"Схемы" русской истории. Возможные варианты
Предлагаю вниманию сообщества перевод (с минимальными сокращениями) статьи Владимира Кравченко "Николай Полевой і "звичайна схема “руської” історії". Статья сугубо научная, это не лёгкое публицистически-развлекательное чтиво, на засилье и низкий уровень которого сетовал недавно модератор сообщества. Но здесь уже как модератор, так и участники сообщества должны определятся, каким они его (сообщество) хотят видеть.
Несколько замечаний по собственно переводу.
Поскольку статья научная, то, как ей и положено, она имеет весьма обильную историографию. Она в постинге не приведена. Основное "действующее лицо" статьи – работа российского историка первой половины XIX века Николая Полевого "Малороссия, её обитатели и история", Московский телеграф, № 17 (1830), с. 74-97 и там же № 18 (1830), с. 224-257. Цитаты из этой работы представляют собой линки, ведущие на соответствующую страницу указанной работы. Другие цитаты – это в основной своей массе (за некоторыми исключениями) цитаты из капитального труда Полевого "История русского народа" и его статьи "Обозрение русской истории до единодержавия Петра Великого". Они выделены курсивом.
Основы нового понимания русской нации и её истории Полевой заложил в новаторской для того времени работе "Исторія русскаго народа", написанной в духе откровенной идеологической оппозиции к "Истории государства Российского" официального имперского историографа Николая Карамзина. Первые тома труда Полевого появились на свет в конце 1820-х годов. Украинскую историю он специально не изучал и лишь попутно рецензировал произведения украинских писателей. После политической опалы и прекращения в 1834 году журнала "Московский телеграф", в условиях строгой цензуры, Полевой уже не имел возможности или желания возвращаться к проблеме украинско-российских отношений. Отзыв о работе верного последователя Карамзина – Бантыш-Каменского – остаётся одинокой специальной публикацией Полевого на эту тему. Высказанные в нём мысли, беспрецедентные в российской исторической литературе, надолго опередили своё время. Среди них стоит выделить следующие.
1. Русь – это Россия. Исключительное право называться "чистыми руссами" и владеть древнерусским историко-культурным наследием имеют только этнические русские. "Настоящая" Русь, по мнению Полевого, после монгольского нашествия уцелела лишь на севере – в Суздале, Владимире, Нижнем Новгороде, Ярославле, Ростове, Москве, Твери, Новгороде, Белоозере, Пскове. Именно здесь, писал историк, сохранились в неизменном виде русский язык и вера. На обломках древней Руси возникла новая жизнь – "совершенно новый народ, совсем новое образование".
В отличие от древних русов, этот народ был однородным в этническом, языковом, культурном и религиозном отношении, и это, вкупе с самодержавием, определило его историческую самобытность, маркированную такими символами, как московский Кремль, фигуры Ивана Калиты, Сергия Радонежского, Иоанна III. Правление последнего завершило начальный собственно русский период отечественной истории, начавшийся во времена монгольского нашествия на севере Руси.
Стоит заметить, что Полевой, в отличие от многих своих предшественников и современников, не растворял "русское" в "славянском" и почти не уделял внимания летописной истории славянских племён. "Что нам до славян, истлевшего, гнилого жёлудя, послужившего зародышем огромном дереву? Не славянское, а Русское царство, не давняя, а наша Россия началась в Москве". В то же время историк попытался отделить "руское" от "русского", отстаивая, в частности, различия между "руским" и "русским" ("великорусским") наречиями.
2. Малороссия – не Россия. Автор отмечал, что "гнездо" Малороссии в древности не было "русскими областями", а Киев "не был никогда её центром, как думают". В связи с Бантышевой "Историей" он, в частности, писал в 1830 году: "Притом доныне малороссияне только исповедуют греческую веру, говорят особым диалектом русского языка и принадлежат к политическому составу России, но по народности вовсе не русские". Малороссияне – "народ, совершенно отличный от нас, чистых руссов. Язык, одежда, лицо, быт, жилища, мысли, поверья – совершенно не наши! Скажем более: на нас смотрят там доныне неприязненно".
Полевой не отрицал существования зародышей "малороссийской" самобытности в киевские времена в виде элементов будущего казачества, гусляров – предшественников украинских кобзарей или духа "какого-то странствующего рыцарства" с культом "чести и доблести". Однако "Малороссия, не сделавшись доныне Русью, никогда и не была частью древней Руси точно так же, как Сибирь и Крым". Начала украинской (малороссийской) обособленности историк объяснял прежде всего чужими влияниями (литовским и польским), под которые попали южноруские земли в результате монголо-татарского нашествия.
"Так рабство, бедствия, печаль и уныние налегли на русский народ, для которого вскоре погибли южные области – Киев, Чернигов, Курск и Галич, более близкие к монголам и другим сильным соседям. Там исчезла русская община, опустели русские города и селения, пропал русский дух, истребился сам язык русский". После смерти князя Льва и переноса митрополии из Киева во Владимир "совершенно погибло для Руси то знаменитое место, где началась первобытная история русского народа. Вскоре увидим, как утратятся для Руси Галич и Волынь, и чуждое владычество на целые столетия [...] образует здесь совершенно отдельный, хотя и родной русским областям народ, с новыми, неслыханными дотоле нравами, новыми поверьями и – даже новым именем".
3. Киевская Русь – не Россия и не Украина. Она вообще никогда не была целостным государством. "Ошибка – думать, что Русь при Владимире и Ярославе была государством сильным, единодержавным", – писал Полевой. Варяги, по его мнению, изначально основали на территории Руси не одно, а несколько политических образований, составивших своеобразную систему феодальных руских государств. Историк называл её "федеральным союзом" владений, принадлежащих одной княжеской семье, а Киевскую Русь времён Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха, соответственно, – "федеральным" государством. Общими для всех частей Руси были язык и религия, но не политический строй или "обычаи жителей". По мнению Полевого, этот последний (как сказали бы позже, этнический) фактор и обусловил появление отдельных руских княжеств.
4. Украина (Малороссия) имеет собственную, отдельную историю. Основа ее самобытности, с точки зрения автора, – казачество, от которого берет начало украинский (малороссийский) народ. Отношение историка Полевого к украинскому казачеству как олицетворению борьбы с прогрессивной городской культурой было отрицательным. Казачеством руководили собственные интересы, которые далеко не всегда совпадали с интересами Российского государства. Именно поэтому Полевой выступил против идеализации казаков и изображения их то ли парижанами образца 1789 или 1830 годов, боровшихся за гражданские свободы, то ли "рыцарями, Баярдами, Пальмеронами".
В работах Полевого нет и следа теории "воссоединения Руси". Главными причинами перехода украинского казачества под эгиду России он считал, с одной стороны, близорукую политику короля Зигмунта, пытавшегося подчинить православное население римской курии, а с другой – успешную политику царя Алексея Михайловича, который, воспользовавшись слабостью польского правительства, "отнял Киев, увлёк к себе Малороссию".
Для российского историка украинские земли, перешедшие под власть России в середине XVII в., – это "области, отторгнутые победами царя Алексея от Польши". Он рассматривал их в одном ряду с другими завоёванными территориями, которые никогда не были русскими, – Остзейскими землями, Литвой, Финляндией и Грузией: "Мы поступили с ними так, как обычно поступают победители с завоёванными землями. Мы обрусили их аристократов, постепенно устранили местные права, ввели свои законы, поверья, устранили строптивых, сами перемешались с простонародьем-туземцами, но при всем том обрусить туземцев не успели... "Они наши, но не мы". Аналогично поступала Австрия с Богемией и Венгрией, Англия – с Шотландией и Ирландией.
Поэтому ликвидацию казацкой государственности Полевой объяснял не только государственными интересами России, но и исторической обречённостью казачества, которое изжило себя. "Жизнь казацкого общества, явившаяся сама собой от обстоятельств XIII века, должна была исчезнуть от обстоятельств XVII века; казаки не могли уже существовать, когда рука Провидения лицом к лицу ставила Швецию, Польшу, Турцию, Россию, возвеличивала над жребием других судьбу России и готовила в ней представительницу Востока против Запада Европы. В этом случае казаки – только эпизод, блестящий и трогательный; их время было и прошло, когда они не были уже нужны".
Чтобы надлежащим образом оценить идеи Полевого, необходимо поместить их в историко-культурный контекст украинско-российских отношений начиная с середины XVII века – времени, когда участники этого диалога вынуждены были отвечать на кардинальные вопросы: "Чем является Россия?" и "Чем является Малороссия?". Именно тогда киевские православные интеллектуалы нашли оптимальный для своего времени ответ на него, соединив в знаменитом "Синопсисе" представления "Повести временных лет" с интеллектуальными достижениями польской ренессансной историографии. "Синопсис" основывался на идее "славяно-руского народа" – раннемодерной нации, сконструированной на религиозно-политической основе. Эту "новую историческую общность" символизировали библейский Мосох в роли славянского прародителя, "царственный город" Москва, православная церковь, церковнославянский язык, правящая династия, но прежде всего – "верховный и всего народа российского главный город Киев". Это и было идейное "приданое", которое взяла с собой Малороссия, идя в "брак" с Москвой в 1654 году.
Довольно традиционная и компактная форма киевского "Синопсиса", хорошо подходившая учебнику, надолго превратила его в официальную доктрину российского правительства и источник российского исторического "большого нарратива". В царствование Алексея Михайловича даже возник проект переноса всероссийской столицы из Москвы в Киев. Кроме православной иерархии и российского правительства, идея совместной "Руси-России" с историческим центром в Киеве вполне удовлетворяла и украинскую (малороссийскую) казацко-шляхетскую элиту. Последняя, оставляя за собой право на долю "Руси", обеспечивала себе историческую и политическую легитимность в Российском государстве и одновременно нейтрализовала концепцию завоевания Малороссии, которую отстаивала вопреки православной иерархии часть светской российской политической элиты.
Тот факт, что политической столицей православной империи вскоре стал Петербург, а не Киев, принципиально не повлияло на основные положения доктрины. Она лишь изменила риторические одежды, пройдя путь от Ломоносова до Карамзина и вобрав, благодаря трудам Герарда Миллера и Дмитрия Бантыш-Каменского, элементы казацкого мифа с его героикой и "ясновельможными гетманами". Мнение об исторической "русскости" Малороссии через её связь с древним Киевом прочно укоренилась в русских исторических и географических "лексиконах" и учебниках второй половины XVIII в.
Эти новации, впрочем, не реанимировали домодерной формулы исторического "славяноруского" единства. Её терминологические и концептуальные маркеры оставались крайне нечёткими и путаными, а их использование – бессистемным и непоследовательным. Анализ соответствующих исторических текстов конца XVII – начала XIX в. даёт основания говорить лишь об определенных тенденциях, намёках на изменения в самосознании отдельных социальных групп или индивидов – видимо, потому, что парадоксальное для современного исследователя сочетание общности и обособленности украинцев и русских для того времени не содержало противоречий и "объяснялось" с помощью религиозного постулата "неслитности и неразделимости".
Немало как российских, так и украинских историков и писателей видели и понимали этнокультурные различия между двумя народами. Некоторые из россиян выступали против казацкой исторической мифологии, подвергаясь критике со стороны украинских (малороссийских) современников. Немало образованных путешественников, географов и этнографов фиксировали особенности истории, языка, культуры, быта каждого из народов. Однако до Полевого никто не смог сформулировать свои наблюдения и ощущения в терминах модерного национализма, оставаясь в скорлупе официальной, инклюзивной "славянорускости". Свойственные для неё гибридные типы двойной идентичности (малороссийско-славяноруской, великорусско-славяноруской т.п.), множественные "россии" и "украины" и даже символическая война между Севером и Югом Руси за "право первородства" – все эти признаки старорежимного регионализма и автономизма отвечали потребностям общества и не противоречили интересам империи.
Полевой наносил удар по этой архаичной "славяноруской" идентичности и её исторической мифологии с позиций современного, эксклюзивного русского национализма. Он сделал первую в российской историографии попытку разделить исторический процесс украинцев и русских, взяв за основу этнокультурные особенности обоих народов. Фактически он продолжил линию на развитие эксклюзивного понимания русской истории и культуры, которое уже наблюдалась в произведениях некоторых его предшественников, но поднял её на качественно новый уровень, обусловленный культурой и философией эпохи романтизма. Иначе говоря, Полевой попытался деконструировать архаичное на то время представление о "славяноруском" или "древнеруском" обществе, использовав одни её элементы (великорусские) как строительный материал для новой русской национальной культуры и отбросив за ненадобностью другие, в данном случае – малороссийские.
Это был альтернативный путь развития русской современной нации, тесно связанный с процессами модернизации, секуляризации и вестернизации православных народов. С этой точки зрения переосмысление и переформулирование украинско-российских взаимоотношений приобретало решающее значение для национального самоопределения как украинцев, так и русских. Рефлексии на эту тему никогда не ограничивались академическими или прагматическими рамками. Фактически вся история украинско-российских культурных (и не только) отношений раннемодерной и модерной эпохи в этом плане пропитана борьбой инклюзивных (домодерных) и эксклюзивных (модерных) тенденций национального развития.
Инициатива Полевого не нашла поддержки ни в обществе, ни в правительственных кругах. Русские традиционалисты, как и следовало ожидать, выступили в защиту Карамзина и Бантыш-Каменского. Историк Степан Русов, не чуждый украинских интересов, в ответе Полевому отстаивал тезис о "русскости" малороссов и добрую славу "защитников православной веры – казаков. Украинские (малороссийские) интеллектуалы, например Петр Гулак-Артемовский, Михаил Максимович, Николай Гоголь, Осип Бодянский, Николай Маркевич, Юрий Венелин, проявили гораздо большую активность, доказывая первенство своей родины и Киева, отмечая исторические заслуги "православного рыцарства – казачества", ища в украинском языке и фольклоре не заиленные чужими влияниями источники славянщины и даже закладывая краеугольный камень будущей славянской федерации "под скипетром русского царя". Однако никто из них так и не вышел за пределы постулата о "неслитности и нераздельности" "южной" и "северной" Руси и только дополнял своими трудами общероссийский имперский "большой нарратив".
Самое же главное заключалось в том, что идеи Полевого решительно разошлись с представлениями и взглядами российской имперской бюрократии, озабоченной в то время делом нейтрализации "полонизма" и последующей интеграцией западных губерний в империю после польского восстания 1830 года. В этом контексте следует сравнить с высказываниями Полевого риторику правительственной комиссии, которая рассматривая "казацкий" проект малороссийского генерал-губернатора Николая Репнина, в начале 1834 заметила: "для блага Империи [...] мы не должны терпеть [...] отдельные самостоятельные части или федеральные соединения провинций на особых правах" (выделение автора).
К тому же терминология эксклюзивного модерного национализма оказалась для российских сановников (светских и церковных) непонятной и неприемлемой. Отсюда вывод создателя обновлённой имперской доктрины, графа Сергея Уварова о Полевом: "Он не любит Россию". По иронии судьбы, именно в этом русский патриот Полевой обвинял украинца по происхождению, малоросса по идентичности Николая Гоголя. "Нелюбовь к "русскости" вскоре будут предъявлять и другом романтику – Николаю Костомарову, чья диссертация о Брестской унии, написанная в новом научном и культурном дискурсе, вызовет подозрение у митрополита Харьковского Иннокентия.
Как известно, в 1834 году журнал "Московский телеграф" был закрыт, а его издатель попал в немилость. Мысль о том, что одной из причин этого могли быть "проукраинские" симпатии Полевого, выглядит неубедительной. Официальная записка по этому поводу, которую подал императору Уваров, содержала длинный ряд сомнительных под политическим углом зрения высказываний, появлявшихся на страницах журнала, и среди многих других – о том, что "ещё Разумовский лелеял в душе тайную мысль о свободе Малороссии". Пожалуй, этого мало, чтобы говорить об украинских симпатиях Полевого.
Официальная доктрина Российской империи в формулировке Уварова – "самодержавие, православие, народность" – содержала все те компоненты, которые провозглашал и Полевой. С одной оговоркой: у Полевого речь шла о русской (великорусской) народности, а у графа Уварова – о "народности", которую трудно было идентифицировать. И это расхождение оказалась принципиальным. Оно оставляло достаточно места, чтобы и дальше культивировать домодерные, инклюзивные формы идентичности славяно-руского типа. В свою очередь, это означало, что имперская бюрократия не воспринимала вызовов современного национализма и возвращалась к "испытанной временем" старой доктрине киевского "Синопсиса", подкрашенной новой риторикой и слегка модернизированной политической практикой. "Точку бифуркации" эта доктрина счастливо для себя миновала.
Манифестом "нового" официального курса стали учебники российской истории Николая Устрялова (1805-1870). Со второй половины 1830-х годов и до конца правления Николая І он фактически был официальным имперским историографом. В 1834 году Устрялов занял должность экстраординарного профессора кафедры русской истории Санкт-Петербургского университета, а в 1836 году защитил докторскую диссертацию "О системе прагматической русской истории", канонизировав свою "систему" в тексте нового учебника (1837-1841). Это и была "обычная схема" российской истории, полностью соответствовавшая правительственной политике и напоминавшая киевский "Синопсис".
Устрялов разошёлся с Полевым во всех основных пунктах истории Украины и России, приведённых в начале этой статьи. Историк доказывал, что Россия как целостное государство и нация существовала со времён Киевской Руси. Он выступил с позиций "собирания русских земель" относительно Украины середины XVII в., изобразив Переяславскую раду 1654 года как "союз двух Россий". Наконец, став официальным экспертом в украинском вопросе, он из цензурных соображений запрещал негативные отзывы об украинском казачестве, даже если они принадлежали перу такого лояльного историка начала XIX в., как Максим Берлинский. Самое же главное заключалось в том, что Устрялов окончательно интегрировал в общероссийский исторический нарратив "подробное изложение истории Украины XVI и XVII века", продлив жизнь инклюзивной славяно-руской трактовке "общей" истории украинцев и русских.
Можно, конечно, рассуждать, содействовал ли такой курс российского правительства накоплению "строительного материала" для украинского современного национального проекта, или, наоборот, затормозил его. Что он затормозил русский национальный проект, сомневаться не приходится. В этом контексте можно согласиться с выводом российского исследователя Алексея Миллера об ограниченном ассимиляторском потенциале российского имперского правительства. Недаром в роли русификаторов и борцов с польскими культурными влияниями использовали самых голосистых певцов "славяно-рускости" среди украинских романтиков.
Несколько замечаний по собственно переводу.
Поскольку статья научная, то, как ей и положено, она имеет весьма обильную историографию. Она в постинге не приведена. Основное "действующее лицо" статьи – работа российского историка первой половины XIX века Николая Полевого "Малороссия, её обитатели и история", Московский телеграф, № 17 (1830), с. 74-97 и там же № 18 (1830), с. 224-257. Цитаты из этой работы представляют собой линки, ведущие на соответствующую страницу указанной работы. Другие цитаты – это в основной своей массе (за некоторыми исключениями) цитаты из капитального труда Полевого "История русского народа" и его статьи "Обозрение русской истории до единодержавия Петра Великого". Они выделены курсивом.
Николай Полевой и "обычная схема "руской" истории"
Владимир Кравченко
В 1830 году, в эпоху бурных социально-политических, экономических и национальных трансформаций в охваченной романтизмом Европе, в российской имперской культуре едва не произошла мировоззренческая революция. Её "буревестником" стал московский журналист, писатель и историк, пылкий романтик Николай Полевой (1796-1846). Воспользовавшись появлением в 1830 году второго издания "Истории Малой России", которую написал его соотечественник, историк и государственный деятель Дмитрий Бантыш-Каменский, Полевой выступил в своём журнале "Московский телеграф" с новой версией истории Украины и России ("Малороссия, её обитатели и история", Московский телеграф, № 17 (1830), с. 74-97 и там же № 18 (1830), с. 224-257), сделав первый шаг в направлении их разграничения и создания новой, национальной концепции российского исторического процесса.Основы нового понимания русской нации и её истории Полевой заложил в новаторской для того времени работе "Исторія русскаго народа", написанной в духе откровенной идеологической оппозиции к "Истории государства Российского" официального имперского историографа Николая Карамзина. Первые тома труда Полевого появились на свет в конце 1820-х годов. Украинскую историю он специально не изучал и лишь попутно рецензировал произведения украинских писателей. После политической опалы и прекращения в 1834 году журнала "Московский телеграф", в условиях строгой цензуры, Полевой уже не имел возможности или желания возвращаться к проблеме украинско-российских отношений. Отзыв о работе верного последователя Карамзина – Бантыш-Каменского – остаётся одинокой специальной публикацией Полевого на эту тему. Высказанные в нём мысли, беспрецедентные в российской исторической литературе, надолго опередили своё время. Среди них стоит выделить следующие.
1. Русь – это Россия. Исключительное право называться "чистыми руссами" и владеть древнерусским историко-культурным наследием имеют только этнические русские. "Настоящая" Русь, по мнению Полевого, после монгольского нашествия уцелела лишь на севере – в Суздале, Владимире, Нижнем Новгороде, Ярославле, Ростове, Москве, Твери, Новгороде, Белоозере, Пскове. Именно здесь, писал историк, сохранились в неизменном виде русский язык и вера. На обломках древней Руси возникла новая жизнь – "совершенно новый народ, совсем новое образование".
В отличие от древних русов, этот народ был однородным в этническом, языковом, культурном и религиозном отношении, и это, вкупе с самодержавием, определило его историческую самобытность, маркированную такими символами, как московский Кремль, фигуры Ивана Калиты, Сергия Радонежского, Иоанна III. Правление последнего завершило начальный собственно русский период отечественной истории, начавшийся во времена монгольского нашествия на севере Руси.
Стоит заметить, что Полевой, в отличие от многих своих предшественников и современников, не растворял "русское" в "славянском" и почти не уделял внимания летописной истории славянских племён. "Что нам до славян, истлевшего, гнилого жёлудя, послужившего зародышем огромном дереву? Не славянское, а Русское царство, не давняя, а наша Россия началась в Москве". В то же время историк попытался отделить "руское" от "русского", отстаивая, в частности, различия между "руским" и "русским" ("великорусским") наречиями.
2. Малороссия – не Россия. Автор отмечал, что "гнездо" Малороссии в древности не было "русскими областями", а Киев "не был никогда её центром, как думают". В связи с Бантышевой "Историей" он, в частности, писал в 1830 году: "Притом доныне малороссияне только исповедуют греческую веру, говорят особым диалектом русского языка и принадлежат к политическому составу России, но по народности вовсе не русские". Малороссияне – "народ, совершенно отличный от нас, чистых руссов. Язык, одежда, лицо, быт, жилища, мысли, поверья – совершенно не наши! Скажем более: на нас смотрят там доныне неприязненно".
Полевой не отрицал существования зародышей "малороссийской" самобытности в киевские времена в виде элементов будущего казачества, гусляров – предшественников украинских кобзарей или духа "какого-то странствующего рыцарства" с культом "чести и доблести". Однако "Малороссия, не сделавшись доныне Русью, никогда и не была частью древней Руси точно так же, как Сибирь и Крым". Начала украинской (малороссийской) обособленности историк объяснял прежде всего чужими влияниями (литовским и польским), под которые попали южноруские земли в результате монголо-татарского нашествия.
"Так рабство, бедствия, печаль и уныние налегли на русский народ, для которого вскоре погибли южные области – Киев, Чернигов, Курск и Галич, более близкие к монголам и другим сильным соседям. Там исчезла русская община, опустели русские города и селения, пропал русский дух, истребился сам язык русский". После смерти князя Льва и переноса митрополии из Киева во Владимир "совершенно погибло для Руси то знаменитое место, где началась первобытная история русского народа. Вскоре увидим, как утратятся для Руси Галич и Волынь, и чуждое владычество на целые столетия [...] образует здесь совершенно отдельный, хотя и родной русским областям народ, с новыми, неслыханными дотоле нравами, новыми поверьями и – даже новым именем".
3. Киевская Русь – не Россия и не Украина. Она вообще никогда не была целостным государством. "Ошибка – думать, что Русь при Владимире и Ярославе была государством сильным, единодержавным", – писал Полевой. Варяги, по его мнению, изначально основали на территории Руси не одно, а несколько политических образований, составивших своеобразную систему феодальных руских государств. Историк называл её "федеральным союзом" владений, принадлежащих одной княжеской семье, а Киевскую Русь времён Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха, соответственно, – "федеральным" государством. Общими для всех частей Руси были язык и религия, но не политический строй или "обычаи жителей". По мнению Полевого, этот последний (как сказали бы позже, этнический) фактор и обусловил появление отдельных руских княжеств.
4. Украина (Малороссия) имеет собственную, отдельную историю. Основа ее самобытности, с точки зрения автора, – казачество, от которого берет начало украинский (малороссийский) народ. Отношение историка Полевого к украинскому казачеству как олицетворению борьбы с прогрессивной городской культурой было отрицательным. Казачеством руководили собственные интересы, которые далеко не всегда совпадали с интересами Российского государства. Именно поэтому Полевой выступил против идеализации казаков и изображения их то ли парижанами образца 1789 или 1830 годов, боровшихся за гражданские свободы, то ли "рыцарями, Баярдами, Пальмеронами".
В работах Полевого нет и следа теории "воссоединения Руси". Главными причинами перехода украинского казачества под эгиду России он считал, с одной стороны, близорукую политику короля Зигмунта, пытавшегося подчинить православное население римской курии, а с другой – успешную политику царя Алексея Михайловича, который, воспользовавшись слабостью польского правительства, "отнял Киев, увлёк к себе Малороссию".
Для российского историка украинские земли, перешедшие под власть России в середине XVII в., – это "области, отторгнутые победами царя Алексея от Польши". Он рассматривал их в одном ряду с другими завоёванными территориями, которые никогда не были русскими, – Остзейскими землями, Литвой, Финляндией и Грузией: "Мы поступили с ними так, как обычно поступают победители с завоёванными землями. Мы обрусили их аристократов, постепенно устранили местные права, ввели свои законы, поверья, устранили строптивых, сами перемешались с простонародьем-туземцами, но при всем том обрусить туземцев не успели... "Они наши, но не мы". Аналогично поступала Австрия с Богемией и Венгрией, Англия – с Шотландией и Ирландией.
Поэтому ликвидацию казацкой государственности Полевой объяснял не только государственными интересами России, но и исторической обречённостью казачества, которое изжило себя. "Жизнь казацкого общества, явившаяся сама собой от обстоятельств XIII века, должна была исчезнуть от обстоятельств XVII века; казаки не могли уже существовать, когда рука Провидения лицом к лицу ставила Швецию, Польшу, Турцию, Россию, возвеличивала над жребием других судьбу России и готовила в ней представительницу Востока против Запада Европы. В этом случае казаки – только эпизод, блестящий и трогательный; их время было и прошло, когда они не были уже нужны".
Чтобы надлежащим образом оценить идеи Полевого, необходимо поместить их в историко-культурный контекст украинско-российских отношений начиная с середины XVII века – времени, когда участники этого диалога вынуждены были отвечать на кардинальные вопросы: "Чем является Россия?" и "Чем является Малороссия?". Именно тогда киевские православные интеллектуалы нашли оптимальный для своего времени ответ на него, соединив в знаменитом "Синопсисе" представления "Повести временных лет" с интеллектуальными достижениями польской ренессансной историографии. "Синопсис" основывался на идее "славяно-руского народа" – раннемодерной нации, сконструированной на религиозно-политической основе. Эту "новую историческую общность" символизировали библейский Мосох в роли славянского прародителя, "царственный город" Москва, православная церковь, церковнославянский язык, правящая династия, но прежде всего – "верховный и всего народа российского главный город Киев". Это и было идейное "приданое", которое взяла с собой Малороссия, идя в "брак" с Москвой в 1654 году.
Довольно традиционная и компактная форма киевского "Синопсиса", хорошо подходившая учебнику, надолго превратила его в официальную доктрину российского правительства и источник российского исторического "большого нарратива". В царствование Алексея Михайловича даже возник проект переноса всероссийской столицы из Москвы в Киев. Кроме православной иерархии и российского правительства, идея совместной "Руси-России" с историческим центром в Киеве вполне удовлетворяла и украинскую (малороссийскую) казацко-шляхетскую элиту. Последняя, оставляя за собой право на долю "Руси", обеспечивала себе историческую и политическую легитимность в Российском государстве и одновременно нейтрализовала концепцию завоевания Малороссии, которую отстаивала вопреки православной иерархии часть светской российской политической элиты.
Тот факт, что политической столицей православной империи вскоре стал Петербург, а не Киев, принципиально не повлияло на основные положения доктрины. Она лишь изменила риторические одежды, пройдя путь от Ломоносова до Карамзина и вобрав, благодаря трудам Герарда Миллера и Дмитрия Бантыш-Каменского, элементы казацкого мифа с его героикой и "ясновельможными гетманами". Мнение об исторической "русскости" Малороссии через её связь с древним Киевом прочно укоренилась в русских исторических и географических "лексиконах" и учебниках второй половины XVIII в.
Эти новации, впрочем, не реанимировали домодерной формулы исторического "славяноруского" единства. Её терминологические и концептуальные маркеры оставались крайне нечёткими и путаными, а их использование – бессистемным и непоследовательным. Анализ соответствующих исторических текстов конца XVII – начала XIX в. даёт основания говорить лишь об определенных тенденциях, намёках на изменения в самосознании отдельных социальных групп или индивидов – видимо, потому, что парадоксальное для современного исследователя сочетание общности и обособленности украинцев и русских для того времени не содержало противоречий и "объяснялось" с помощью религиозного постулата "неслитности и неразделимости".
Немало как российских, так и украинских историков и писателей видели и понимали этнокультурные различия между двумя народами. Некоторые из россиян выступали против казацкой исторической мифологии, подвергаясь критике со стороны украинских (малороссийских) современников. Немало образованных путешественников, географов и этнографов фиксировали особенности истории, языка, культуры, быта каждого из народов. Однако до Полевого никто не смог сформулировать свои наблюдения и ощущения в терминах модерного национализма, оставаясь в скорлупе официальной, инклюзивной "славянорускости". Свойственные для неё гибридные типы двойной идентичности (малороссийско-славяноруской, великорусско-славяноруской т.п.), множественные "россии" и "украины" и даже символическая война между Севером и Югом Руси за "право первородства" – все эти признаки старорежимного регионализма и автономизма отвечали потребностям общества и не противоречили интересам империи.
Полевой наносил удар по этой архаичной "славяноруской" идентичности и её исторической мифологии с позиций современного, эксклюзивного русского национализма. Он сделал первую в российской историографии попытку разделить исторический процесс украинцев и русских, взяв за основу этнокультурные особенности обоих народов. Фактически он продолжил линию на развитие эксклюзивного понимания русской истории и культуры, которое уже наблюдалась в произведениях некоторых его предшественников, но поднял её на качественно новый уровень, обусловленный культурой и философией эпохи романтизма. Иначе говоря, Полевой попытался деконструировать архаичное на то время представление о "славяноруском" или "древнеруском" обществе, использовав одни её элементы (великорусские) как строительный материал для новой русской национальной культуры и отбросив за ненадобностью другие, в данном случае – малороссийские.
Это был альтернативный путь развития русской современной нации, тесно связанный с процессами модернизации, секуляризации и вестернизации православных народов. С этой точки зрения переосмысление и переформулирование украинско-российских взаимоотношений приобретало решающее значение для национального самоопределения как украинцев, так и русских. Рефлексии на эту тему никогда не ограничивались академическими или прагматическими рамками. Фактически вся история украинско-российских культурных (и не только) отношений раннемодерной и модерной эпохи в этом плане пропитана борьбой инклюзивных (домодерных) и эксклюзивных (модерных) тенденций национального развития.
Инициатива Полевого не нашла поддержки ни в обществе, ни в правительственных кругах. Русские традиционалисты, как и следовало ожидать, выступили в защиту Карамзина и Бантыш-Каменского. Историк Степан Русов, не чуждый украинских интересов, в ответе Полевому отстаивал тезис о "русскости" малороссов и добрую славу "защитников православной веры – казаков. Украинские (малороссийские) интеллектуалы, например Петр Гулак-Артемовский, Михаил Максимович, Николай Гоголь, Осип Бодянский, Николай Маркевич, Юрий Венелин, проявили гораздо большую активность, доказывая первенство своей родины и Киева, отмечая исторические заслуги "православного рыцарства – казачества", ища в украинском языке и фольклоре не заиленные чужими влияниями источники славянщины и даже закладывая краеугольный камень будущей славянской федерации "под скипетром русского царя". Однако никто из них так и не вышел за пределы постулата о "неслитности и нераздельности" "южной" и "северной" Руси и только дополнял своими трудами общероссийский имперский "большой нарратив".
Самое же главное заключалось в том, что идеи Полевого решительно разошлись с представлениями и взглядами российской имперской бюрократии, озабоченной в то время делом нейтрализации "полонизма" и последующей интеграцией западных губерний в империю после польского восстания 1830 года. В этом контексте следует сравнить с высказываниями Полевого риторику правительственной комиссии, которая рассматривая "казацкий" проект малороссийского генерал-губернатора Николая Репнина, в начале 1834 заметила: "для блага Империи [...] мы не должны терпеть [...] отдельные самостоятельные части или федеральные соединения провинций на особых правах" (выделение автора).
К тому же терминология эксклюзивного модерного национализма оказалась для российских сановников (светских и церковных) непонятной и неприемлемой. Отсюда вывод создателя обновлённой имперской доктрины, графа Сергея Уварова о Полевом: "Он не любит Россию". По иронии судьбы, именно в этом русский патриот Полевой обвинял украинца по происхождению, малоросса по идентичности Николая Гоголя. "Нелюбовь к "русскости" вскоре будут предъявлять и другом романтику – Николаю Костомарову, чья диссертация о Брестской унии, написанная в новом научном и культурном дискурсе, вызовет подозрение у митрополита Харьковского Иннокентия.
Как известно, в 1834 году журнал "Московский телеграф" был закрыт, а его издатель попал в немилость. Мысль о том, что одной из причин этого могли быть "проукраинские" симпатии Полевого, выглядит неубедительной. Официальная записка по этому поводу, которую подал императору Уваров, содержала длинный ряд сомнительных под политическим углом зрения высказываний, появлявшихся на страницах журнала, и среди многих других – о том, что "ещё Разумовский лелеял в душе тайную мысль о свободе Малороссии". Пожалуй, этого мало, чтобы говорить об украинских симпатиях Полевого.
Официальная доктрина Российской империи в формулировке Уварова – "самодержавие, православие, народность" – содержала все те компоненты, которые провозглашал и Полевой. С одной оговоркой: у Полевого речь шла о русской (великорусской) народности, а у графа Уварова – о "народности", которую трудно было идентифицировать. И это расхождение оказалась принципиальным. Оно оставляло достаточно места, чтобы и дальше культивировать домодерные, инклюзивные формы идентичности славяно-руского типа. В свою очередь, это означало, что имперская бюрократия не воспринимала вызовов современного национализма и возвращалась к "испытанной временем" старой доктрине киевского "Синопсиса", подкрашенной новой риторикой и слегка модернизированной политической практикой. "Точку бифуркации" эта доктрина счастливо для себя миновала.
Манифестом "нового" официального курса стали учебники российской истории Николая Устрялова (1805-1870). Со второй половины 1830-х годов и до конца правления Николая І он фактически был официальным имперским историографом. В 1834 году Устрялов занял должность экстраординарного профессора кафедры русской истории Санкт-Петербургского университета, а в 1836 году защитил докторскую диссертацию "О системе прагматической русской истории", канонизировав свою "систему" в тексте нового учебника (1837-1841). Это и была "обычная схема" российской истории, полностью соответствовавшая правительственной политике и напоминавшая киевский "Синопсис".
Устрялов разошёлся с Полевым во всех основных пунктах истории Украины и России, приведённых в начале этой статьи. Историк доказывал, что Россия как целостное государство и нация существовала со времён Киевской Руси. Он выступил с позиций "собирания русских земель" относительно Украины середины XVII в., изобразив Переяславскую раду 1654 года как "союз двух Россий". Наконец, став официальным экспертом в украинском вопросе, он из цензурных соображений запрещал негативные отзывы об украинском казачестве, даже если они принадлежали перу такого лояльного историка начала XIX в., как Максим Берлинский. Самое же главное заключалось в том, что Устрялов окончательно интегрировал в общероссийский исторический нарратив "подробное изложение истории Украины XVI и XVII века", продлив жизнь инклюзивной славяно-руской трактовке "общей" истории украинцев и русских.
Можно, конечно, рассуждать, содействовал ли такой курс российского правительства накоплению "строительного материала" для украинского современного национального проекта, или, наоборот, затормозил его. Что он затормозил русский национальный проект, сомневаться не приходится. В этом контексте можно согласиться с выводом российского исследователя Алексея Миллера об ограниченном ассимиляторском потенциале российского имперского правительства. Недаром в роли русификаторов и борцов с польскими культурными влияниями использовали самых голосистых певцов "славяно-рускости" среди украинских романтиков.