Иван Лапшин, колбаса и шляпки. Бытовая жизнь советского человека

Новая книга доктора исторических наук Наталии Лебиной “Пассажиры колбасного поезда”, вышедшая в издательстве НЛО, исследует быт и поведение советских людей от первого послереволюционного десятилетия до последних брежневских лет. “Определенные продукты превратились в неофициальные, но устойчивые маркеры положения человека в системе социальных связей… Искусствоведа Михаила Германа уже в начале 1960-х годов поразило “невиданное барство” его московских родственников – партийных чиновников среднего уровня. В их доме в избытке были уже малодоступные обычным людям продукты. При этом за столом… все “накладывали себе на тарелку толстые ломти карбоната, ветчины, дорогих колбас, сыра и лопали их, заедая тонкими ломтями хлеба с маслом”. Такая еда не соответствовала принципам здорового питания, но демонстрировала принадлежность либо к номенклатуре, либо к клану торговых работников. На рубеже 1970-1980-х годов “престижность” потребления колбасы – не слишком полезного продукта – достигла апогея”. Это цитата из книги Наталии Лебиной “Пассажиры колбасного поезда”, замечательной тем, что Лебина использует все доступные источники – и архивные материалы, и научные труды, и мемуары, и даже художественную литературу, справедливо полагая, что писатели – “современники описываемых событий, придерживавшиеся реалистического метода… были точны в передаче именно деталей быта”. В книге 26 небольших глав-этюдов, ярко рисующих самые разные стороны советского быта и советского сознания, причем в поле зрения автора попадает все – от формы женских шляпок до похоронных ритуалов, от магии красной косынки до отношения к семье и сексуальным практикам. Каждая сторона жизни рассматривается и с помощью научного инструментария – мы находим здесь статистику и ссылки на научные труды, – и с помощью обычной человеческой оптики, в поле зрения которой попадают и старые письма, залежавшиеся в дедовском столе, и остатки родительского гардероба, и воспоминания об отшумевших домашних праздниках, и достославный квартирный вопрос, волновавший среди прочих и семью автора, и одежда, и пищевые привычки, и дефицит всего на свете, так знакомый каждому, кто успел хоть немного побыть советским человеком. Сама Наталия Лебина сознает, что написала книгу в смешанном жанре. "Это своеобразный эпатажный эксперимент историка-ученого, который всю жизнь занимается изучением советской повседневности. И вот сейчас этот историк выступил в качестве и ученого, и мемуариста. Это такой смешанный текст, где есть очень серьезная научная база, антропологические повороты и одновременно показ того, что исторические макропроцессы отражались и на микроуровне, в рамках микромира одной городской семьи". Многие серьезные критики отметили этот подход как новаторский и интересный, потому что при любом объективном исследовании авторский дискурс все равно проступает – а здесь он становится частью книги. Она, по словам Леонида Парфенова, фаворит 2019 года и “входит в большинство топ-списков разных изданий”, а “СССР представлен … как … кособокий, несбалансированный, негармоничный, но все-таки модернизационный проект”. – Наталия, вы ведь рассказали в этой книге несколько историй, касающихся вашей семьи? И одна из них вполне трагическая. – Да, она касается бабушки моего мужа. Она из еврейской семьи, жившей в Тобольске и достаточно обеспеченной до революции, несмотря на 5-й пункт. Но все девушки из этой семьи увлеклись марксизмом и включились в борьбу с царизмом. Юная Ольга Годисова, будущая бабушка моего мужа, была ярой коммунисткой – вплоть до того, что отреклась от собственного мужа, а своего сына назвала Никленом, что означало Николай Ленин. Мне достались ее письма. Она пишет сыну, как нужно служить партии, и одновременно дает житейские советы. Например, во время войны она уговаривала его накупить побольше билетов военной лотереи, ведь так можно помочь фронту, Родине. У этой красивой женщины был покровитель, известный большевик – Емельян Ярославский. В 1944 году он умирает. И Ольга Захаровна, понимая, что ее могут привлечь и за мужа-троцкиста, и за Ярославского, положение которого тогда стало шатким, кончает с собой в апреле 1944 года. – Все главы вашей книги сопряжены с чем-то личным? – Да, в большей или меньшей степени. У меня есть глава “Елка” – там расшифровываются разные бытовые ситуации, связанные с праздниками. И в ней я рассказываю о связях моей семьи с семьей Юрия Павловича Германа. История Лапшина – это же история Германа. Мой дед познакомился с писателем еще в 1930-х годах, работая в знаменитой бригаде Ленинградской милиции под руководством Ивана Васильевича Бодунова. Дед был сыщик от бога, человек малограмотный, но очень стремившийся к культуре. Многие факты жизни деда отражены в романах Германа, они дружили до самой смерти Юрия Павловича, дед ему много рассказывал, они делились воспоминаниями. Статус семьи Германа был, конечно, выше нашего, и для меня это было своеобразное окно в высший свет 50-60-х годов. Девочкой я часто бывала на его даче. Все это очень любопытно – каким он был дачником, как он уважительно относился к моей бабушке, которая была верующей, и он всегда приходил к ней на Пасху. За пасхальным столом сидела моя семья и Юрий Павлович, все – члены партии, но спорили они тогда не о церковных вещах, а о культе личности Сталина, им это было важнее. В общем, я с большой теплотой вспоминаю общение с семьей Германа и ее окружением. – Вы не обходите и такую больную тему, как уплотнение. – Конечно. Мой дед построил себе роскошный доходный дом на Балтийской улице, где у него, естественно, была квартира. До конца 20-х годов он оставался в своем доме в качестве домоуправа, а с окончанием НЭПа приоритеты жилищной политики сменились и его выселили из своего дома. Он поселился на той же улице, но в маленькой каморке на первом этаже и потом весь остаток жизни обходил свой дом стороной. Для деда это было большим ударом, он думал, что строит дом на века, и потом просто не мог на него смотреть. – А эта уплотнительная история как-то продолжилась, отразилась в дальнейшем на вашей семье? – Конечно, до 50-х годов нормального жилья у нас не было, мы и сейчас ездим и смотрим на этот дедовский дом. Большинство родственников по линии моей мамы погибли во время блокады – все они были выселены из этого дома, находились в очень тяжелых жилищных условиях, все они лежат на Пискаревском кладбище. Совсем недавно я нашла в Книге памяти блокадного Ленинграда упоминание о своей прабабушке. Отношение к собственности у меня скептическое, дом я отвоевывать не собираюсь, но заезжаю туда иногда – мне интересно… – Одна из глав у вас называется “Смерть”, и вы пишете об очень важных вещах, о сломе ритуалов ухода – осевых для любой культуры. – Да, а еще о самоубийствах, о том, как менялось к ним отношение правящих кругов: в 20-е годы оно было вполне либеральным, а в конце 30-х сталинская позиция по отношению к самоубийцам стала очень жесткой, и она полностью совпадает с религиозной. Но уже в 20-е годы начало формироваться отношение к самоубийствам членов партии как к предательству ее интересов. У меня есть примеры того, как люди в конце 30-х годов специально писали предсмертные записки, в которых клялись, что уходят из жизни только потому, что болезнь не позволяет им дальше бороться, но что они верят в коммунистическое завтра. Герой романа Вересаева “Сестры” кончает с собой из-за того, что не принимает политику коллективизации, и этот роман не издавался с середины 30-х годов. – Наталия, вы пишете о постепенной вестернизации советского общества, о том, как она проникала – с каждой вещью, привезенной “оттуда”. В каких областях этот процесс был наиболее явным? – Прежде всего, в области одежды и еды – стали открываться кафешки в 60-е годы, которые, правда, потом позакрывали, появились напитки вроде “Байкала”. 60-е годы – это расцвет, десталинизация дала большой толчок всему этому. А потом, в годы застоя, все импортное распределили по магазинам “Березка” и по другим местам для имеющих доступ. Меня, конечно, поражала одежда, которую привозили с Запада, причем не обязательно джинсы, это мог быть дивный нейлон, резко отличавшийся от нашего. Первый советский нейлон и капрон был хороший, потом пошла халтура, а с Запада привозили очаровательные кофточки – непрозрачные, на подкладке, так изящно сделанные. Ну, и конечно, чулки нейлоновые, они тогда назывались безразмерными. Чулки в советском дискурсе, в советской повседневности – это знаковая вещь: вечно женщинам не хватало именно чулок. Это было и в 20-е годы, об этом мы читаем в мемуарах, и в художественной литературе. Знаменитый роман Пантелеймона Романова “Товарищ Кисляков” вначале назывался “Три пары чулок”, там показано, как на рубеже 20-30-х годов советскую женщину можно было купить за три пары чулок. Так что появление в 60-х годах нейлоновых чулок – это был бытовой шок: не надо поднимать эти бесконечные петли, исчезла такая ужасная вещь, как швы на чулках, – и это тоже был элемент завозной, привезенной свободы. – Наталия, а вы не зафиксировали этот умопомрачительный момент перехода от чулок к колготкам, которым грубые мужики, которых сегодня обязательно назвали бы сексистами, немедленно дали прозвище “ни дать, ни взять”? – О да, хотя сюжета у меня такого нет, но это замечательный переход, это тоже свобода, хотя и стоившая дорого. Ведь чулок можно было купить две пары, один порвется – заменил другим, а колготки если порвались – так уж порвались. И потом, пара чулок стоила рубль 30 – рубль 70, а колготки – 5, это серьезная разница. И еще есть в этой теме некий сексуальный капризный контекст, ведь чулочки – это всегда более эротично. – Тут мы плавно переходим к главе “Интим”. Чтобы проиллюстрировать революционно-аскетическое понимание телесного и жесткий контроль общества над сексуальными практиками, вы там приводите замечательную цитату из трудов психоаналитика А. Б. Залкинда, написавшего “12 заповедей полового поведения пролетариата”: “В их контексте все личное и, прежде всего, сексуальное рассматривалось как мешающее коллективистскому и революционному. Одна из заповедей гласила: “Половой подбор должен строиться по линии классовой, революционно-пролетарской целесообразности”, а другая утверждала: “Класс в интересах революционной целесообразности имеет право вмешаться в половую жизнь своих членов. Половое должно во всем подчиняться классовому, ничем последнему не мешая, во всем его обслуживая”. Но вы пишете не только об этом.   – Да, например, об абортах. Через год после моего рождения мама снова забеременела, это был 1949 год, папа – тяжелейший инвалид войны. В общем, она решается на криминальный аборт. Пикантность ситуации заключается в том, что она – зам прокурора одного из районов города, дедушка – работник милиции, и на его квартире совершается этот криминальный аборт. Это фантастика: пока аборт производился, дедушка сидел и наблюдал за оперативной обстановкой. Вот такое двоемыслие, даже двоесуществование, двойные стандарты – это следствие идеологического давления, деклараций вроде того, что у нас секса нет, системы запретов, окружавших человека. – Среди ваших источников – книга Михаила Мельниченко “Советский анекдот”, наверное, драгоценная для исследователя, своеобразный измеритель расстояния от деклараций до реальной жизни. – Конечно, эта толстенная книга, которую собрал совсем молодой мальчик, мне очень пригодилась, она тоже отражает двоемыслие, ироничный взгляд на идеологическую витрину. Причем в эпоху сталинизма она одна, потом другая, эти изменения я пыталась проследить. Одна система уплотнений чего стоит – или строительство дач. Мой папа работал в системе Академии наук, и когда разбирали на дрова сарай на территории одного академического института, ему дали бумагу: выдать Лебину дрова для постройки дачи, у меня она даже сохранилась. У людей в этих условиях появлялась изворотливость, вырабатывались стратегии выживания. А власть вдобавок формировала представления о том, что хорошо и плохо в быту, у меня этому посвящена глава о язвах общества. Жить как нэпман – это плохо, ставить фарфоровую кошечку – это мещанство, покупать себе вещи – это вещизм, накопительство – все это дурные стороны в советском обществе. А на самом деле это прикрывало провалы в экономике. – А между тем, судя по вашей книге, даже женская шляпка – это не такая уж мелочь в государстве. И, как я понимаю, она существовала в некоем противостоянии с красной косынкой. – Да, но, в общем, все это были выдумки интеллигенции, которая все время старалась прильнуть к советской власти и в начале 20-х старательно формировала образ девушки в красной косынке. Лиля Брик фотографировалась для плакатов в красном платочке, а на самом деле носила изысканные шляпки. В эпоху сталинского гламура все, что раньше критиковалось, стало снова модным и нужным, тогда специально насаждались шляпные ателье, возник первый дом моделей, и он специально проектировал шляпки, которые были очень распространены и поощрялись властью. – Шляпка как государственное дело? – Да, и в модных журналах 50-х годов дамы обязательно в изящных шляпках. Это сталинский гламур: с одной стороны, женщина – “я и лошадь, я и бык”, а с другой – существует женственность для немногих, шляпки привозятся из Германии. В хрущевское время от шляпок стали уходить, в шутку сравнивать их с тортом. Любопытно, что “сталинским тортом” современники называли и архитектурные проекты высотных зданий эпохи сталинизма. После смерти Сталина в моду вошло что-то более скромное. Очень интересна возникшая в 60-е годы мода ходить без головного убора, это был признак демократизма. Когда травили Бродского, о нем писали – он еще ходит без головного убора зимой: это выглядело легкомыслием и западничеством. А у партийных бонз была мода на пыжиковые шапки, это такая средневековая попытка выделить некие слои общества с помощью одежды. Но на самом деле нельзя думать, что идеологическая удавка была такой уж безнадежной и всесильной: люди выживали, изворачивались в хорошем смысле. У нас была зона, куда можно было спрятаться, – это наша частная жизнь. О моей книге уже написали однажды, что она показывает революцию как огромный цивилизационный котел, где переваривались все: и разные национальности, и низы, и верхи, и либералы, и демократы, и политики, и аполитичные люди. Это действительно так, и не всем удавалось выйти из этого котла – как моей прабабушке, покончившей с собой. – То есть ваша книга – это еще один вариант истории, написанный с помощью бытового среза. – Да, с помощью мелочей. Макропроцессы показаны с помощью микропроцессов. Есть, например, такой макропроцесс, как НЭП, а есть микропроцесс – как в этот НЭП встраивались мои родственники, как они танцевали в “школе Соломона Плятта”. Или уплотнение – это макропроцесс, а микропроцесс – это моя семья, которая от этого пострадала. Вообще, в жизни нет мелочей – нужно внимательно относиться к самым мелким поворотам судьбы своей семьи: в них, как в капле воды, отражается очень многое. Но одновременно нельзя думать, что происходящие в “большом мире” процессы нас не коснутся: обязательно коснутся. А от мелочей идет наше чувство ответственности за то, что происходит, поэтому в мелочах надо быть порядочным до конца. Наталия Лебина считает, что в своей книге она решала три задачи: развеивала мифы, показывала большую историю через мелкие детали и вместе с тем – меру ответственности каждого за ход истории. И еще эта книга дает возможность протянуть параллели в наше время, где тоже существует и диктат моды, и другие формы государственного диктата. Доктор исторических наук, профессор университета Южной Каролины Елена Осокина считает, что книгу Наталии Лебиной “Пассажиры колбасного поезда” полезно сопоставить с книгой Даниила Гранина “Керогаз и все другие. Ленинградский каталог”, вышедшей в 2003 году: – Гранин хотел рассказать историю вещей 30-х годов, одни из которых исчезли, другие изменили названия: гамаши, духовой утюг, клякспапир, керогаз. Через историю этих вещей Гранин пытается воссоздать Ленинград 30-х годов, город, которого уже нет. На мой взгляд, у Наталии Лебиной задача была сходная, но гораздо более масштабная: через историю вещей и практик воссоздать не город, а целую эпоху, которой больше нет, – советскую эпоху. Кроме того, Гранин – писатель, рассказчик, он повествует о вещах и событиях, но не решает научных вопросов. У Наталии Борисовны присутствует и элемент повествования, рассказа, который очень украшает книгу, делает ее доступной и увлекательной, но в то же время, как ученый, исследователь советской повседневности, она стремится понять и объяснить советское время. Главный вопрос книги – чем же было советское общество, можно ли считать его родственным западноевропейским обществам того времени, шло ли его развитие в том же направлении, которое историки называют modernity – современность? Или советское общество было каким-то исключительным и его развитие было совсем не похожим на развитие Запада? Книга состоит из этюдов-эссе, которые образуют мозаичное историческое полотно. Я бы даже назвала их попурри, и в смысле разнообразия тем, и в смысле источников и методов. Лебина ссылается и на кинофильмы, и на литературные произведения (Василий Аксенов занимает особо почетное место), и на исторические документы, и на анекдоты, и на историю своей семьи, и эта мозаика, набор разрозненных этюдов позволяет ей в итоге ответить на главный вопрос: чем же было советское общество? Лебина считает, что в нем присутствовали как традиционность, так и новые для ХХ века общецивилизационные процессы – развитие современного общества потребления, влияние научно-технической революции, появление новых продуктов, видов досуга. То есть, при всей своей специфике, советское общество все-таки развивалось в том же направлении, что и западное. Мне кажется, эта книга особенно интересна именно сочетанием научного подхода, мастерства историка, прекрасно знающего материал и владеющего источниковедческим анализом, с элементами воспоминаний, личного участия, примеров из жизни своей семьи и людей, с которыми знаком автор. Не знаю, создала ли Наталия Лебина новый жанр, но ее книга – прекрасный образец этого жанра, сочетающего исследовательский и литературный подход.