легкое время, когда я сбрасываю с плеч с десяток лет, мчится неимоверно быстро, зацвели липы (середина лета), дни укорачиваются. И покупаться почти не удалось.
И нет никакого творческого вдохновения; как бы ни были малоценны его плоды, оно мне всегда давало большое удовлетворение и душевный подъем. И ничего не читаю вот уже два месяца. Апрель и май я был очень загружен уроками, потом с месяц бездельничал, а сейчас бывают урочки почти каждый день (готовлю в вуз). Согласно установленному уже закону природы, у меня и это лето живет мой любимый внук, но как-то я не могу добраться до его души, которая всецело поглощена крокетом, волейболом, футболом и вообще игре с мальчишками, которых около нашего дома легион. Он очень послушен, необычайно весел и добродушен, никогда не капризничает, но ребячлив как восьмилетка, а ему уже 14 и он перешел в 8-ой класс. Вы мне никогда не подтверждаете получение моего последнего письма. А пропажа писем это мой пунктик, и я не знаю, получили ли Вы мое письмо от середины июня со «Сковородой»8. Будьте здоровы, благополучны.
Ваш С.А.
Из Новгорода
[Осень 1939]
Затем должен сказать, что ближайшее начальство мое: т. е директор и завуч, очень симпатичные и культурные дамы с очень сильным характером, и вообще состав учительской почти исключительно женский мне симпатичен, но отношения внешние, чисто служебные. И один из классов (9-ый) по составу, очень счастливому, мне очень симпатичен, а с 8-ыми я провожу уроки в непрестанных битвах и трудно сказать, кто кому больше наносит ран, пожалуй, они мне. На внутреннюю жизнь, на чтение времени и сил не остается. Я очень рад, что Вы хоть и поздно оценили Соловьева. Ведь это он, перед которым я всегда преклонялся и кого считал в важнейших пунктах моего миросозерцания после моего отца своим учителем, которого я имел счастье видеть в годы студенчества и слышать его речи с кафедры и особенно его последнее выступление в марте 1900 года, которое меня потрясло и совершенно перевернуло; до этого я его не понимал и не ценил, да просто и не знал как писателя (только речи слушал) и 2 раза виделся, когда он был у моего отца (в последний раз он меня покорил своим обаятельно ласковым со мной обращением).
Но все же скажу Вам, что лучшее и важнейшее у него вовсе не то, что попало в «Вопросы философии и психологии», а все же его статьи по философии истории и с публицистическим уклоном, а также его «Россия и вселенская церковь»; да и «Оправдание Добра», ну, конечно, и «Три разговора» замечательны. Он мне иногда снится и это меня всегда приводит в величайшее во сне волнение, но надо сказать, что всегда бывает во сне так, что я к нему стремлюсь, а он на меня не обращает внимания. А стихи, стихи его, некоторые недосягаемы, например «Три свидания» и «Колокольчики» №24. Итак заключаю — летом приезжайте в Новгород и пока давайте о себе знать. Поосвобожусь и я напишу побольше, а пока да хранит Вас Бог...
Из Новгорода
12 марта 1940 г.
В одном из последних писем Вы писали о Писареве. Вы знаете, из группы его современников и соратников я его ставлю на первое место. Добролюбов был по-видимому прекраснодушнее, но по-моему мало талантлив и просто неинтересен. Чернышевский был у них самый ученый и образованный, но тоже по-моему скучноватый. А Писарев выразил всю эту идеологическую линию с максимальным блеском, талантом и резкостью. Вы знаете, в 1909 или 1910 году я провел лето с семьей в одной деревеньке (Лялино) Тверской губ., где в былое время живал народник Слепцов и там же живал Писарев, и мой хозяин, крестьянин, уже близкий к старости, в возрасте подростка знавал их и помнил их обоих. Два крупных таланта погибли нелепо в молодости, не успев раскрыться: Писарев и Лассаль. Вы вспоминаете и Чайковского. Я его очень, очень люблю. Онегина готов слушать всегда, особенно письмо Татьяны. «Средь шумного бала» — это «король» среди романсов. Чайковский — никогда не умирающий, как и Глинка, и Даргомыжский, но они все превзойдены и «покрыты» новым наслоением музыкальных «откровений», принадлежащих у нас Римскому-Корсакову и в Норвегии Григу. Скрябина я не понимаю. У меня еще более обострилась жажда музыки, вероятно, потому, что она еще менее утолена, чем года три назад, когда по радио передавалось еще очень много прекрасной музыки; теперь это очень редко бывает. Итак, весна у порога: я живу среди весны и лета. И что бы ни сулило нам летом колесо истории, я жду возможности гулять без пальто и даже среди ночи и чувствовать себя помолодевшим на десять лет. А что Вам мешает побывать в Новгороде летом — финансы или здоровье?
Ну, будьте здоровы и благополучны.
Душевно Ваш С.А.
Из Новгорода
17 июля 1940 г.
«И вспять рекой, вскипающей со дна,
К своим верховьям хлынут времена...»
Дорогой Алексей Алексеевич!
Получил Вашу открытку. Очень рад, что Вы теперь, видимо, как следует прочувствовали это замечательное по силе произведение мне некогда близкого автора (это не значит, что мы с ним разошлись, нас разъединило пространство и время; кроме того, его внутренняя сущность мне не совсем понятна, и да и ему самому не понятна, как он мне признавался при последнем свидании). Жив ли он? Он лет на пять старше меня. Ведь то, что напечатано, это только последняя треть, а первые две трети так и не появлялись в печати, а они не слабее. А по теме и вдохновенной торжественности это нечто напоминающее державинские оды (они прекрасны и теперь несмотря на устаревший язык). Гениальное никогда не стареет.
В данную минуту передают по радио отрывки из «Дон-Жуана» Моцарта (одно из лучших мест — арию Дон-Жуана перед балконом Эльвиры) и мне хочется плакать: так это хорошо и так невозвратно хорошо, ибо вся эта старинная эротика, вообще психика — невозвратима; люди не понимают, что психика и даже такие основные эмоции, как любовь, получают разные обертоны в зависимости от всего окружения, нельзя одинаково любить при пулеметах, пушках, танках, аэропланах, как любили при шпагах, мечах и конном и пешем передвижении, нельзя так любить в толстовке с наганом на боку, как любили в плаще и при шпаге. Со всякой эпохой безвозвратно отмирают драгоценнейшие обертоны жизни (а в обертонах вся музыка). И ничто так не передает эти обертоны, как музыка. Мой сын, отчасти как сюрприз мне, приобрел радиолу и, когда я месяц назад приехал к своим, неожиданно для меня поставил пластинку из «Лоэнгрина» — песню Грааля (лучшее место оперы), я был так потрясен этим прямо с неба данным музыкальным откровением, что слезы начали течь неудержимо. О своей жизни что написать. Готовлюсь уже к наступающему учебному году. Ни один предмет не поглощает столько времени для подготовки, как математика; а ведь, в сущности, я очень юный преподаватель. Мой хозяин продал дом, и мне пришлось перебраться в нижний этаж того же дома. На улице легион мальчишек и вообще жить стало беспокойнее и никогда не был таким мизантропом, как теперь.
Ваш С.А.
Открытка из Новгорода в Москву.
12 марта 1941 г.
Дорогой Алексей Алексеевич!
Вашу открыточку с поздравлением на днях получил за десять дней до моего «юбилея». Как это Вы все помните или Ваша волшебная книжечка помогает. И как Вы узнали о смерти Бергсона? Я его очень высоко ставил особенно последнее время, когда прочитал его уже более поздние статьи (около 20-х годов). Я никак не думал, что Вы так долго задержитесь в Ленинграде (я в конце января Вам в Москву писал). Как себя чувствуете и имеете ли работу? Какие перспективы на лето? Я еще не теряю надежду с Вами повидаться. Как-то мало удалось поговорить в последний раз. Многое, о чем хотелось поговорить, уже потом всплывает в голове, когда собеседника уже нет. Я живу без особых перемен; впрочем мой близкий «юбилей» дает себя чувствовать: моя старость, долго стоявшая на месте, эту зиму пошла более быстрым ходом. Боли очень затрудняют ходьбу, особенно вторую половину дня, а так в основном пока еще благополучно. Теперь получил возможность читать. Перечитал мало мною любимую «Анну Каренину» и только теперь очень высоко оценил эту вещь.
Будьте здоровы.
Из Новгорода
14 апреля 1941 г.
Дорогой Алексей Алексеевич!
Да, поаукаться с Вами очень нужно, но хотелось бы viva voce. Не знаю, почему Вы с такой безнадежностью смотрите на возможность поездки это лето хотя бы в Новгород (ну, Киев, это конечно сложнее и рискованнее). Хотя мировая война все более стягивается около нас, но совсем все же не похоже, чтобы этим летом у нас могла возникнуть война. Все же главное дело в вопросе о передвижениях — это финансовые обстоятельства и здоровье. У меня и то, и другое, а особенно последнее, является большим тормозом. Моя старость лет шесть словно стояла на одном месте, а этой зимой приобрела ускоренный шаг. Все труднее и труднее (вернее, больнее) становится ходить. Только натощак и могу сравнительно безболезненно ходить. Отсюда директива профилактическая: всегда быть натощак. Ну, да это еще полбеды, я все боюсь совсем в калеку превратиться, т.е. не быть в состоянии ходить и себя самообслуживать. Но надеюсь, Бог этого не попустит и пошлет своевременную смерть.
Вы задумываетесь о целесообразности и провиденциальности в истории. Что мудреного, что эти идеи в наше время исчезли из мысли. Ведь они же вяжутся лишь с определенным миросозерцанием. Но вот даже я при своем миросозерцании все больше убеждаюсь, что история в основном движется, как Вы выражаетесь, «самотеком». И это вполне понятно: ведь именно при таком естественном ходе ее, исторический опыт дает научение. Правда, самая сущность естественного хода и его законов таковы, что позволяют предвидеть его основные повороты и итоги (да и то не нам). Лишь очень немногое попадает под направляющую руку Провидения, которое, конечно, «смотрит» на историю, но предоставляет ей развиться естественным ходом (притча о плевелах и пшенице)3. Правда, есть соблазн некоторые моменты рассматривать как вторжение (помощь) сверху, но в общем недоумеваешь.
Но уже гораздо явственнее это вторжение чувствуется в личной жизни отдельных людей и особенно в отношении самого себя; тут иногда получается чувство уверенности. А как сейчас хотелось бы помощи грекам и сербам — по-моему, это симпатичнейшие из балканских народностей. И греки показали, что дух ахиллесов и одисеев в них еще не умер. А люди вообще в основной своей массе плавают в жизни, как щенки в море. Только избранное попадает под опеку, заботу и внимание. По-моему должна быть такая молитва, вся суть которой сводится к мольбе «Господи, посмотри на меня». (Впрочем, чем это отличается от и «Господи, воззвах к тебе?»). То, что Вы назвали «послекоперниковским геоцентризмом», это ведь в существе дела «антропоцентризм», вообще практический позитивизм; струя его была и у Ницше (все ценности — в пределах эмпирической действительности, и за пределы ее не выходи), и «сверхчеловек» — это лишь последняя ступень зоологической лестницы.
Я подобно Вам заглядываю туда-сюда в книжки и читанные и нечитанные. Но Вы имеете большие возможности. Я вот, например, Паскаля очень мало знаю и хотел как-то восполнить этот пробел, но книг нет. Сейчас уткнулся в Диккенса, которого к старости стал больше ценить. На днях кое-что новое прочитал у неисчерпаемого Чехова. Еще на днях ко мне пожаловал случайно Блок (однотомник посмертный). Я еще раз проверил свое отношение к нему. Я и лично с ним встречался, но мы чуждались друг друга. Как поэта, я его очень высоко ставлю, но его прозаические вещания меня всегда раздражали. Едва ли был человек, столь беспомощный и бестолковый в области мысли и в то же время столь уверенно и горделиво творивший суд и расправу в области общественных и идеологических течений. В жизни он держался очень скромно и говорил тихим скромным голосом, что дало повод А.Белому в его памфлетических характеристиках написать: «Пришел Блок и скромным голосом рассказывал, как он горел на ледяном костре и не сгорал» («Кубок метелей»).
Впрочем, этим же отличался и А.Белый, только он говорил не скромным голосом, а иногда исступленно визжал и метал молнии. Иногда нахожу отраду в музыке (рядом радио и патефон с недурными пластинками). Но, впрочем, редко выпадает музыка по моему вкусу (надо сказать, что и в джазовом репертуаре, и из кинофильмов имеются очень талантливые и задушевные песни; и у того же Дунаевского имеются прелестные вещи вроде песни Груши из кинофильма «Вратарь»). Будьте здоровы и благополучны.
Пишите чаще.
Ваш С.А.
Открытка из Новгорода в Москву
7 мая 1941 г.
Дорогой Алексей Алексеевич!
Я очень грущу о греках. Какое безобразие: даже Олимп осквернили своими бомбами. Как все это безобразие пережили Зевс и все небожители, которые, конечно, не умерли, а лишь скрылись с человеческого горизонта. А Фермопилы! Леонид с 300 воинами не пропустили через Фермопилы целое войско, а англичане не смогли удержать немцев. Вы меня натолкнули на Паскаля, читаю его отрывистые «Мысли» и кое-чем восхищаюсь.
Ваш С.А.
Открытка из Новгорода в Москву
[22 мая 1941 г.]
Дорогой Алексей Алексеевич!
Я тоже на днях прочитал о смерти Ивана Михайловича Гревса и доволен, что успел еще зимой отдать ему дань симпатии и уважения. Пока жил в Ленинграде, мы с ним не бывали друг у друга и встречались лишь случайно. Ведь для сближения, особенно в суете столичной жизни, мало общности основных мыслей, нужны еще какие-то иные консонансы, каковых у нас с ним видимо не было в те времена. Но иные времена создают консонансы там, где их не было. Не знаете ли более точно, от чего он умер. У него тоже были начальные признаки грудной жабы. Вообще наша секта «жабистов» получает все большее распространение. Я эти дни читал три книжки современного английского романиста Голсуорси. Он очень значительный писатель: 1) хорошо «подает » современную Англию; 2) очень тонкий психолог; 3) в его сюжетах много духовного изящества и благородства (заслуга англичан). Где Вы теперь? Сообщите о себе; вообще пишите чаще. Ваши письма и открытки мне очень дороги: голос друга, особенно последнего, как лекарство для болеющей души.
Открытка из Новгорода в Рыбинск
28 июня 1941 г.
Дорогой Алексей Алексеевич!
«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», сказал Тютчев в своем бессмертном «Цицероне». Близкое к этому сказал Пушкин в речи Председателя («Пир во время чумы»). Вот и к нам всем подошли эти «минуты роковые»; они все мерещились в какой-то неопределенной дали и вдруг нагрянули. И раздваивается душа: с одной стороны, в ней звучат мысли и настроения, созвучные стихам Тютчева, а обывательская сторона души впадает в разные тревоги и опасения. Мне удалось лишь на три дня съездить повидаться со своими, да и то дочь старшую не удалось повидать (она была на даче). Мечтал, что она проведет со мной месяц, и теперь все эти мечты рухнули. Что о себе сказать, кроме этого (по существу всегдашнего) раздвоения души на верхний и нижний этаж. О себе лично я не тревожусь, и не беспокоюсь, но о всех своих очень; они-то ведь не успели себе достроить прочный 2-ой этаж (это дело всей жизни). Все они с испорченным здоровьем (кроме младшей). Хорошо в такие минуты быть одиноким. Напишите о себе, Алеше Карамазове. Обнимаю. Ваш С.А.
Открытка из Новгорода в Рыбинск
6 августа 1941 г.
Дорогой Алексей Алексеевич!
Имел после начала войны от Вас одну открытку. Как себя чувствуете? О себе что сказать. Душевно спокоен и готов ко всему, но конечно нервы не вполне повинуются душе и в острые моменты тревожно дергаются, но потом быстро налаживаются. И моя грудная жаба иногда реагирует, но не очень сильно. Мои семейные все разбросаны. Сын с семьей и младшая дочь в Ленинграде на своих квартирах, а старшая дочь с женой недалеко от Рыбинска в Никоузском районе с детским садом. Им там хорошо. Одна беда: дочь мою нагрузили сотнею детей, а весь штат из шести человек (в том числе моя жена), и они очень устают. И каково ей: быть заменой почти сотни матерей и за всех нести ответственность и это при ее больном сердце и радикулите. Но не теряю веры в свидание с ними, а тогда и с Вами, наверно. Будьте бодры и здоровы, дорогой друг.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
Ниже размещены письма Сергея Аскольдова к Алексею Алексеевичу Золотареву (1879-1950), написанные и отправленные в период новгородской ссылки. Текст приводится по изданию: "Минувшее", 1990. №9. Подготовка текста А.И. Добкина.
Из Новгорода в Москву.
12 февраля 1937 г.
Дорогой Алексей Алексеевич!
Давно о Вас ничего не знаю и порывы написать как-то увядали, — в сущности трудно сейчас писать. Все это не значит, что я о Вас забывал. Вы принадлежите к числу тех немногих моих друзей, которых я часто вспоминаю и даже мысленно разговариваю с ними. Эти разговоры туманны и иногда беспредметны как сновидение, но в них звучат какие-то определенные ноты душевного обмена, — ноты, которых ни от кого другого не услышишь, кроме как от данного лица, и слышать которые от времени до времени — существенная потребность. Так вот, в душе Вашей имеются такие ноты. Они не всегда созвучны моим струнам. Вы, например, страшно сильно чувствуете старину и именно археологическую предметную. Я сам этому не созвучен и к самой старине предметной глух. Но я совсем не глух к тому, как она трогает и волнует других, и люблю видеть волнение другого перед тем, к чему сам бесчувственен. Как я понимаю теперь моего покойного приятеля П.В. Мокиевского (из «Русского богатства»), который, будучи всю жизнь позитивистом-спенсерианцем и оставшийся невером до конца дней, так в [19]21-22 годах говорил мне: «Как мне приятно видеть, что люди идут в Церковь, как я им симпатизирую и завидую, что они могут идти, а я не могу».
А мой другой приятель, поэт, сказал: «Не веря сам, не верю я неверью»... Недавно вспоминал уже Вас с благодарностью по практическому делу, получив по почте посылочку с самыми ценными для меня книжками, которые все же Вы именно мне спасли. Живу я без особых перемен, почти не меняясь физически. Осенью имел порядочно уроков. Сейчас их совсем мало что-то: кто болеет из учеников, кто ленится, а кто, вероятно, экономит. А жаль. Это для меня — соединение приятного с полезным: люблю возиться с квадратными уравнениями, гипотенузами, синусами и косинусами и решать забористые задачки; и если учащийся интересуется предметом, время урока бежит для меня незаметно. Но имею возможность это время почитать. Последний месяц перечитывал Пушкина и Лермонтова. И у того, и у другого открыл много ранее незамеченного и неоцененного, как например Лермонтова «На 1-ое января». С особым наслаждением перечитывал ранее плохо воспринятые стихи на лицейскую годовщину: до чего вдохновенно, лирично, нежно и хорошо (например, «Роняет лес багряный свой убор»).
Завывал у себя в комнате божественные фразы из романсов Римского-Корсакова на стихи Пушкина (например, «Ненастный день потух»), если не знаете, заставьте кого-нибудь спеть, там в конце есть фраза: «Вот время: по горе теперь идет она к брегам, потопленным шумящими волнами» и т.д. Два гения сомкнули две стихии: поэзию и музыку (впрочем, и поэзия есть музыка в широком смысле; ведь называл же Сократ и философию музыкой). Я завываю, а мой добрейший Илья Ильич (хозяин) думает: «Что это старик взбесился, уж не влюбился ли на старости?» Да он и прав в известном смысле. Я никогда с такою нежностью не относился к тем женским образам, которые прошли в жизни мимо меня, затронув обычно слегка и не глубоко, а то и совсем не затронув. Как будто неуместно отцу семейства предаваться фаустовским настроениям! Не скажите: все мы, старики, имеем основание в конце жизни почувствовать себя Фаустами, ибо только в конце жизни понимаешь, сколь много драгоценных мгновений упущено. И как часто жизнь разыгрывалась совсем не по тем нотам, порой беззвучно и фальшиво.
Да, в Фаусте есть нечто общечеловеческое и роковой психологический итог жизни для тех, у кого при старом теле не состарилась душа; а душа ведь не имеет возрастов; вернее, по вдохновенной угадке А.Н. Шмидт, имеет единый возраст, навсегда неизменяемый. Сейчас я, подобно Бояну, готов растечься «мыслью по древу» во все стороны, но меня обуздывает одно сомнение: а что как Вы не в Москве, а либо в Ленинграде, либо в Рыбинске. Вообще хоть коротко черкните, где Вы и как себя чувствуете. Надо бы нам летом повидаться. Вообще, известите, когда будете в Ленинграде, я думаю побывать [там] в мае, так в середине. А пока будьте здоровы и благополучны.
Ваш С.А.
Р.S. Здесь есть одна особа, которая часто виделась с Вашим покойным братом последние месяцы его жизни. Вот приманка для Вашего приезда сюда.
Открытка из Новгорода в Рыбинск
23 февраля 1937 г.
Дорогой Алексей Алексеевич!
Ваше письмо от 11 февраля я получил лишь сегодня, т.е. через 10 дней; причина в Вашем неистребимом историзме: Ваше надписание «Великий Новгород» послужило поводом, что, судя по штемпелю, письмо заслали в какой-то «Новоград — Вол К.И.Т.В.» (не понимаю, где это), потом какая-то рука гневно вычеркнула слово «Великий», и оно пришло ко мне. Мы с Вами вспоминали друг друга почти одновременно: с неделю тому назад я послал Вам письмо в Москву. Очень огорчен и обеспокоен Вашей болезнью, хотя не совсем ее понимаю. О поэте Батюшкове я почти ничего не знаю и, к стыду, почти его не отличаю от Баратынского; надо перечитать. Ваши воспоминания о Вашем бывшем приятеле не очень приветствую: даже смерть не примирила меня с ним. О себе ничего нового не могу написать: заспиртовался. А вообще я написал бы Вам поболее, но из Вашего письма склонен думать, что Вы передвинулись уже в Москву. Найдете ли Вы там мое письмо. Сообщите и, если застрянете в Рыбинске, тогда напишу подробнее.
Ваш С.А.
Из Новгорода
2 марта 1939 г.
Дорогой Алексей Алексеевич!
Уже давненько получил я Ваше письмо от 16 февраля. Ваши соображения, что ум иногда бывает не безделицей, а «злоделицей» в каком-то смысле верны. Но ведь и верно в каком-то смысле утверждение Сократа, что истина и разум есть то же, что благо и добро. Итак три мнения: 1) ум — безделица, 2) ум — злоделица, 3) ум — добро. Из этого антиномического («диалектического») столкновения я выхожу различением в уме формы и содержания. Ум как формальная способность может быть приложен ко всякому материалу, а главное — ко всякому узкому горизонту. И тогда он может быть и безделицей и злоделицей. Но если под умом разуметь не формальную только способность, но напитанность опытом мировой действительности и непременно образом мира, как целого, то он не может не быть путем к благу и добру. (Это отчасти тема соловьевской «Критики отвлеченных начал»; «отвлеченных», т.е. оторванных, разрозненных в противовес «конкретности» как «целостности»).
Вы упомянули Гете. Любите ли Вы его соразмерно его прославленности? Представьте, я к нему очень холоден. Люблю я у него лишь «Вертера», некоторые стихи, «Эгмонта», только кое-что в «Вильгельме Мейстере». Но то, что считается самым главным — «Фауста», как целое, как идейное произведение определенно не люблю. По-моему, Гете в этой вещи просто запутался идеологически и целую жизнь искал, как бы с честью разделаться с этим сюжетом. Я говорю про целое. Но отдельные сцены, даже фразы превосходны. По-моему, Гуно взял все нужное и ценное и сделал бессмертную гениальную оперу; нет, неверно: сцена в кухне у ведьмы очень хороша и в погребке. А все же Шиллера я больше люблю. Мне было чрезвычайно приятно прочитать Вашу цитату из Анны Ахматовой. Вы, кажется, прежде и мало ее знали, и не ценили. Я ее очень высоко ставлю и люблю. Я с ней был слегка знаком в период [19]25-28 годов. Вот уже два года я все добивался ее адреса, чтобы еще раз именно теперь, когда она сошла со сцены, засвидетельствовать ей мое уважение и прочее и прочее. В самом конце января мне наконец удалось ее повидать, но она была нездорова и приняла меня в постели. Я посидел у нее четверть часа; поговорить очень мало удалось (да и она вообще очень, очень молчалива), но я получил впечатление, что в ней еще больший запас жизни и вероятно творчества.
Идея Вашего приятеля о «заслуженном собеседнике» очень хороша. Их бывает и много, а не один. Но, к сожалению, встречи с ними не в нашей власти, и бывают периоды, когда мы их лишены и надолго. Почти весь [19]31 год мне просто не с кем было поговорить и часть 32 г. Эта идея побуждает меня к одной к Вам просьбе. Отчасти в 32, а отчасти в 33 году у меня появилась «заслуженная собеседница», но я потерял всякий ее след. Это дочь бывшего профессора психологии в Москве Александра Петровича Нечаева — Тамара Александровна. Я ее (да и ее очень милого мужа) очень часто вспоминаю и дорого бы дал, чтобы найти к ним путь хотя бы письмом. Не можете ли Вы что-нибудь узнать о местопребывании этой семьи? (жены, дочери). Ну, кончаю. Будьте добры и здоровы. Надо бы еще перед смертью повидаться.
Ваш С.А.
Если не читали, то прочитайте Виноградова «Три цвета времени». Книга — исторический роман — довольно исключительная по таланту, серьезности и психологической тонкости, и там Ваша Италия.
Из Новгорода
13 июля 1939 г.
Дорогой Алексей Алексеевич!
На днях получил я Ваше письмо от 1 июля — впервые настоящее афинское. Позавидовал я Вашим прогулкам с Алешей, т.е. и ему и Вам. Правда, у меня тут имеется один из моих ближайших друзей, но он до того затерт службой и семьей, что он всегда передо мною в одну десятую своего существа, да и то изредка. Вы пишете о моих «поручениях» в отношении «Вопросов философии». Я что-то не помню, чтобы их было много. Я Вам очень советовал и советую прочесть статью Эрна о Платоне (кажется, заглавие «Солнечное постижение Платона»), собственно, о диалоге Федр». Она необычайно оригинальна и многозначительна. Но когда я ее читал (лет 25 назад), я не мог понять в том аспекте, который возник у меня лишь недавно в связи с прочтением книги Шюре «Evolution Divine». Я и сам ее охотно перечел бы, но в последнюю поездку мне не удалось достать тот номер (это приблизительно было в годы 1911-15). Да и вообще весь комплект номеров «Вопросов» — очень ценная вещь — там имеется очень много ценных статей, не потерявших своего значения, особенно Лопатина; с 1904 г. и я там не раз печатался, но по вопросам побочного характера (кроме статьи 1904 г.).
Что Вы часто передумываете астрономическую проблему, это очень хорошо. Она имеет для христианства значение самого острого взрывающего конфликта (недаром Бруно подвергся сожжению). Но надо научиться так с нею справиться, чтобы она не взрывала, а лишь создавала идеологическую реформу, если угодно эволюцию. О создании человека из «персти» наиболее глубокомысленная догадка у Анны Николаевны Шмидт. Как это Вы умудряетесь за всем следить (и Резерфорд, и Вавилов). Что первый есть большая величина в теории атома — это несомненно, но второй, имя которого часто появляется в газетах, мне неведом. Что касается Джеймса Джинса, то я дорого дал бы, чтобы мне опять попалась в руки его замечательная книга «Вселенная вокруг нас» или вообще что-либо. Ваши соображения о «сопряженности» мира для меня сейчас имеют наиболее актуальное значение и как-то особенно психологически подчеркнулись Вашими строками. Удивительна «психология» мысли.
В нас много мыслей давно известных (вроде «сопряженности»), но они часто «живут» в нас словно «в тени» и даже почти «во мраке», еле брезжу щие в сознании, но иногда их что-то (часто формулировка в устах другого) словно подчеркнет и поставит во всей ясности на первый план, и они получают жизненную актуальность. Вы умеете как-то отовсюду выкапывать афоризмы и т.п. Что «долог путь усталому и длинна ночь в бессонницу» это верно, но что «непонятен мир глупому» — это не совсем так, ибо упрощенное понимание мира есть именно скорее удел глупого, которому все кажется просто. Впрочем «непонятен» может пониматься в двух смыслах — субъективном и объективном (в последнем смысле изречение более верно).
Вы мне все желаете долголетия. Уж право не знаю, чего мне самому желать; иногда жить интересно и как будто смысл жизни не пропал, а главное, «не свел еще концы с концами», не подведен «баланс» или «итог»; а иногда кажется уже бесполезным и даже горестным существование, ибо часто оно именно «влачится» без пользы для себя и для других (разумею «пользу» в широком смысле). И последнее бывает тогда, когда сильнее одолевает и чувствуется старость. А это лето я наиболее остро ее почувствовал. Даже зрение, которым я всегда мог похвалиться, что-то изменяет мне, стал видеть как-то мутно. Вообще какой-то душевный упадок и усталость, все тянет на постель; и чем меньше работы, тем более я «устаю». Лето — наиболее для меня легкое время, когда я сбрасываю с плеч с десяток лет, мчится неимоверно быстро, зацвели липы (середина лета), дни укорачиваются. И покупаться почти не удалось.
И нет никакого творческого вдохновения; как бы ни были малоценны его плоды, оно мне всегда давало большое удовлетворение и душевный подъем. И ничего не читаю вот уже два месяца. Апрель и май я был очень загружен уроками, потом с месяц бездельничал, а сейчас бывают урочки почти каждый день (готовлю в вуз). Согласно установленному уже закону природы, у меня и это лето живет мой любимый внук, но как-то я не могу добраться до его души, которая всецело поглощена крокетом, волейболом, футболом и вообще игре с мальчишками, которых около нашего дома легион. Он очень послушен, необычайно весел и добродушен, никогда не капризничает, но ребячлив как восьмилетка, а ему уже 14 и он перешел в 8-ой класс. Вы мне никогда не подтверждаете получение моего последнего письма. А пропажа писем это мой пунктик, и я не знаю, получили ли Вы мое письмо от середины июня со «Сковородой»8. Будьте здоровы, благополучны.
Ваш С.А.
Из Новгорода
[Осень 1939]
Затем должен сказать, что ближайшее начальство мое: т. е директор и завуч, очень симпатичные и культурные дамы с очень сильным характером, и вообще состав учительской почти исключительно женский мне симпатичен, но отношения внешние, чисто служебные. И один из классов (9-ый) по составу, очень счастливому, мне очень симпатичен, а с 8-ыми я провожу уроки в непрестанных битвах и трудно сказать, кто кому больше наносит ран, пожалуй, они мне. На внутреннюю жизнь, на чтение времени и сил не остается. Я очень рад, что Вы хоть и поздно оценили Соловьева. Ведь это он, перед которым я всегда преклонялся и кого считал в важнейших пунктах моего миросозерцания после моего отца своим учителем, которого я имел счастье видеть в годы студенчества и слышать его речи с кафедры и особенно его последнее выступление в марте 1900 года, которое меня потрясло и совершенно перевернуло; до этого я его не понимал и не ценил, да просто и не знал как писателя (только речи слушал) и 2 раза виделся, когда он был у моего отца (в последний раз он меня покорил своим обаятельно ласковым со мной обращением).
Но все же скажу Вам, что лучшее и важнейшее у него вовсе не то, что попало в «Вопросы философии и психологии», а все же его статьи по философии истории и с публицистическим уклоном, а также его «Россия и вселенская церковь»; да и «Оправдание Добра», ну, конечно, и «Три разговора» замечательны. Он мне иногда снится и это меня всегда приводит в величайшее во сне волнение, но надо сказать, что всегда бывает во сне так, что я к нему стремлюсь, а он на меня не обращает внимания. А стихи, стихи его, некоторые недосягаемы, например «Три свидания» и «Колокольчики» №24. Итак заключаю — летом приезжайте в Новгород и пока давайте о себе знать. Поосвобожусь и я напишу побольше, а пока да хранит Вас Бог...
Из Новгорода
12 марта 1940 г.
В одном из последних писем Вы писали о Писареве. Вы знаете, из группы его современников и соратников я его ставлю на первое место. Добролюбов был по-видимому прекраснодушнее, но по-моему мало талантлив и просто неинтересен. Чернышевский был у них самый ученый и образованный, но тоже по-моему скучноватый. А Писарев выразил всю эту идеологическую линию с максимальным блеском, талантом и резкостью. Вы знаете, в 1909 или 1910 году я провел лето с семьей в одной деревеньке (Лялино) Тверской губ., где в былое время живал народник Слепцов и там же живал Писарев, и мой хозяин, крестьянин, уже близкий к старости, в возрасте подростка знавал их и помнил их обоих. Два крупных таланта погибли нелепо в молодости, не успев раскрыться: Писарев и Лассаль. Вы вспоминаете и Чайковского. Я его очень, очень люблю. Онегина готов слушать всегда, особенно письмо Татьяны. «Средь шумного бала» — это «король» среди романсов. Чайковский — никогда не умирающий, как и Глинка, и Даргомыжский, но они все превзойдены и «покрыты» новым наслоением музыкальных «откровений», принадлежащих у нас Римскому-Корсакову и в Норвегии Григу. Скрябина я не понимаю. У меня еще более обострилась жажда музыки, вероятно, потому, что она еще менее утолена, чем года три назад, когда по радио передавалось еще очень много прекрасной музыки; теперь это очень редко бывает. Итак, весна у порога: я живу среди весны и лета. И что бы ни сулило нам летом колесо истории, я жду возможности гулять без пальто и даже среди ночи и чувствовать себя помолодевшим на десять лет. А что Вам мешает побывать в Новгороде летом — финансы или здоровье?
Ну, будьте здоровы и благополучны.
Душевно Ваш С.А.
Из Новгорода
17 июля 1940 г.
«И вспять рекой, вскипающей со дна,
К своим верховьям хлынут времена...»
Дорогой Алексей Алексеевич!
Получил Вашу открытку. Очень рад, что Вы теперь, видимо, как следует прочувствовали это замечательное по силе произведение мне некогда близкого автора (это не значит, что мы с ним разошлись, нас разъединило пространство и время; кроме того, его внутренняя сущность мне не совсем понятна, и да и ему самому не понятна, как он мне признавался при последнем свидании). Жив ли он? Он лет на пять старше меня. Ведь то, что напечатано, это только последняя треть, а первые две трети так и не появлялись в печати, а они не слабее. А по теме и вдохновенной торжественности это нечто напоминающее державинские оды (они прекрасны и теперь несмотря на устаревший язык). Гениальное никогда не стареет.
В данную минуту передают по радио отрывки из «Дон-Жуана» Моцарта (одно из лучших мест — арию Дон-Жуана перед балконом Эльвиры) и мне хочется плакать: так это хорошо и так невозвратно хорошо, ибо вся эта старинная эротика, вообще психика — невозвратима; люди не понимают, что психика и даже такие основные эмоции, как любовь, получают разные обертоны в зависимости от всего окружения, нельзя одинаково любить при пулеметах, пушках, танках, аэропланах, как любили при шпагах, мечах и конном и пешем передвижении, нельзя так любить в толстовке с наганом на боку, как любили в плаще и при шпаге. Со всякой эпохой безвозвратно отмирают драгоценнейшие обертоны жизни (а в обертонах вся музыка). И ничто так не передает эти обертоны, как музыка. Мой сын, отчасти как сюрприз мне, приобрел радиолу и, когда я месяц назад приехал к своим, неожиданно для меня поставил пластинку из «Лоэнгрина» — песню Грааля (лучшее место оперы), я был так потрясен этим прямо с неба данным музыкальным откровением, что слезы начали течь неудержимо. О своей жизни что написать. Готовлюсь уже к наступающему учебному году. Ни один предмет не поглощает столько времени для подготовки, как математика; а ведь, в сущности, я очень юный преподаватель. Мой хозяин продал дом, и мне пришлось перебраться в нижний этаж того же дома. На улице легион мальчишек и вообще жить стало беспокойнее и никогда не был таким мизантропом, как теперь.
Ваш С.А.
Открытка из Новгорода в Москву.
12 марта 1941 г.
Дорогой Алексей Алексеевич!
Вашу открыточку с поздравлением на днях получил за десять дней до моего «юбилея». Как это Вы все помните или Ваша волшебная книжечка помогает. И как Вы узнали о смерти Бергсона? Я его очень высоко ставил особенно последнее время, когда прочитал его уже более поздние статьи (около 20-х годов). Я никак не думал, что Вы так долго задержитесь в Ленинграде (я в конце января Вам в Москву писал). Как себя чувствуете и имеете ли работу? Какие перспективы на лето? Я еще не теряю надежду с Вами повидаться. Как-то мало удалось поговорить в последний раз. Многое, о чем хотелось поговорить, уже потом всплывает в голове, когда собеседника уже нет. Я живу без особых перемен; впрочем мой близкий «юбилей» дает себя чувствовать: моя старость, долго стоявшая на месте, эту зиму пошла более быстрым ходом. Боли очень затрудняют ходьбу, особенно вторую половину дня, а так в основном пока еще благополучно. Теперь получил возможность читать. Перечитал мало мною любимую «Анну Каренину» и только теперь очень высоко оценил эту вещь.
Будьте здоровы.
Из Новгорода
14 апреля 1941 г.
Дорогой Алексей Алексеевич!
Да, поаукаться с Вами очень нужно, но хотелось бы viva voce. Не знаю, почему Вы с такой безнадежностью смотрите на возможность поездки это лето хотя бы в Новгород (ну, Киев, это конечно сложнее и рискованнее). Хотя мировая война все более стягивается около нас, но совсем все же не похоже, чтобы этим летом у нас могла возникнуть война. Все же главное дело в вопросе о передвижениях — это финансовые обстоятельства и здоровье. У меня и то, и другое, а особенно последнее, является большим тормозом. Моя старость лет шесть словно стояла на одном месте, а этой зимой приобрела ускоренный шаг. Все труднее и труднее (вернее, больнее) становится ходить. Только натощак и могу сравнительно безболезненно ходить. Отсюда директива профилактическая: всегда быть натощак. Ну, да это еще полбеды, я все боюсь совсем в калеку превратиться, т.е. не быть в состоянии ходить и себя самообслуживать. Но надеюсь, Бог этого не попустит и пошлет своевременную смерть.
Вы задумываетесь о целесообразности и провиденциальности в истории. Что мудреного, что эти идеи в наше время исчезли из мысли. Ведь они же вяжутся лишь с определенным миросозерцанием. Но вот даже я при своем миросозерцании все больше убеждаюсь, что история в основном движется, как Вы выражаетесь, «самотеком». И это вполне понятно: ведь именно при таком естественном ходе ее, исторический опыт дает научение. Правда, самая сущность естественного хода и его законов таковы, что позволяют предвидеть его основные повороты и итоги (да и то не нам). Лишь очень немногое попадает под направляющую руку Провидения, которое, конечно, «смотрит» на историю, но предоставляет ей развиться естественным ходом (притча о плевелах и пшенице)3. Правда, есть соблазн некоторые моменты рассматривать как вторжение (помощь) сверху, но в общем недоумеваешь.
Но уже гораздо явственнее это вторжение чувствуется в личной жизни отдельных людей и особенно в отношении самого себя; тут иногда получается чувство уверенности. А как сейчас хотелось бы помощи грекам и сербам — по-моему, это симпатичнейшие из балканских народностей. И греки показали, что дух ахиллесов и одисеев в них еще не умер. А люди вообще в основной своей массе плавают в жизни, как щенки в море. Только избранное попадает под опеку, заботу и внимание. По-моему должна быть такая молитва, вся суть которой сводится к мольбе «Господи, посмотри на меня». (Впрочем, чем это отличается от и «Господи, воззвах к тебе?»). То, что Вы назвали «послекоперниковским геоцентризмом», это ведь в существе дела «антропоцентризм», вообще практический позитивизм; струя его была и у Ницше (все ценности — в пределах эмпирической действительности, и за пределы ее не выходи), и «сверхчеловек» — это лишь последняя ступень зоологической лестницы.
Я подобно Вам заглядываю туда-сюда в книжки и читанные и нечитанные. Но Вы имеете большие возможности. Я вот, например, Паскаля очень мало знаю и хотел как-то восполнить этот пробел, но книг нет. Сейчас уткнулся в Диккенса, которого к старости стал больше ценить. На днях кое-что новое прочитал у неисчерпаемого Чехова. Еще на днях ко мне пожаловал случайно Блок (однотомник посмертный). Я еще раз проверил свое отношение к нему. Я и лично с ним встречался, но мы чуждались друг друга. Как поэта, я его очень высоко ставлю, но его прозаические вещания меня всегда раздражали. Едва ли был человек, столь беспомощный и бестолковый в области мысли и в то же время столь уверенно и горделиво творивший суд и расправу в области общественных и идеологических течений. В жизни он держался очень скромно и говорил тихим скромным голосом, что дало повод А.Белому в его памфлетических характеристиках написать: «Пришел Блок и скромным голосом рассказывал, как он горел на ледяном костре и не сгорал» («Кубок метелей»).
Впрочем, этим же отличался и А.Белый, только он говорил не скромным голосом, а иногда исступленно визжал и метал молнии. Иногда нахожу отраду в музыке (рядом радио и патефон с недурными пластинками). Но, впрочем, редко выпадает музыка по моему вкусу (надо сказать, что и в джазовом репертуаре, и из кинофильмов имеются очень талантливые и задушевные песни; и у того же Дунаевского имеются прелестные вещи вроде песни Груши из кинофильма «Вратарь»). Будьте здоровы и благополучны.
Пишите чаще.
Ваш С.А.
Открытка из Новгорода в Москву
7 мая 1941 г.
Дорогой Алексей Алексеевич!
Я очень грущу о греках. Какое безобразие: даже Олимп осквернили своими бомбами. Как все это безобразие пережили Зевс и все небожители, которые, конечно, не умерли, а лишь скрылись с человеческого горизонта. А Фермопилы! Леонид с 300 воинами не пропустили через Фермопилы целое войско, а англичане не смогли удержать немцев. Вы меня натолкнули на Паскаля, читаю его отрывистые «Мысли» и кое-чем восхищаюсь.
Ваш С.А.
Открытка из Новгорода в Москву
[22 мая 1941 г.]
Дорогой Алексей Алексеевич!
Я тоже на днях прочитал о смерти Ивана Михайловича Гревса и доволен, что успел еще зимой отдать ему дань симпатии и уважения. Пока жил в Ленинграде, мы с ним не бывали друг у друга и встречались лишь случайно. Ведь для сближения, особенно в суете столичной жизни, мало общности основных мыслей, нужны еще какие-то иные консонансы, каковых у нас с ним видимо не было в те времена. Но иные времена создают консонансы там, где их не было. Не знаете ли более точно, от чего он умер. У него тоже были начальные признаки грудной жабы. Вообще наша секта «жабистов» получает все большее распространение. Я эти дни читал три книжки современного английского романиста Голсуорси. Он очень значительный писатель: 1) хорошо «подает » современную Англию; 2) очень тонкий психолог; 3) в его сюжетах много духовного изящества и благородства (заслуга англичан). Где Вы теперь? Сообщите о себе; вообще пишите чаще. Ваши письма и открытки мне очень дороги: голос друга, особенно последнего, как лекарство для болеющей души.
Открытка из Новгорода в Рыбинск
28 июня 1941 г.
Дорогой Алексей Алексеевич!
«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», сказал Тютчев в своем бессмертном «Цицероне». Близкое к этому сказал Пушкин в речи Председателя («Пир во время чумы»). Вот и к нам всем подошли эти «минуты роковые»; они все мерещились в какой-то неопределенной дали и вдруг нагрянули. И раздваивается душа: с одной стороны, в ней звучат мысли и настроения, созвучные стихам Тютчева, а обывательская сторона души впадает в разные тревоги и опасения. Мне удалось лишь на три дня съездить повидаться со своими, да и то дочь старшую не удалось повидать (она была на даче). Мечтал, что она проведет со мной месяц, и теперь все эти мечты рухнули. Что о себе сказать, кроме этого (по существу всегдашнего) раздвоения души на верхний и нижний этаж. О себе лично я не тревожусь, и не беспокоюсь, но о всех своих очень; они-то ведь не успели себе достроить прочный 2-ой этаж (это дело всей жизни). Все они с испорченным здоровьем (кроме младшей). Хорошо в такие минуты быть одиноким. Напишите о себе, Алеше Карамазове. Обнимаю. Ваш С.А.
Открытка из Новгорода в Рыбинск
6 августа 1941 г.
Дорогой Алексей Алексеевич!
Имел после начала войны от Вас одну открытку. Как себя чувствуете? О себе что сказать. Душевно спокоен и готов ко всему, но конечно нервы не вполне повинуются душе и в острые моменты тревожно дергаются, но потом быстро налаживаются. И моя грудная жаба иногда реагирует, но не очень сильно. Мои семейные все разбросаны. Сын с семьей и младшая дочь в Ленинграде на своих квартирах, а старшая дочь с женой недалеко от Рыбинска в Никоузском районе с детским садом. Им там хорошо. Одна беда: дочь мою нагрузили сотнею детей, а весь штат из шести человек (в том числе моя жена), и они очень устают. И каково ей: быть заменой почти сотни матерей и за всех нести ответственность и это при ее больном сердце и радикулите. Но не теряю веры в свидание с ними, а тогда и с Вами, наверно. Будьте бодры и здоровы, дорогой друг.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky