Дмитрий Быков // «Новая газета», 19 ноября 2021 года

Как заметил сам П-ин в одном из своих романов, в России первоначальное накопление является также и окончательным. Накопив капитал в девяностые (в понятие капитала включается репутация, связи и средства), в нулевые и десятые он успешно его эксплуатировал, не добавляя ничего существенного к своим приёмам и темам, но это и не требовалось. Скажем больше — такой консерватизм был главным условием успеха, поскольку в конце так называемого п-инского периода русской литературы в обществе сложился абсолютный консенсус по единственному вопросу (по остальным, включая таблицу умножения, наблюдался полный раздрай). Все признали такую форму существования империи (вертикального коррумпированного государства с пирамидальной структурой и неуклонно деградирующими институтами) единственно возможной. Любые перемены привели бы к обрушению всей структуры, после чего, конечно, началось бы что-нибудь новое, но старое со всеми его персонажами погибло бы безвозвратно. Погибла бы не только власть, но и брюзгливая, раздробленная оппозиция, некомпетентные отсталые интеллектуалы, паразитарный по своей природе средний класс, а также беспомощные старики и дети. Как выражался писатель в одном из поздних романов П-ина (не дословно, но близко к тексту): я пишу плохо, но ты и так не умеешь. Начинало казаться, что если прекратится деятельность П-ина (о мотивировках которого многие спорили: всем уже казалось, что он давно устал),— никакой России не будет вовсе, то есть он и есть в известном смысле творец реальности. Поэтому П-ина продолжали обсуждать и потреблять, тем более что альтернатива ему и не просматривалась.

Главный метод П-ина принципиально отличался от прочих литературных и властных стратегий: вместо того чтобы предлагать потребителю некую новизну или, по крайней мере, разнообразие, он подносил к его глазам — а возможно, что уже и к губам,— зеркало. В этом зеркале общество исправно видело себя: существовала небольшая секта поклонников П-ина, толковавшая каждое его слово как глубокое откровение. Не факт, что почитатели П-ина считали его мудрецом, но несомненно, что такой подход к его текстам значительно повышал их самоуважение, а именно это и является целью большинства населения. Относился ли он всерьез к собственным идеям — вопрос отдельный (наверняка нет), но массам нравилось. Более того — поклонники П-ина могли считать себя умными и талантливыми лишь в его присутствии, на его фоне; он гарантировал им стабильность такой самооценки, и потому эту группу можно с полным основанием назвать п-инским ядерным электоратом. Вторая группа повышала свое самоуважение за счёт дежурных острот по адресу П-ина и полного непризнания за ним каких-либо талантов, но, если вдуматься, этой группе он был столь же необходим. Третьи полагали возможным существовать, как если бы никакого П-ина не было. Это было несложно, поскольку сам В. П-ин в реальности практически отсутствовал. О его местоположении ходили самые разные слухи: говорили, что он обитает за границей, в Тибете, в бункере; теперь решили, что он в Таиланде, но поскольку большинство граждан России никогда не бывали за границей, а сам В. П-ин неоднократно утверждал, что граница России везде, — при слове «Таиланд» почти всем представляется что-то вроде элитного квартала в Тамбове, только с гастарбайтерами вместо прислуги.

Самое обидное, что они не так уж и ошибаются. Для циничного разума везде в мире более или менее — Тамбов. Но если в начале карьеры он являлся народу во плоти сравнительно регулярно, то в зрелые годы не давал отечественным журналистам ни одного интервью, а о подлинности протокольных съёмок гадали целые армии диванных экспертов. Поговаривали даже, что П-ин — коллективный псевдоним или команда двойников, и эта конспирологическая версия имела сотни поклонников.

В основе «зеркального реализма» лежали три принципа, от которых В. П-ин не отступал ни в одном своём тексте. Первым являлось глубочайшее разочарование в человеческой природе, если не презрение к ней; это романтическое убеждение обеспечивало львиную долю обаяния П-ина, поскольку он одинаково презирал как своих оппонентов, так и единомышленников, как Восток, так и Запад, во всём обнаруживал низменные интересы: прежде всего жадность, тщеславие и похоть — вполне, впрочем, по-толстовски, а религия в это время пребывала в таком упадке, что, кажется, соответствовала представлениям П-ина и даже обгоняла их.

Следствием этого представления являлось то, что героями П-ина всё чаще становились не люди с их суетой и зловонием, а механизмы, алгоритмы, андроиды (с которыми совокуплялся герой), а вся человеческая толчея представала «Жизнью насекомых». То и впрямь было время тотального расчеловечивания, когда людские эмоции вроде умиления, страха, благодарности вызывали скорее смех и брезгливость, нежели желание их разделить. В. П-ин был одним из символов новой бесчеловечности, той предельной усталости гуманизма, которая и породила все катастрофы ХХ и последующих веков, пока на руинах цивилизации не пробилась травка так называемого нового милосердия.

Второй чертой высказываний и прозы В. П-ина (чем и обеспечивалась идеальная зеркальность) была амбивалентность, то есть возможность разнообразных и часто взаимоисключающих толкований. В тексте или действиях человека, воздерживающегося от прямых оценок, каждый видит отражение собственных тайных мыслей. Находились люди, искренне считавшие П-ина либералом и даже единственным европейцем. Были те, кто находил у него все черты ястреба, упорно и жестоко высмеивавшего либерализм, Америку, Европу, BLM и Me-too. Его считали христианином и буддистом, агностиком и апостолом новой веры, разрушителем и защитником духовности, а некоторые полагали, что он просто над всеми издевается,— и он давал для этого все основания, виртуозно овладев искусством говорить много, не сообщая ничего. Речь П-ина состояла из череды подтасовок и подмен, но любой, кто собрался бы всерьез возражать существу, находящемуся везде и нигде, априори выглядел идиотом, так что желающих анализировать фантазии П-ина давно не находилось.

Третьей чертой, позволявшей П-ину развивать жанр «зеркального реализма», была его полная неосведомленность о текущей реальности. Более того — сама эта реальность была для него под вопросом, ибо соприкоснуться с ней ему было попросту негде. Такое отношение к русской жизни встречало самую пылкую радость у поклонников П-ина, поскольку реальность — да, была, её можно было потрогать, и сама она тянулась к вам липкими пальцами по десять раз на дню; но, правду сказать, именно в эту эпоху она была так омерзительна, что ни фиксировать её, ни соприкасаться с ней не было ни малейшего стимула. Литература зеркального периода тем и отличается от скучного ползучего реализма, что отражает то, к чему поднесена. Если в неё глядится автор — он видит свои галлюцинации, но и читателю она позволяет увидеть собственное лицо во всей его неприглядности. То, что происходит в это время в стране, останется в вечной «сумеречной зоне» — мы не узнаем об этом ни из кино, ни из литературы, разве что из мемуаров выживших современников. Так мы почти ничего не знаем о последнем семилетии николаевского («палкинского») царствования: все, кто мог эту реальность зафиксировать, были либо на каторге, как Достоевский, либо в ссылке, как Щедрин, либо в заграничном путешествии, как Гончаров, либо в глубокой депрессии, как Гоголь; то, что писали Некрасов с Панаевой в «Трёх странах света», с реальностью соотносилось слабо.

В том-то и состоит особенность зеркальной литературы (и власти), что, не в силах предложить читателю эмоционального либо интеллектуального прорыва, они ему предлагают его собственное отражение. И обвинять автора не в чем: это такая форма существования деградирующего проекта, последняя итерация — и последняя судорога — этой литературы и этого социума. (А литература не может быть лучше социума — это печальная данность.) В. П-ин — объективное, точное зеркало, в котором страна без искажений видит свои таланты, стремления и комплексы. Эта та система власти и словесности, которая никуда не зовёт, ничего не предлагает и ничему не учит. Она точно показывает читателю и гражданину, что он есть такое. И потому эпоха В. П-ина войдет в учебники не как самое подлое, а как самое честное время.

Тем более что никаким дыханием, только туманящим отражение, это зеркало почти уже и не замутнено.