Ты не сердись, дедушка, это я так, дурачусь...
— Я нынче поднялся — ещё черти на кулачки не бились,— сказал Федор Иванович шестнадцатилетнему внуку.— А ты все никак глаза не продерешь.
Внук знал, что дед сроду никаких чертей не видел да и никогда в них не верил и слова его о кулачных боях означали, что встал он еще до рассвета.
— А зачем мне продирать глаза до зари? - спросил он, сладко потягиваясь на раскладушке.
— А за тем, что жить на земле без дела грех,— ответил Федор Иванович.
— Перед кем грех? — будто бы не понимая, с наивным простодушием спрашивал внук, продолжая лежать и лениво зевая.
— Перед кем, перед кем, — передразнил его дед, заметно раздражаясь. — Перед богом и перед собой, вот перед кем! — уже сердито сказал он, взял весло, закопченное снаружи ведро и, выйдя из небольшого фанерного домика, не спеша направился к лодке, привязанной легкой железной цепью к торчавшей из земли подмытой коряге.
Из прибрежного леса остро пахло прелью, грибами и травой. От реки тянуло прохладной сыростью и рыбой.
Федор Иванович, накинув на плечи пиджак, сел на старый кряжистый пень. И грустно ему стало, что не вернуть уже ни молодости, ни силы, которой не раз приходилось меряться с бурными, неукротимыми волнами непокорной реки.
Далеко-далеко за пятьдесят лет в свое прошлое словно уплывал он грустными неторопливыми думами. Не все запомнилось, не все поднималось в памяти отчетливо и ясно. Многое забылось, точно выветрилось, но немало и помнится до нынешних дней, как будто было только вчера, да и, должно быть, не забудется уже никогда...
В тот зимний мясоед за две недели до масленицы родители женили Федора. Гостевала в ихнем селе у соседей невысокая восемнадцати годочков сероглазая девушка, смешливая и веселая говорунья Нюра. Хорошая девка, белолицая, чернобровая и статная, прямо как точеная вся. Слышно было, не раз ребята засылали к ней сватов, да все не было им удачи. То она отказывала, то дядя с теткой не отдавали. Приглянулся было ей один парень, но, говорили тогда, дядя с теткой, у которых она в гостях жила, не захотели просватать.
— У его отец дюже ревнив, и мать из-за ревности бил чем не попадя. Значит, и сын такой же. Яблоко от яблони недалеко ложится. Он и Нюрку нашу забьет...
Родители Федора жили в достатке. И понравилась Нюрка не столько Федору, сколько его матери с отцом, хоть и была она бесприданница. Перед тем как дать согласие стать невестой Федора и пойти с ним к венцу, Нюра по научению подружек сказала ему:
— Ты купи мне к свадьбе подвенечное платье, полусапожки на каблучках и четыреста рублей денег подари...
Федор рассказал об этом родителям, те согласились, и через неделю они с Нюрой пошли под венец. И хоть невеста жила через двор и до церкви— рукой подать, все равно ее в белом атласном платье закутали в тулуп, посадили на расписные легкие санки-козыри и через все Хмелевое повезли в церковь.
Шли годы. Росла семья. Ранними веснами Федор Иванович уходил на Волгу, и долгие месяцы Нюра с детьми оставалась одна, терпеливо и тревожно ожидая возвращения мужа с путины.
Тяжела и небезопасна была в те годы работа рыбака.
Веселую пору молодости Федор Иванович и не помнил, как будто ее и совсем не было. Как будто жизнь его началась с той поры, когда прибежала к нему на Волгу Нюра с дитем на руках, отозвала в сторонку и сказала:
— Говорят, наших не нынче-завтра кудай-то уж больно далеко увезут. Ты бы расспросил сходил...
— Куда увезут? — еще не совсем понимая, о чем говорила жена, спросил Федор.
— Откуда я знаю куда, — ответила Нюра, пугливо оглядываясь, точно боялась, что ее разговор с мужем может кто-нибудь услышать.
— Да от кого ты узнала? — опять спросил он, как будто главное сейчас для него было не то, что ему сказала жена, а от кого она об этом узнала.
— Ну, заладил, куда да откуда, — раздраженно ответила Нюра, — Узнала, и все. Добрые люди предупредили. Ты лучше скажи, что ж теперь будет-то?
Федор молчал.
Нюра немного успокоилась, села на сухое толстое бревно, лежавшее неподалеку, и рассказала:
— К тетке приходила кума, а у ей племянник, тот все знает, вот он и говорил, что Масловых должны беспременно увезти, а куда и зачем — не сказал. Может, говорит, Федю с Нюркой и не тронут, как они живут в отделе, но все лучше уехали б они куда на время...
Нюра плакала и, всхлипывая, спрашивала:
— Федя, чего ж делать-то будем? Хотела сходить к ним, старикам-то, может, чего взять у них из рухляди, да боюсь — узнают, и нам тогда несдобровать... Разве что вечером, попоздней...
— Не дури. Нечего ходить. Да и что у них брать-то будут. Петуха с двумя курями да старый самовар. Дом и то пустой.
Федор не верил, что его стариков станут выгонять из дома и куда-то увезут. Сколько лет уж прошло, как отец все распродал: и лавку, и скотину, какая была. Тем и живут, что квартирантов держат да отец летом бахчи совхозные караулит...
Но когда на другой день после того, как была Нюра, он пришел домой, хозяин летней кухни, которую они с Нюрой снимали, подозвал его и, не поздоровавшись, потребовал освободить кухню.
— Хозяйка ругается — стряпать негде самой.
Вечером Федор разжился двумя бутылками самогону и угощал хозяина, чтобы тот подождал, покамест он найдет другую квартиру.
— Ты пойми, у меня их двое, — говорил Федор. — Куда с ними сразу-то ткнешься. Если бы мы только с Нюркой, и разговору бы не было...
Хозяин пил самогон, закусывал жареными карасями и, не глядя на Федора, крутил головой, вздыхал.
— Да я что, я не прочь, но баба заела, пущай уходят, и все...
— Да что ж на ей, креста нету? — спрашивал Федор. — Может, Нюра сама как-нибудь упросит ее?
А когда была допита вторая бутылка самогону, опьяневший хозяин, уставясь на Федора злыми красными глазами, опять потребовал:
— Ты думал меня самогоном и ворованной рыбой купить? Выпить я, конечно, с нашим удовольствием, а кухню ты очисть завтра. Дело тут государственное, и мне не положено теперь тебе приют давать. Да еще быть за тебя в ответе.
Федор ничего больше не смог узнать у пьяного хозяина и, когда тот ушел, сказал Нюре:
— Ты вот что. Возьми ребят и иди к тетке. А я соберу тут наши пожитки и попозже принесу. Придется уходить, Нюра...
— А куда? — спросила Нюра робко.
— На Волгу... Волга большая, она примет, — сказал Федор, сам не понимая еще смысла своих слов.
Нюра с побелевшим от горя лицом, не выронив ни слезинки, молча собрала детей и ушла.
Поздно вечером он принес все свое добро, уместившееся в двух мешках, Нюре и, велев ей утром быть готовой уходить с ним за Волгу, пошел к своим старикам.
— Ты, Федя, за нас не переживай, — говорил ему отец.— Мы свое отжили, и нам с матерью ничего не страшно. Вы с Нюрой себя с ребятишками сберегите. Что ж теперь делать. Вам еще долго жить. А нас приберет господь — и слава ему. Ну, коли что — дадим тебе знать...
Эту ночь Федор не спал. На рассвете он зашел за Нюрой, уложил в мешок все самое на первое время необходимое, взвалил его на плечо и сказал:
— Ну, пошли, Нюра. Нам далеко идти...
С тех пор долго не было у него с Нюрой постоянного и надежного пристанища, и мотался он с семьей на плечах то на Каспии, то в землянке за Волгой, то в сбитом кое-как из горбылей да фанерных кусков домишке, насквозь продуваемом всеми ветрами и промороженном лютыми морозами.
И когда летним жарким днем уходил на войну, повисла на шее у него, вся обомлев, Нюра, и долго не мог он расцепить будто помертвевшие руки ее и ничего не мог сказать ей в утешение, покидая ее с четырьмя ребятишками мал мала меньше. Только и сказал тогда:
— Ну, будет, будет. Не трави душу. Ребят вот не бросай...
Федор Иванович всегда-то был молчалив и не словоохотлив, а тут и вовсе: только поцеловал залитые слезами Нюрины глаза и ушел...
И хоть фронтовые дороги Федора Ивановича оборвались в сорок третьем году, он еще не один год носил в себе войну...
Командир взвода, молодой лейтенант Орлов, подозвал рядового Маслова и сказал:
— Федор Иванович, сколько лет ты рыбачил?
— Всю жизнь, товарищ лейтенант, — ответил Маслов, удивленно взглянув на командира.
— Сегодня в двенадцать ночи будем форсировать Днепр, и ты с пятью солдатами нашего взвода поведешь лодку первым.
Темной ночью плыл Федор Иванович с солдатами по Днепру. С каждым взмахом весел все ближе берег.А вдалеке слева и справа в небесной тьме гудели самолеты, да то и дело, полосовали черную тьму прожектора. Только бы не попасть под эти голубые ножи.
Поднявшись на берег, взвод подобрался к немецким траншеям и забросал их гранатами. А на рассвете началась немецкая атака. Федор Иванович увидел танки, они подползали все ближе, ломая и круша все на своем пути. Федор Иванович целился в танк, ожидая, когда он окажется ближе. И тут он услыхал, как лейтенант хрипло крикнул:
— Танк справа! - и бросил гранату. Федор Иванович увидел еще танк, который полз прямо на него, и выстрелил. Но в этот момент его сильно чем-то ударило в спину. Падая, он взглянул на лежащего командира, и произнес:
— Все...
В госпитале, придя в сознание, Федор Иванович спросил:
—А командир тут?
Так и не ответил ему никто, что навсегда остался в солдатской могиле на крутом берегу Днепра его командир взвода, молодой лейтенант Орлов...
Не знает Федор Иванович и могилы родителей, где, в какой стороне нашли они вечное успокоение. А теперь и самого все больше одолевает старческая немочь. Скоро, видно, и ему собираться в ту печальную дорогу...
— Ну, что, дедушка, все гадаешь, кем твой внук будет? — весело сказал Юрка, проходя мимо деда с речки.
— Чего мне гадать, когда я и так вижу, —ответил дед, идя вслед за Юркой к фанерному домику.
— А что ты видишь? — недоверчиво спросил внук, оборачиваясь к деду.
— А то, что ты лоботряс, — сказал Федор Иванович как-то не обидно.
Должно быть, внук не первый раз слышал эти слова и то ли привык к ним, то ль еще почему, не обижался и снисходительно пропускал мимо ушей старческую ворчливость деда.
— Шлындаешь черт-те где целую ночь, а потом спишь до обеда. Ну, что из тебя после этого получится? Какой человек? — спрашивал Федор Иванович и сам отвечал кратко и внушительно: — Никакой...
Только через два года после войны у него вместе с куском легкого вырезали два осколка. Рана не заживала.
Федор Иванович пришел в госпиталь на очередной медицинский осмотр. Незнакомый до того человек с седыми волосами на висках, не закрытых белым полотняным колпаком, спросил:
— Ну, что вас беспокоит?
— Война беспокоит, доктор, — сказал Федор Иванович, снимая линялую солдатскую гимнастерку и поворачиваясь к врачу забинтованной спиной.— Вот...
Осмотрев рану, врач велел медсестре наложить новую повязку и, читая историю болезни Федора Ивановича, раздумчиво произнес:
— Да-а, положение серьезное.
Он долго молчал, как бы что-то решая про себя, и наконец сказал:
— Вот что, дорогой. Без операции тебе от этой войны не избавиться. Ложись-ка, солдат, к нам в госпиталь, полежишь, а там видно будет... Но прямо скажу: операция тебе предстоит тяжелая и опасная...
Федору Ивановичу вырезали часть легкого вместе с двумя осколками, и через два месяца он, прощаясь с доктором, спросил:
— Евгений Львович, значит, вытащили?
— Вытащил, вытащил, — с доброй и веселой улыбкой отвечал Евгений Львович, не меньше, чем его больной, радуясь удачно проведенной операции и быстрому выздоровлению Федора Ивановича.
— Значит, теперь и рыбачить можно? — допытывался Федор Иванович, с надеждой глядя на доктора.
Евгений Львович все с той же добротой и мягкой улыбкой сказал:
— Все можно. И рыбачить, и... Здоровье у тебя крепкое, солдатское... Молодец, Федор Иванович. Жить будешь сто лет...
— Ну, спасибо тебе, доктор. Ты для меня теперь — все равно, что для моей бабки бог. Как поймаю — первую самую лучшую рыбу тебе предоставлю. А то ведь мне оставалось только одно — помирать. Сколь врачей, даже два профессора глядели — никто не брался тащить эти проклятые осколки...
А потом была Цимла. Цимлянское море, конечно, не Каспийское, но все равно море. Позвали Федора Ивановича в рыбный трест и сказали:
— Ты у нас самый опытный рыбак во всей округе нашей, вот мы и доверяем тебе открыть путину на Цимле.
Набрал он артель-бригаду молодых ребят и пошел на большой весельной лодке в море. К середине дня со степей подул такой теплый сильный ветер, что лед стал лопаться, ломаться, его отрывало от берега, и тяжелые льдины, стремительно уплывали от берегов в море. Каждую минуту они грозили наскочить на лодку, перевернуть ее и раздавить вместе с сидевшими в ней рыбаками. Тогда несколько молодых неопытных рыбаков в страхе перед неминуемой гибелью бросались в воду и вплавь добирались до берега. А Федор Иванович с оставшимся в лодке парнем, отталкивая баграми приближавшиеся льдины, искусно лавируя между ними, подогнал лодку к берегу и спас сети, лодку и себя с парнем...
Позавтракав с внуком свежей ухой, Федор Иванович сказал:
— Щас приедут из колхоза за рыбой, будем сымать сети, а потом опять ставить. Нынче сдадим килограмм двести.
— А сколько ты, дедушка, наловил рыбы за это время?— спросил Юрка, собирая длинную сухую сеть, висевшую между двумя старыми разлапистыми вербами.
— Ежели брать с самой весны, то почитай что тонн пять будет,— ответил Федор Иванович и прибавил:— А до конца путины ещё тонны три возьму. Теперь мало кто столько рыбы поймает.
Юрка добродушно улыбнулся.
— Ну и хвастун ты, дед. — Здесь, на Волге, дед казался Юрке добрей и покладистей, и потому он часто трунил над ним, словно бы нарочно подзадоривая, — Я хвастун? — сразу вскинулся дед. — Я хвастун? А ты прикинь, сколько я этой рыбой людей накормлю. А ежели взять, сколь я разной рыбы поймал на своем веку? Да у тебя волос на голове столько нету!
— А что толку? — не унимался внук .— За войну тебе хоть орден дали...
— То война... Что ты можешь понимать про войну, — важно перебил его Федор Иванович и неуверенно добавил:— А за рыбу, что ж, может, и за рыбу дадут...
— Раньше не дали, а теперь и подавно не дадут.
— Это почему? — поднял на внука выцветшие глаза Федор Иванович.
— А потому, что ты ж пенсионер. А пенсионерам ордена не дают, — сказал Юрка, сам не зная, правду он говорит или нет.— Вот тебе и остается для бабушкина бога ловить. Ведь у тебя своего-то нету...
— У меня совесть есть, — строго сказал дед.— Нешто я для себя ловлю. Я с твоих лет на людей работаю.
Юрка невольно посмотрел на сухие жилистые руки деда и будто только сейчас увидел, что дед его старый-старый. Ему безудержно захотелось подойти к деду, бережно обнять его худую морщинистую шею и сказать что-нибудь уважительное и любящее.
— Ты не сердись, дедушка, это я так, дурачусь...
— А нешто я не знаю, — улыбнулся Федор Иванович и понес сеть к лодке.
Жизнь Юрки шла мимо Федора Ивановича, была ничем не похожа на юношескую жизнь его, дед волей-неволей смирялся и лишь изредка насмешливо спрашивал внука:
— Ты что, аль в попы готовишься, космы отпустил? А портки вон носишь — еле задницу до половины прикрывают...
Для внука так и оставалось загадкой неодобрительное отношение деда к длинным волосам и к его джинсам, подобные которым носят теперь все его сверстники. Да и что мог знать Юрка о жизни деда и о его войне, о которой тот редко рассказывал, да и то скупо, обрывочно.
Воочию дедову войну Юрка видел, когда ходил с ним в баню и смотрел на глубокие темно-лиловые шрамы на спине, разорванной осколками снаряда. И потому, когда менялась погода и дед кряхтел и тянулся рукой к правому плечу, Юрка сочувственно спрашивал:
— Что, война?
— Мозжит, окаянная, —отвечал Федор Иванович, морщась от ноющей раны, и, стараясь, не видеть глаза внука, виновато просил:
— Возьми там у бабки в бухвете, налей мне стопочку.
Юрка послушно наливал водки, а сам укоряюще говорил:
— Ох, и влетит тебе от бабушки.
— Бабка мне не указ, — важно говорил Федор Иванович, закусывая хлебом и луком.
— Не указ, — усмехнулся внук.— А сам, как она придет, и сидишь подальше, чтоб не учуяла запах водки. Боишься...
— Не боюсь, а не хочу лишних разговоров, — строго прервал он внука.— А ты лишнего не мели.
— Да мне что, — обиделся Юрка. — Хоть всю выпей, раз сам себя не жалеешь. А как опять сердце прихватит, ты и закряхтишь...
От бабушки Юрка знал, что у деда стало болеть сердце и она теперь постоянно пугалась за него и сердилась, когда от него пахнет вином.
— А ты вот с мое поживи — не так закряхтишь, — не сдавался Федор Иванович.— Я за свои семьдесят три года никаких курортов не знал, а ты уже щас глядишь на курорт.
— Семьдесят три! — воскликнул Юрка. — Это ж ты, дедушка, у нас самый настоящий ветеран!
В конце своего семьдесят пятого лета Федор Иванович занемог. Приехал домой и пошел в больницу. Врач поглядел его и не поверил, что он пришел сам. И уже из больницы его не выпустил. У Федора Ивановича он определил инфаркт.
Но когда к нему приходили Юрка с бабушкой Нюрой, он каждый раз наказывал им:
— Узнали бы вы там у ребят на Волге, ловят? Скоро чехонь пойдет... Как выпишусь, приеду, мол, щас же...
Но однажды на обходе, когда Федор Иванович спросил, скоро ль его выпишут на работу, врач покачал головой и грустно усмехнулся.
— Ты, Федор Иванович, о Волге и не думай. Вся твоя работа теперь — вокруг дома обошел и — на лавку отдыхать...
Оставшись один, он, сам не зная у кого, спрашивал:
— А как же я теперь жить-то буду?
Федор Иванович лежал навзничь с закрытыми глазами, и никто не видел, как по его лицу текли слезы.
Он болел долго и тяжко, и о нем как-то скоро забыли, словно его никогда и не было. И только Юрка с бабушкой, а часто и один приходил к деду и подолгу просиживал у его постели, рассказывая обо всем, что происходило за стенами больницы. И Федор Иванович прощал внуку и длинные космы, и джинсы, и все, что раньше вызывало раздражение и насмешку. И, слушая Юрку, смотрел на него тихими, любящими глазами.