За жизнь человека – компенсация 12 рублей

За жизнь человека – компенсация 12 рублей Анна Девянина была расскулачена в 1929 году. Ее семью выслали на спецпоселение в Чаинский район, который входил в Нарымский округ. Жили сначала в поселке Макарьевка, потом перебрались в село Гришкино и вступили в колхоз «Север». В июле 1937 года мужа Анны Девяниной Сергея расстреляли «за участие в контреволюционной и эсеровской деятельности». До 90-х НКВД и МВД выдавали различные версии его смерти и не говорили, что муж Анны через полтора месяца после ареста был приговорен к высшей мере наказания. Воспоминания Анны Девяниной были записаны ее сыном Алексеем в 1990 году. Публикуются в рамках совместного с музеем «Следственная тюрьма НКВД» проекта «ХХ век. Очевидцы» . К сожалению, фотографии ни Анны Девяниной, ни ее семьи не сохранились. — В середине 20-х годов я вышла замуж за Девянина Сергея Семеновича. Его семья и семья моих родителей проживали в одном селе Рогозиха Павловского района Алтайского края. Мы, Кобылины, считались середняками, а семья Девянина Семена Ивановича, где жил мой будущий муж Сергей, считалась богатой. Так я попала, то есть меня выдали, в богатую семью. Крестьянского труда было много. Очень поздно ложились спать и очень рано вставали. Людей в семье Девяниных было много, и все работали с утра до вечера. Тут и квашенку с тестом поставить, хлеб испечь, мытье, стирка, работа в поле, хлеб растить, корова, лошади. Да свекор еще пасеку держал. В общем, всем хватало. Свекор с мужем еще скотом приторговывали. Соберется группа мужиков, к казахам уедут, там купят овец или еще какую скотину, пригонят в Барнаул, сдадут гуртом на мясо и барыш какой-никакой имеют. Еще солью в одно время торговали, лавка была, что-то вроде ларька, но недолго. Еще заимка была, километров в 20-ти от Рогозихи, там тоже приходилось работать. И хлеб растить, и скотинку держать. Мужиков-то в семье всего двое: свекор Семен Иванович, я его папашей звала, так принято было, и муж мой Сергей. Так вот, на страдную пору, пахота, посев, сенокос или уборка зерна, нанимали сезонных работников, платили им. Сельсовет и деревенские активисты за этим строго следили, не дай Бог обидишь. В деревне многие нанимали. Нет, постоянных батраков не было, так, мальчонку какого например, когда пашет, сам за плугом ходит, а мальчонка за узду коня впереди ведет, в борозду направляет. Да и как обижать, грех ведь. Папашка медом все село обеспечивал, даром давал, кто попросит, редко когда продаст. Говорил, что это не он работает, а пчелы, и как можно продавать не свой труд. Его в округе, как пчеловода, знали, ценили и шли к нему, он никогда мед не разбавлял, не халтурил. Ему в голову такое не приходило. Любил он пчел, и они его тоже. Муж мой тоже с ним этим делом занимался, другим членам семьи, особенно когда мед качать, дела хватало. Я там у них тоже пчеловодству немного обучилась. Когда свекор умирал в 1946 году, то псалмы все пел,  сам себя отпевал и наказ перед смертью сделал: положить ему в гроб стружечку и двух пчелок. А зимой это было, так вот свекровь в омшанник (утепленное помещение для зимовки пчел – прим. ред.) лазила в улей, а последнюю просьбу его исполнила. Так и закрыли крышкой его со стружечкой и двумя пчелками. А псалмы? Петь у нас любили, у всех голоса хорошие, а у папашки особенно. Много песен знал и петь любил. В хоре церковном пел, особенно псалмы все знал, бывало, работает ли, отдыхает ли – поет. И чаще всего псалмы, верующим был. В начале 20-х годов свекор в Китай ездил, хотел там остаться и семью забрать на жительство. Место подходящее нашел, но золовки мои, дочери Семена Ивановича, как узнали, что там нет русских мужиков и замуж за китайцев надо будет выходить, отказались ехать. Так и остались в Рогозихе, ни в какой Китай не поехали, а может, и надо было. Неплохо жили, хозяйство развивалось. Трудились много, сын у нас родился. Колей назвали. Потом была дочка, но она умерла в младенчестве. Помню, как-то ночью Сергей меня за руку взял и в кладовую повел, и мы там мед втихаря ели, Сергей угощал. Свекор просто так не разрешал мед трогать почему-то, ели тайком от свекра. В конце 20-х годов налогами и разверстками стали давить, задания непосильные по сдаче сельхозналога пошли. Кто получше и побогаче жил, тех гнобить стали. Разорять. Мы все старались и вовремя сдать, но только сдадим, нам новую разверстку принесут, больше прежней. Тяжко стало. Осенью 1929 года довели нам страшный налог сдать, а хозяином в семье был свекор. Сдали кое-как, без семян остались, а тут опять снова надо сдавать, а уже нечего. Семена Ивановича предупредили, что если не сдаст, то в тюрьму пойдет. Он все оставшееся хозяйство на сына своего, моего мужа Сергея переписал. А до этого, когда мы хотели отделиться и жить с Сергеем самостоятельно своей семьей и хозяйством, он не разрешал. Вот вроде бы он уже старый, ему около 60 лет было, поздно ему в тюрьму-то садиться, а посадят хозяина, кто не сдал этот налог. Вот Сергей-то молодой, ему 25 лет было, и хозяйство на него переписано. Так что не удалось Сергею побывать в роли хозяина, посадили его по 61-й статье в Барнаульскую тюрьму. Дали год за неуплату сельхозналога. Проотрядовцы ввалились в дом и стали требовать хлеб, которого уже не было. Но они ничего не нашли в амбарах и в доме, все было пусто. Тогда они подумали, что Сергей спрятал хлеб. И стали его ждать. Когда Сергей вернулся, они снова стали требовать зерно, которое якобы он спрятал, но его на самом деле не было. Не дав ему даже поужинать, увели его куда-то, прихватив с собой двух лошадей и корову. Все это происходило на моих глазах, детей и свекрови. Они не обращали внимания на детские и женские слезы, кто-то даже из них выругался, что они расплакались. А меня резко и грубо оттолкнули от рогов коровы, за которую я держалась, чтобы не увели. Папашка вскоре уехал в Нарым, место для жительства подыскивать, так как раскулачивать стали и высылать крестьян. Он считал, что все равно теперь раскулачат и вышлют, так уже лучше им самим, но вольными, в те края уехать жить. Где-то на реке Кеть подходящее место было им подыскано, но не успели уехать. В мае 1930 года, пока муж в тюрьме сидел, а свекор по Нарымам ездил, отобрали у нас все. Раскулачили, из дома выгнали. Отобрали все, даже юбки и рубахи бабьи наши ночные. Кто раскулачивал? Да голытьба, лодыри, активисты, языком только молоть, да и то с трудом, пьянь деревенская. Бывало, мы в 4 часа утра уже в ближние поля на работу на телегах едем, до полуденной жары вкалываем, в час дня в Рогозиху на обед возвращаемся и жару переждать. А эти босяки только еще проснулись, полусонные на завалинке сидят, семечки плюют да на балалайке песни играют, а жара спадет, мы опять в поле едем, а они уже пьяные. Все эти «кто был ничем – тот стал всем» и раскулачивали. Днем отобрали у нас все, а вечером перепились, а ночью подрались. Юбки наши бабьи, дерюжки и половики не поделили. Дом наш пятистенный разобрали потом, перевезли на другой конец села, там школа была устроена, коров куда дели – не знаю, а нам оставили лошадь с телегой. Да разрешили кое-какие вещи в нее положить. Собрали таких же раскулаченных и в Барнаул отправили. Потом в поезд погрузили, лошадей отдельно, все под охраной милиции и красноармейцев в Томск повезли. Лошадей не кормили, нас тем более, вот и плач стоял безостановочно. Лошади от голода хвосты и гривы друг у друга пообглодали и дерево в вагонах. Это уже мы, когда в Томске разгружались, увидели. Люди в вагонах умирать стали от голода, дизентерии и горячки. Нам трудно было, мужиков же наших с нами не было, а я беременная еще, на сносях. Вот так и загнали нас в Нарым, а я 30 мая 1930 года в Суготской бане сына на этапе родила. Спасибо, люди добрые  пустили. Теплой водичкой обмыла, юбками обтерла, в юбку вместо пеленки завернула и дальше, горе мыкать. В Нарыме, а эти места болотные мы все «проклятым Нарымом» звали, свекор нас встретил. А после трудопоселения в Чаинском районе и Сергей к нам приехал, как из тюрьмы выпустили. И все под охраной, как преступников каких. Шишаки наденут, ружьями в нас тычут. «Пу! Пу! Кулаки проклятые!». А почему «проклятые»? Потому что продыха от работы не знали? Сергея я мало видела, его с места на место перекидывали, он с нами и жил-то мало. «Домой» как в гости приезжал, вечером приедет, а утром или уйдет пешком, или уедет на коне. Он у меня грамотный для тех времен был. Высокий, умный, веселый, с людьми умел ладить, вот его и заведующим базой поставили. Потом завхозом каким-то, продавцом в магазин, то бригадиром над такими же кулаками-спецпереселенцами и в тайгу отправлять лес валить, дома и хозпостройки для новых ссыльных в тайге и болотах ставить. А бригада и разбежится, он их и не держит. Бежали люди и с высылки, хотя за побеги жестоко наказывали, когда ловили. Он начальству комендантскому доложит, вроде как под дурачка сработает, мол, ничего с ними не смог поделать. Куда делись, не знаю. Ему новую бригаду наберут и опять в тайгу. Худо ли, но Сосновку и Романцовку они построили. Потому, когда раскусили, его с бригадиров-строителей сняли. Одно время даже в поселок Среднее Добро, тоже трудопоселенческий, председателем колхоза назначили. А там все колхозники из ссыльных кулаков, потом с должности сняли и колхозником в специальную артель «Север», она в Гришкино была, направили. Тогда вот он с нами пожил немного. Помню, один раз ночью на лошади приехал, привязал лошадь, а свекор уже здесь пчел развел, так они пот конский учуяли и напали на лошадь Сергея. Самого Сергея так искусали, что чуть не умер. А за лошадь чуть в тюрьму не угодил снова. В редкие совместные часы и любовь была, молодые ведь оба. Третий сын в 1933 году родился. Петей назвали. Так что трое у нас с Сергеем стало. Николай, который еще в добрые времена родился, до высылки, Алексей – тот, что на этапе в деревне Сугот, и Петя – на спецпоселении. В конце июня 1937 года у нашего старшенького сына Николая ухо разболелось, своими средствами вылечить не удалось и решили его свозить к врачу в Колпашево, оно от нас по реке в 80 километрах, что ли, было, по дороге – в 40. Повез муж. В Гришкино они с Николаем на пароход «Смелый» сели. В Колпашево приехали, он врачу Колю показал, тот порошки какие-то выписал, и они пришли на речную пристань, на дебаркадер, билеты купить на «Смелый», обратно.  «Смелый» – это грузопассажирский колесный пароход, он тогда по рекам Чае и Оби ходил, людей возил. Деньги у Сергея были, а Коле тогда шел одиннадцатый год. Сергей за билетами собрался идти, но тут к нему знакомый милиционер из наших мест подошел.  Малов, кажется, фамилия у него, из татарской деревни Карамзинка. И сказал: пойдем, Сергей Семенович, тут недалеко, с тобой поговорить хотят, ничего страшного, так, пустяки, формальность.  Сергей и пошел, и сыну сказал, что, мол, сейчас вернусь. Зашли они в здание Нарымского отдела НКВД, и больше дети отца не видели. Арестовали там моего мужа и посадили. НКВД действительно недалеко от дебаркадера было, метров 150-200. Коля поискал отца, остался без денег, один в чужом городе и далеко от дома. Без билета на «Смелый» не пускали, и он пешком из Колпашево в Гришкино по дороге пошел. Дошел и сообщил нам, что отца, наверное, арестовали. Затем по линии НКВД арестовали много гришкинцев, их баржей увезли, а Сергея арестовали одним из первых. Может, если тогда бы в Колпашево не поехал, то и не взяли. А может, и надо было ему у коменданта отпроситься и жилье подыскать себе в Колпашево, переехать туда и нас перетащить. Мысли у него такие были. Я ездила в Колпашево, просила свидания с мужем. Взяли ведь его налегке, теплой одежды у него не было. И слухи дошли, что он с арестованным жителем Гришкино Иваном Сковородниковым его тряпьем на пару укрывается. Во второй половине июля, точно не помню число, мне разрешили свидание с Сергеем. Свидание состоялось в здании НКВД, длилось минут пять. Когда его завели, меня поразило, какой он был худой, черный весь, очень угрюмый. Глаза у него были необычные, бешеные глаза. Сидели на табуретках друг напротив друга. На свидании присутствовал работник НКВД, он же привел и увел Сергея. Я плакала, не могла говорить, не помню, что и говорила. Сергей спросил, как доехал Николай до дома, попросил привезти теплую шубу и сапоги. Сказал, что на допросы его вызывают часто, что не подписывает то, в чем его обвиняют. Сказал передать привет коллегам из сельхозартели Богданову и Нартову, что они тоже здесь скоро будут. Сотрудник НКВД, который присутствовал на свидании, вмешался и оборвал: Девянин, об этом говорить не положено! Потом молчал, вроде и говорить не о чем. Вот и все, сказал муж, потом его увели. Больше я его никогда не видела и ничего не слышала о нем. Меня обидело, что он не спросил о детях, не поинтересовался, как мы живем. Почему он так сделал? Меня всю жизнь эта обида беспокоит. Вроде бы ему ничего не надо было. Хоть наказ бы дал какой, как мне и детям дальше жить. Отвечал как-то односложно: да и нет. Вроде бы даже хотел, чтобы свидание быстрее закончилось. Проплакала я все обратную дорогу, да и потом еще сколько ревела, пока с годами все слезы не выплакала. Чую, что били его сильно, вот такой и был, а про Богданова и Нартова, что их вспомнил, то, наверное, хотел показать, это они на Сергея донесли и из-за них он арестован и муки терпит (прим. ред. – видимо, упомянув, Сергей Девянин хотел через жену предупредить о приближающемся аресте, так как эти люди были арестованы и расстреляны в 1937 году). Да, еще один наш родственник, двоюродный брат Сергея по матери Максим Лысиков, напившись, несколько раз говорил мне: через меня брат погиб, это я виноват. Что он имел в виду, я не знаю, трезвый он не говорил на эту тему. Да, я собрала продукты, одежду и отвезла в Колпашево. В НКВД посылку приняли и сказали, что передадут Девянину, но свидание не разрешили. Я всю жизнь ждала возвращения мужа, считала, что отсидит наказание и вернется к нам. Замуж не выходила и была верна ему, хотя Бог красотой не обидел и несмотря на то, что у меня трое детей от Сергея осталось, некоторые сватались, я отказала. Так одна и поднимала их, ведь свекор с семьей ушел от нас в другой дом, а меня с детьми оставил в полуземлянке. Это случилось вскоре после ареста Сергея. Родственники по мужу мало помогали нам, самим пришлось выживать. Старший мой, Николай, в 17 лет ушел на фронт, честно отвоевал, с 19 лет инвалид войны. Леня стал учителем, потом директором школы в Гришкино. Петя тоже в школе работал учителем, затем лесником. Что только не пришлось пережить нам, ведь мы «семья врага народа». Соответственно, и отношение ко мне и моим детям, а свекор со свекровью и дочерьми своими и их мужьями вроде как и к нам отношения не имел, они не семья «врага народа». Мы писали и в прокуратуру, и в трибунал, и в суд. Хотели узнать о муже и отце, судьбу его. Но только в 1946 году сына Алексея вызвал работник МГБ и, не давая в руки, зачитал бумажку, что Девянин С.С. осужден на 10 лет ИТЛ без права переписки и находится в отдаленных лагерях. Сказал расписаться в том, что ему сообщен ответ на его запрос. После 1947 года, когда истекли десять лет и он должен был прийти, но не пришел, поиски продолжили, но отвечали на наши запросы, что «сведениями не располагаем», «такой не значится» и так далее. Мы делали запросы и боялись, что нас тоже арестуют и упекут, как Сергея, но делали. Я ждала мужа по-прежнему. Потом как-то сообщили, что он умер в лагере, но не сказали, в каком, «от кровоизлияния в мозг». В 1956 году Томский областной суд реабилитировал Сергея посмертно за недоказанностью состава преступления, но я не особенно верила, что он мертв. Мертвым его не видела, где могилка – мне не говорили. Сообщали все по-разному, правда, на основе справки о реабилитации мне за него, как бывшего колхозника, государство выплатило около 12 рублей. Вот так, за жизнь человека и мучения его семьи – компенсация в 12 рублей. Потом мне сообщили из КГБ, что он умер в 1944 году в Амурском лагере от двухсторонней пневмонии. Я все еще ждала Сергея, но уже была слабая надежда, думала, что да врут поди, а потом уже столько лет прошло с 1937 года с нашей последней встречи, всяко объявился бы, если жив. Но нет его в живых. В Колпашево или Томске и убили его, наверное. Недавно сообщили, что расстрелян мой Сергей в 1937 году в Колпашеве. И ни в каких лагерях не был. Вот помру скоро и встречусь с ним там. Что касается свекра Семена Ивановича? Он в Гришкино на спецпоселении долго не хотел в колхоз вступать. Году эдак в 1936-м только вступил, до этого отлынивал под всякими предлогами, хоть тех, кто не вступал в колхозы и спецартели, еще в более гиблые места на реку Иксу под конвоем на лесоповал гнали. Высланные рассказывали, что на зимнем этапе в Нарым часть пешком вели, часть на санях, запряженных лошадьми. У одного мужика жена недавно родила, у нее от голода и переживаний молоко пропало. Младенец кричит голодный, холодный. Жена ревмя ревет, а сделать ничего не могут. Вот отец и взял его за ножки, размахнулся и головой об березу, чтобы, значит, сам не мучился и родителям сердце не рвал. Это свекор сам рассказал однажды, когда с работы пришел. Он лето на паромах через реку Чаю и реку Тою устраивался работать. Несколько лет перевозчиком работал, вот там и услышал такое. Мы этому поверили, ведь сами хлебнули горя. Бывало, паром через реку гонит, всегда поет, а на реке далеко слышно, так до смерти своей все и пел песни крестьянские и старинные, а еще псалмы. Вот еще случай был. Лошадь наша, когда еще на Алтае жили, кличку имела Вольный, вот ее и разрешили нам на высылку взять, так мы ее с подачи свекра на спецпоселении переименовали в Невольника. Свекор на новом месте тоже пчел развел, сдружился с местными вольными пчеловодами. Невольника все-таки забрали в колхоз, и он стал на пароме работать. Так вот однажды, в конце лета, зерно с колхозных полей в мешках свекор перевозил и видит, что Невольник с возницей на паром зашел. Свекор к другому берегу паром пригнал, возница дремал на мешках, свекор и ударил лошадь, никогда не бил до этого. Конь его тоже узнал, терся мордой и всхрапывал. От неожиданного удара лошадь дернула и в глубокий прогал воды прыгнула. Вместе с мешками и возницей. Возница выжил, а Невольник погиб. Списали на несчастный случай, на паутов, от укуса которых якобы конь и понес, а это свекор специально сделал. Он потом плакал и напился, говорил, что стерпеть не мог, что его лошадь в колхозе. К воспоминаниям Анны Девяниной прилагается повесть-быль сына Алексея, написанная 11 марта 1990 года. Он рассказывает о том, как маме пришлось бежать из ссылки в 30-е годы. И как ее потом поймали и заключили в тюрьму. «Поселились в Тоинке, чтобы потом поселиться в Макарьевке. Все это было обговорено с комендантами и сделано с их разрешения. Поселились еще с тремя семьями в одной деревенской лачуге, которую бросили местные жители, как непригодной для пользования. На третий день Нюрке (Анне Девяниной) показали Макарьевку, где она должна была жить. В этой Макарьевке не было ни одного дома. Само место было расположено в тайге, в 10 километрах от Тоинки, на двух горках и с речкой Майгой. Мужики пешком отправили в Макарьевку корчевать землю и рубить дома. Они посадили картошку и пшеницу, чтобы можно было перезимовать. К половине июля домик покрыли землей, но жить в ней было нельзя, так как не было печи. И что зимовать придется в Тоинке. Поэтому принимается решение отправить Нюрку с детьми на свою родину  – в Рогозиху, к отцу. Она должна была бежать без документов, скрываясь от конвоя. Но опять подвернулся случай. Приехал муж золовки, привез им какие-то вещички. У него был документ, удостоверяющий личность, в котором были вписаны жена и двое детей. Фотографий-то раньше не было. Вот с ним она и решила бежать в  Рогозиху к отцу. Забрав своего шестилетнего сына и трехнедельного младенца, она направилась с ними до ближайшей пристани Баранакова, до которой было не менее 60 километров. Это село было на берегу Оби. Шли они до пристани около двух суток. Пеленки для маленького ребенка приходилось сушить своим телом, обмотав вокруг себя. Никто их не поймал в дороге из конвоя. На пристани в Баранаково им пришлось ждать пять дней на берегу, пароходы не садили пассажиров, так как были переполнены. На шестой день их посадили на пароход, и через 15 дней они добрались до Шелоболихи. К их счастью, в пути никто у них не проверял документы. На пристани их забрал отец Нюрки и увез домой. В село завозил поздно ночью, чтобы никто не видел. Все жители Рогозихи, свои или чужие, были предупреждены о том, что кто скрывает кулаков или членов их семей, будут сами выселены. Приехав домой, Нюрка развернула своего ребенка, а на нем местами кожа слазила, подпарилась от ссаных пеленок, ведь в дороге ни постирать, ни вымыть ребенка было негде. На следующий день решили, что младшего сына Нюрка отнесет к своей сестре, у той тоже в этой время был маленький ребенок, чтобы не узнали соседи и люди, что они прячут маленького кулаченка. Сама Нюрка днем сидела у отца в подполье, а вечером поздно ходила, чтобы никто не видел, к сестре кормить ребенка. И рано утром снова возвращалась в подпол. Так бы и жила она целый год в бегах у отца. Но кто-то донес местным властям, и ее в начале сентября и выловили. Пришлось вместе с сыном отправляться в пересылочную тюрьму в Барнауле. Через неделю приехал ее отец, чтобы проведать. Она твердо решила бежать из тюрьмы обратно к мужу, в Тоинку. Договорилась с отцом, что тот ее будет ждать в условленном месте. В одну ночь она подошла к воротам тюрьмы и посмотрела в дырочку, что часовой стоит и спит, прислонившись к стене забора. Она приоткрыла дверь, ребенка запахнула полами шубы и вышла на цыпочках через приоткрытые ворота на улицу. Дойдя до конца тюремного забора и повернув за угол, она уже побежала бегом. Через полчаса она была у дома за городом, где ждал ее отец. Ехали до Шелоболихи, по пути забрали старшего сына и продукты. В Шелоболихе отец посадил свою дочь с двумя детьми на пароход, чтобы она доехала снова до дома». В 1944 году Анна Девянина заболела малокровием и куриной слепотой. Слегла в больницу. Тот год был особенно тяжелым для сельских жителей — прошлогодний урожай картофеля прогнил за зиму. Ели крапиву, лебеду, лопухи и осот. Легче стало только осенью , когда начали копать картофель. Анна пролежала в больнице два месяца, выписали ее со справкой, которая запрещала использовать ее на тяжелых физических работах. В 1947 году о ней заботиться стал старший сын — инвалид войны. В тот год ей исполнилось всего 40 лет, но она настолько выработалась, что на общем собрании колхозников было принято решение отпустить ее из колхоза по медицинской справке. В тот же год она получила открепление от комендатуры о снятии ее с учета спецпереселенцев. С введением закона о пенсиях она была лишена ее как колхозница, вышедшая из колхоза раньше пенсионного возраста. К тому же справка о том, что она не могла работать на колхозных полях из-за состояния здоровья, была потеряна. Умерла Анна Девянина в 1995 году. ПОДДЕРЖИ ТВ2 ! Мы пишем о том, что важно.