Что мы сделали прошлым летом?

Можно долго подыскивать монументальный эпиграф для разговора о начавшемся год назад кризисе в отношениях Грузии и России и с удивлением обнаружить, что квинтэссенция содержится в первой строке песни Дианы Арбениной «Что мы делали прошлым летом, я забыла». Все, конечно же, помнят, как вулканической магмой кипели страсти и наливались кровью глаза при упоминании Гаврилова и Габуния, но суть событий и мотивы сторон ускользают от комментаторов, а казавшиеся важными смыслы давно отцвели, как хризантемы из старинного русского романса в исполнении Нани Брегвадзе. Одинаково любимый русскими и грузинами вопрос «Боже, что это было?» во многом утратил актуальность. У обеих стран постоянно возникали новые, все более сложные проблемы; граждане опасливо наблюдали за распространением коронавируса и другими апокалиптическими сюжетами, латали дыры в семейных бюджетах, и в их перегруженной «оперативной памяти» вскоре не осталось места для «кризиса им. Гаврилова». В его годовщину главные фигуранты с грузинской и российской стороны и некоторые эксперты напомнили о себе в СМИ и соцсетях так, словно «зачекинились» в старом кафе, и жизнь пошла своим чередом. Никто из них не удосужился придумать специальный термин, описывающий нынешнюю стадию российско-грузинских отношений. Похоже, в данный момент политологи могут с уверенностью сказать лишь то, что это не «нормализация» 2012-19 годов, а нечто иное. Если прибегнуть к филологической вивисекции и удалить пробел, получится монструозный термин «ненормализация» для описания процесса, в ходе которого формы взаимодействия постепенно приходят в соответствие с ненормальным содержанием двусторонних отношений. «Нормализация», земля ей пухом, снижала риски, но порождала иллюзии, в то время как власти двух стран по определению не могли пересечь многочисленные «красные линии». Примерно за 3-4 месяца до эскалации в российских СМИ все чаще начали появляться публикации о том, что нельзя бездумно сотрудничать с Грузией в сфере туризма и торговли, поскольку она требует вывода российских войск из Абхазии и Цхинвальского региона и стремится в НАТО. Грузинское правительство тоже находилось под давлением – не только оппозиционеры, но и формально независимые общественные деятели обвиняли его в коллаборационизме. Риторика постепенно ужесточилась; «диалог во имя диалога» уподобился бесплодной смоковнице, а «всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь». Но из сказанного вовсе не следует, что эпизод с Гавриловым изначально был частью некой разветвленной хитроумной стратегии. «Можно объяснить практически все, задавая вопрос: «Кто этого хотел?» Но задача социальных наук заключается в том, чтобы объяснить те вещи, которых никто не желал», – писал Карл Поппер. Есть несколько в меру стройных, как грузинских, так и российских теорий – в их рамках Сергей Гаврилов и другие фигуранты рассматриваются исключительно как проводники чьей-то злой воли, обезличенные пешки на шахматной доске. Но если подняться чуть выше, на уровень ценностей, можно вновь обнаружить знакомую формулу: «Войны не хотел никто. Война была неизбежна», которая убивает любую конспирологию на корню. Обыгрывая бронебойную мысль Ницше «Фактов не существует, есть только интерпретации», Умберто Эко пришел к замечательному определению: «Факты – это то, что сопротивляется моим интерпретациям». Как Москва, так и Тбилиси в минувшем году продвигались от кризиса к кризису, лихорадочно импровизировали и терпели поражения (проблемы с «Северным потоком 2», падением цен на нефть, ужасающие провалы в борьбе с коронавирусом и т.д., а для правителей Грузии, прежде всего, – суицидальные действия в ходе избирательной реформы). Стороны слишком часто выглядели беспомощными. Не исключено, что и год назад они просто реагировали на стремительно менявшиеся обстоятельства в соответствии с замшелыми стереотипами, а не пытались извлечь стратегическую выгоду, разыгрывая многоходовки (Кто ее извлек? В чем она заключалась?) Стояла ли за кризисом продуманная драматургия или его динамику определяла совокупность импульсивных шагов, неуклонно сужавших пространство решений? Факты погребены под толстым слоем интерпретаций, которых больше, чем снега в Сибири, а комментаторы пользуются тем, что обыватель жаждет максимально увлекательных объяснений. Можно рассмотреть давно забытый пример, чтобы увидеть, как это работает. Не все знают, что «Мтавари архи» (Главный канал) – название не только радикально оппозиционной телекомпании, где работает Георгий Габуния, но и железнодорожной платформы (следующей после «Рустави-Грузовой», если двигаться от Тбилиси). Для тележурналиста перемещение с «Рустави 2» на «Мтавари архи» событие экстраординарное, а для железнодорожника – вполне рутинное. 14 июля 1953 года близ этой платформы разместили два строительных батальона, которые прибыли из Одессы и Тирасполя для работы на строительстве комбината «Азот». Вечером того же дня сотни солдат принялись громить все вокруг. Они избивали сотрудников МВД и местных жителей, взяли штурмом отделение милиции, врывались в дома, воровали деньги и вещи, и, наконец, обстреляли милиционеров и представителей комендатуры. Подробности и ссылки на архивные материалы есть в книге Владимира Козлова «Неизвестный СССР» и некоторых других исследованиях. В тот период военные строители буйствовали часто (в Ашхабаде, Барнауле, Усолье-Сибирском, Бийске – всего 25 похожих случаев в 1953-60 гг.). Перед этим система принудительного труда лишилась пленных немцев, а затем заключенных, амнистированных в 1953-м. По мнению В. Козлова, военкоматы мало заботились о качестве призываемой рабочей силы, а армейские начальники «сбрасывали» в строительные батальоны самых плохих, недисциплинированных солдат. Произошедшее в Рустави в очередную годовщину взятия Бастилии, 14 июля 1953 года, можно объяснить термоядерным ударом алкоголя и солнца по неокрепшим умам, впрочем, националисты с обеих сторон непременно заговорят о невыносимой сложности межэтнических отношений и взаимных обидах. Кто-то продвинется чуть дальше и расскажет, что после смерти Сталина в МВД Грузии (в его состав тогда входила и Госбезопасность) трижды сменились руководители. Последнего из них – Владимира Деканозова сняли с поста и арестовали 30 июня, через четыре дня после Берия, а новый министр, «великий и ужасный» Алекси Инаури приступил к выполнению своих обязанностей лишь 20 июля. По всему Союзу шла охота на людей Берия, Грузия рассматривалась как их цитадель, а Хрущев и Жуков опасались неких ответных акций. Могла ли (с учетом неприязни к грузинам первого и брутального миропонимания второго) у них возникнуть мысль о провокации и символической демонстрации смертельно опасной силы? После пары подобных предположений аудитория почти наверняка втянется в игру и вместо дебоша пьяных солдат увидит тайные планы маршалов и генсеков. В том, что по обе стороны границы год назад рассуждали о «Руке Госдепа», «Плане Путина» и т.п., нет ничего удивительного. Но, возможно, инцидент с Гавриловым (и позже с Габуния) являлся не причиной, а поводом; если бы российский депутат не уселся в кресло председателя грузинского парламента, вскоре нашелся бы другой повод, и исчерпавшая себя «нормализация» все равно была бы свернута. До тех пор, пока российские войска не покинут Абхазию и Цхинвальский регион (а с точки зрения визави – как минимум до тех пор, пока Грузия не откажется от евроатлантического курса), отношения двух стран не станут добрососедскими, ни даже умеренно прохладными. Загнанная в конвенциональные рамки вражда в целом не так опасна, как хаотичные попытки сближения с сомнительным исходом. Но именно благодаря тому, что они были предприняты, многие убедились в их бесперспективности. Некоторые грузинские дипломаты говорят: «Мы выиграли семь лет стабильности». А Москве, возможно, казалось, что, закрепляясь на занятых территориях, она тем не менее сумеет преодолеть негативные для ее имиджа последствия войны 2008 года, а заодно задействовать в Грузии новые инструменты «мягкой силы». Глобальные игроки были в целом удовлетворены тем, что ситуация стала более предсказуемой. Но после захвата Крыма и попытки прорыва в Средиземноморье (Сирия, затем Ливия) стратегическая ситуация изменилась к худшему – Грузия (и не только она) ощутила новую угрозу. Действия, направленные на ее нейтрализацию в контексте усилий западных партнеров в Черноморском регионе, по всей вероятности, вскоре вошли бы в непреодолимое противоречие с «нормализацией»; в какой-то момент видеть в ней смысл перестали и русские. Однако ее фундамент в 2012-13 годах сформировали не только прагматичные расчеты, но и распространенные в обеих странах иллюзорные представления о том, что стороны как-то (как?) договорятся, поскольку в прошлом (когда?) русским и грузинам это неоднократно удавалось. Иногда нечто эфемерное может стать значимым фактором во внешней политике. Но вскоре настроения большей части общества, а особенно молодежи, возмужавшей после августовской войны, изменились. По данным IRI, число респондентов полагающих, что российская агрессия против Грузии продолжается, выросла с 47% в ноябре 2012-го до 71% в июне 2019-го (данные были собраны до приезда С. Гаврилова в Тбилиси). Полная или частичная поддержка политики властей на российском направлении снизилась с 59% в феврале 2015-го до 33% в июне 2019-го. Тогда же 5% назвали Россию главным политическим партнером и 7% – экономическим, а 79% – главной политической угрозой и 57% – экономической. В октябре 2010-го дальнейший диалог с Россией полностью поддерживали 84% респондентов, в ноябре 2012-го – 83%, до конца 2013 года этот показатель не падал ниже 80%, в феврале 2014-го составил 76%, а к июню 2019-го снизился до 46%. Эти тенденции зафиксировали и другие социологи. Изменение общественного мнения в России напоминает своеобразную синусоиду с наибольшим падением в 2008-м и 2019-м. Примечательно, что 54% респондентов, опрошенных недавно аналитической группой «Рамблера», не хотят, «чтобы знаменитые грузинские артисты приезжали на гастроли в Россию. По их словам, все дело в сильной обиде на Грузию после череды неприятных событий» (26% ответили «безразлично», а 20% хотят видеть грузинских артистов). В Грузии в связи с российскими гастролерами такой опрос не проводился, и его вряд ли сочли бы корректным, однако преподаватели вузов видят, что многие (в том числе и наиболее продвинутые) молодые люди демонстративно вымарывают Россию из своего «культурного атласа». Причем дело касается не только масскульта и мидкульта: Достоевский для них никто, супрематизм – ничто, а русская речь их очень раздражает. Поведение других (они в меньшинстве) напоминает об одном из персонажей Пруста – Робере де Сен-Лу, погибшем на Первой мировой. Он, «в отличие от тыловиков, был лишен страха перед немецким именем, и даже с долей кокетства в цитации врага… если и писал о мелодии Шумана, то упоминал лишь ее немецкое название... Я не знал еще человека, которому столь же мало была присуща ненависть к тому или иному народу… да и ко всему германскому: последнее, что я услышал от него, за шесть дней до его смерти, были начальные слова песни Шумана, – он напел их на лестнице по-немецки, и так громко, что испугавшись соседей я попросил его замолчать». Кстати, во времена Первой грузинской республики некоторые общественные деятели и офицеры то и дело подчеркивали свое трепетное отношение к русской культуре и хорошо отзывались о бывших соратниках, ставших белогвардейцами (примерно так же вел себя Маннергейм в Финляндии). Меньшевистское правительство опасалось их, называло тайными монархистами или деникинцами и старалось не подпускать к ключевым постам в армии, а особенно к кавалерии, традиционно считавшейся самым реакционным родом войск, что позже привело к трагическим последствиям. Но ненавистную всем без исключения националистам аристократическую позу с демонстративным презрением к разделительным линиям и «долей кокетства в цитации», актуальную и еще более вызывающую в наши дни, нельзя считать прогерманской (в первом случае) или пророссийской (во втором), хотя она нередко вводит в заблуждение наблюдателей. На деле она связана с всемирным, бесконечным, неспешным диалогом культур, мало зависящим от политических и языковых барьеров. «Нас многое объединяет. Например, Мераб Мамардашвили», – когда условный московский гость произносит что-то подобное, он зачастую пытается выделить некое общее, сугубо российско-грузинское пространство, защищенное коконом, отделяющим «нас» от внешнего мира и общеевропейской традиции, от того же Пруста, без которого Мамардашвили немыслим и т. д. «Мы» в таких случаях, как правило, выполняет ограждающую, ограничивающую функцию. «Википедия» называет Пиросмани грузинским художником на всех языках, и лишь редакторы ее русскоязычной версии с каким-то сталинградским упорством держатся за формулировку «грузинский и русский художник», хотя гениальный самоучка давным-давно принадлежит всему человечеству и его уже нельзя удержать, используя терминологические кандалы, и втянуть обратно в замкнутое пространство. Безусловно, была некая ирония судьбы в том, что месяц назад Москва потребовала допустить российскую делегацию в Исследовательский центр имени Ричарда Лугара в «двустороннем формате без подключения представителей других стран». Тбилиси ответил, что российские специалисты смогут попасть на объект только вместе с иностранными коллегами и никак иначе. «Нормализации», если точнее – не самой политике, а окружавшей ее «ауре», сопутствовала когнитивная инерция и даже ностальгия по безмятежному биполярному прошлому (на самом деле – более чем мятежному). А суть кризиса 2019 года, возможно, заключалась в окончательном разрушении кокона, ограждавшего смысловой «вокзал для двоих»: ни внешнеполитический прагматизм, ни накопившаяся ненависть, ни сама логика развития двух стран не допускали его дальнейшего существования. И принять это, вероятно, следует с мудрым спокойствием; впрочем, на выходе все равно получилось что-то вроде диалога из второсортной мелодрамы: – А как же мы?.. – Нет никаких «мы». С тобой свяжутся мои адвокаты. В разгар эпидемии грузинские эксперты, публицисты, бывшие госслужащие то и дело устраивали видеоконференции, обсуждая события в стране и в мире. Кто-то уходил, кто-то присоединялся, но традиция сохранилась и после отмены карантинных ограничений. Недавно речь зашла о России, и один из участников высказался в том смысле, что нефтегазовые неудачи (условно назовем их так) и эпидемия ослабили страну, а попытка Путина остаться у власти обязательно усилит недовольство в обществе. Он отметил, что нужно активизироваться, обратить внимание на ситуацию в Беларуси и на Северном Кавказе и всячески способствовать тому, чтобы западные партнеры усилили давление на Кремль. Его собеседник указал на системные проблемы, которые обязательно усугубятся, если Конституцию и саму жизнь страны будут подгонять под нужды одного человека, на трения внутри столичной элиты, а также между центром и регионами и т.д. Проще говоря, он посоветовал пренебречь символическим значением смещения Путина (приоритетным в перегруженной иррациональным политике прошлого), поскольку процесс ослабления и неизбежной трансформации соседнего государства намного важнее. Тут-то и прозвучал ключевой вопрос: «Усилит ли Путин Россию после «обнуления» или ослабит ее?» И что самое интересное – в ходе получасового разговора о соседней стране никто ни разу не вспомнил ни о событиях 2019 года, ни о Гаврилове и Габуния, ни о санкциях или сентябрьской встрече руководителей МИД. Возможно, все ощущали, что на наших глазах формируется совершенно иная реальность, а все перечисленное безраздельно принадлежит прошлому, чуть ли не кайнозойской эре в двусторонних отношениях, о которой будет напоминать разве что упомянутая в первой фразе привязчивая песня Дианы Арбениной: Обида несет каруселями, горит в обнаженных нервами, И красным яблоком всходит. И так до тех пор, пока ты не понял, Что прелесть охотника в жертве, А жертва и есть охотник... Что мы делали прошлым летом, я забыла, Вот тебе все ответы на Ответы на все вопросы. Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции