Является ли Петр I основателем армии и флота, Петербурга и русской промышленности?
А прикинем-ка хотя бы результаты некоторых из многочисленных устраиваемых Петром для истребления русского работного люда строек века.
О результатах ударного строительства на юге страны уже сказано выше — один лишь Таганрог пожрал 300 000 русских людей. Но был еще Азов, был Воронеж и т.д.
А вот чем завершились стройки века на севере страны. Кронштадт, например, построенный буквально на костях все тех же «колодников», возможно, сотен тысяч (одна лишь выстроенная там башня, Кроншлот, обошлась в 40 000 душ), вот, в финале дел Петра, к каким «преимуществам» привел своего устроителя.
Ну, во-первых, им намечалось прорыть канал для входа в гавань Кронштадта океанских кораблей.
И вот по какой причине это потребовалось.
Эренмальм:
«…мели и небольшая глубина в устье Невы или непосредственно под Петербургом не позволяют войти в Неву тяжелым нагруженным кораблям, если их сначала не разгрузить» [97] (с. 97–98).
Вот по какой причине иностранные суда, несмотря на Петром предоставляемые им просто колоссальные выгоды — выгоды колонизаторов над туземцами банановых островов, так все и не стремились к сооруженным здесь царем-антихристом причалам. Затеянная им эта длительная авантюра с сооружением города-монстра, способного выпить всю кровь из нашего государства, уже изначально была обречена.
Потому-то им и было задумано, коль сам Петербург оказался для гавани всех портов Европы, как планировалось, совершенно не пригоден, строительство этого морского порта произвести в Кронштадте. Но когда и он оказался также непригоден, Петр, забросив и его, приняться за строительство порта в Рогервике.
Вот как описывает эту проблему Петра в своем дневнике за 12 августа 1725 г. Берхгольц:
«Нельзя не пожалеть об одном только недостатке этой прекрасной и крепкой гавани устроенной самою природою и стоившей громадных издержек, а именно, что она омывается слишком пресною водою, от чего корабли относительно своей прочности не выдерживают в ней и половины того времени, какое выдержали бы, если б вода была солонее. Поэтому покойный император, несмотря на все труды и расходы по возведению Кронштадта, принужден был заложить новую гавань в Рогервике, недалеко от Ревеля. Это огромное предприятие, конечно, потребует много времени и денег…» [98] (с. 297).
То есть стройка в Рогервике была задумана на века. Однако ж задумать не трудно, а вот выполнить эту задумку, что затем выяснится, оказалось невозможным — как в Рогервике, так и в параллельно ему все упрямо продолжающемся долгострое в Кронштадте.
Фоккеродт:
«Земляные работы положили уже начало каналу. Но смерть Петра остановила все дело. Хотя в нынешнее царствование опять принялись за канал, имеющий, конечно, большую пользу для сохранения кораблей, и до настоящего времени работы там идут под управлением генерал-майора Луброса, но исполинские укрепления совсем оставлены… » [99] (с. 78).
То есть вбуханные в Кронштадт средства не смог оправдать не только сам Петр, но даже его последователи уже и десятилетием позже. Ведь уже и они, несмотря на все потуги, так и не смогли закончить начатого Петром предприятия, что выяснится потом, в самом своем еще зачатии совершенно безнадежного — не способного быть выполненным имеющимися по тем временам лишь весьма примитивными методами.
Но в Кронштадте были построены не только оказавшиеся ненужными укрепления. Ведь канал так прорыт и не был, а потому оказался без нужды выстроенный в ударном порядке и с колоссальными трудовыми затратами целый каменный город, оставленный затем, как станет понятна невыполнимость этой затеи, вместе со всеми прочими здесь начатыми и не законченными работами, в полном забвении. Петр, когда задумывал строительство на этом острове:
«…разослал приказы по всем губерниям царства, чтобы строили там большие каменные домы. Но только что было это сделано, как он совсем забыл и думать о том, так что эти громадные строения никогда не имели жильцов и до сих пор еще стоят пустые и полуразвалившиеся» [99] (с. 80).
И так как к берегу корабли пристать не могли вообще, то им приходилось останавливаться практически в открытом море:
«Гавань… расположена по южную сторону острова в открытом море, так как в глубь страны глубина настолько уменьшается, что к суше не подойти никаким судам и приходится приставать к большим причальным мосткам» [100] (с. 266).
Так что уже после произведенных Петром титанических усилий приставать к этим болотистым берегам иноземным судам было все еще достаточно опасно. Как же дело обстояло еще ранее, когда Петр только что учредил здесь свою столицу?
«Осенью 1710 года туда отважился зайти с товарами один-единственный корабль — английский из Лондона; он тотчас же разгрузился и отправился обратно в Англию» [101] (с. 58).
То есть даже в послеполтавские времена, когда никакого сопротивления врага на Балтийском море уже не ожидалось, никаким портом Петербург так еще не являлся и являться не мог. Ведь исключительно для исполнения странного каприза Петра в этих водах побывал лишь один единственный торговый корабль. Да и то, лишь быстро разгрузившись, поспешил убраться оттуда — от греха — ведь разгрузка могла по тем времена происходить лишь в открытом море.
Но не многим лучше, что выясняется, там обстояло с пристанью и десятилетие спустя. Хоть Петр и продолжал зазывать иностранных купцов, подставляя им стратегическое сырье России, практически по бросовым ценам, для вывоза в свои страны, как из колонии, отдаваемой на разграбление.
Практически все то же следует сказать и о находящихся у этих причалов в открытом море кораблях.
Мотрэ:
«Все корабли, виденные мною в этой гавани, были по большей части лишены мачт и в скверном состоянии… у многих из этих кораблей сгнили днища, даже у некоторых не выходивших еще в море» [102] (с. 234–235).
В таком же убитом состоянии, как и флот, выглядела и кронштадтская крепость.
Фоккеродт:
«Укрепления этого города состоят из плохого земляного вала, которого во многих местах и совсем нет, а только одна ограда из частокола, так что в случае нападения он не в состоянии сопротивляться…» [99] (с. 80).
Но все здесь понастроенное, повторимся, Петру, из-за сложности осуществления его мечты с прорытием здесь канала, пришлось забросить. Он, как только дошло до его утлых мозгов, что пресная вода Невы будет и впредь гробить наструганный им флот со скоростью 5 лет на корабль, тут же, кинув возню с кронштадтским рейдом, бросился искать иное место для стоянки своей буквально на глазах изгнивающей флотилии. И Петр, посоветовшись со своими иностранцами и сержантами недоучками, что являлось правилом в его величайших начинаниях, нашел для своей задумки место:
«в 4 милях от Ревеля, на Рогервицком рейде» [99] (с. 79).
Вот что сообщает об этой затее Петра брауншвейгский посол Вебер:
«Это будет одна из самых больших и лучших гаваней, и царь может не только поместить в ней несколько сот кораблей, но и вводить в нее корабли более удобным образом, чем в Ревельскую гавань, ибо при входе в последнюю всегда нужно иметь два ветра. Так как устье, или дистанция входа при Рогервике шире чем на пушечный выстрел и имеет большую глубину, то эстляндцы полагают, что сказанная постройка скоро будет приведена в исполнение» [103] (аб. 467, с. 1673).
И вскоре, с присущей ему энергией, Петр кинулся за устройство порта уже теперь здесь. Как всегда, что и понятно, пытаясь осуществить свой гигантский проект века — соорудить две плотины глубиной аж в 40 метров каждая (там же)!
Но:
«…прежде чем он довел это дело до половины, всю его работу раскидало сильною бурей с запада. Хоть несмотря на то он приказывал было править и продолжать дело, однако ж в царствование его и Екатерины оно имело несколько раз такую же судьбу, так что преемники Петра наконец бросили его совсем после того, как оно стоило безчисленных расходов и истребило все лесные угодья в Ливонии и Эстонии» (там же).
То есть угробил «Преобразователь» для своих бредовых затей, что выясняется, не только воронежские, приволжские и архангельские леса. Но выкосил под ноль и все прибалтийские лесные угодья, превратив и этот ранее цветущий край в безжизненную пустыню.
Вот еще очередная им начатая, но незаконченная грандиозная затея.
Валишевский:
«Его воображение естественно склонно к большому и даже к огромному. В последние годы он решил возобновить колосс Родосский между Кронштадтом и Кроншлотом, в виде огромной башни — коня над проливом, под которой прохолили бы самые большие корабли, а на вершине которой была бы небольшая крепость и маяк. Уже начата была ее постройка в 1724 году» [104] (с. 86–87).
Но, что и понятно без продолжения, заброшена.
А вот еще про очередной петровский недострой:
«…Петр заложил… при устье Двины новую правильную крепость под именем Новой Двины. Хотя она и существует еще, но не приносит большой пользы, так как место (фарватер), удобное для плавания кораблей в Двину, впоследствии отошло так далеко от укреплений, что из них уже нельзя было его обстреливать» [99] (с. 80).
То есть и здесь наш «Великий» обмишурился — водная стихия и в устье Северной Двины оказалась против его очередной безумной затеи. Сколько еще и на этой очередной стройке века этим эпохальным вампиром было русской кровушки высосано? Но вышло, что и тут безмозглость его иностранцев с сержантами недоучками вкупе привела к полной пустопорожности предпринятых усилий.
Следующей его затеей, о которой нам также мало чего известно, является попытка Петра сооружения крепости в перенесенном им из Старой Ладоги новом населенном пункте — Новой Ладоге. Однако же и здесь его в авральном порядке устроенная эта крепость оказалась заброшенной, как и все из вышеперечисленных надоевших ему игрушек: Кронштадта и Рогервика, Новой Двины и Таганрога.
Эта крепость, всего десятилетие после смерти Петра, представляла собою:
«…пятиугольное земельное укрепление, теперь уже безполезное и совсем обвалившееся» (там же).
То есть и здесь его инженеры оказались не на высоте — даже земельное укрепление, построенное ими, уж чего может быть проще, и то обвалилось за какие-нибудь несчастные пару десятилетий после их как всегда аврального сооружения.
Сколько еще и здесь Петр народу в землю сырую уложил?
Причем, и здесь, как и во всех уже перечисленных случаях, вновь встречается уже знакомое — недострой. Потому вновь в очередной раз удивляешься трудам исторической «науки», сумевшей из палача-ёрника Петрушки соорудить на все лады до такой степени расхваленный манекен, до какой вряд ли кого из всех ранее встречавшихся исторических персон и можно было бы вознести публике, взахлеб аплодирующей его якобы грандиознейшим из грандиозных свершениям. Таких как Петр, во всяком случае, в нашей истории — просто и близко нет. Ведь ему всегда рукоплескали вообще все: и монархисты, и большевики, и демократы. Неужели же никто из них не знаком даже с самыми усредненными фактами о правлении этого монстра?
Мы же, чуть еще немного углубившись в свидетельства о нем его современников, приходим просто в ужас от навороченных им «дел». Ведь только шизофреник способен не ужаснуться всему нами откопанному по самым еще поверхностным документам.
Как же должен содрогнуться мир, узнав всю правду об этом правлении, когда убедится во всем нами извлеченном из самих архивов нашего государства?
Пушкин, помниться, был просто в шоке, когда еще лишь краешком глаза заглянул в эти документы. И увлечение его масонством, аккурат после этого, сразу и безповоротно — как рукой смело. Он, судя по всему, в политике Петра, масона высокого градуса посвящения, тогда все же разобрался. Но, к сожалению, в его век свободно высказываться на эту тему было еще совершенно не возможно.
Но пришел наш век. А отличен он от века позапрошлого аккурат наличием многих информационных каналов, которые скрыть, несмотря на все потуги, сегодня уже просто не удастся. Ведь если в те еще времена мемуары публиковались исключительно выборочно. Лишь в том случае, если устраивали всем запросам тогда навешиваемого на определенные исторические фигуры определенного «общественного мнения». То сегодня, в погоне за деньгами, обезпеченность которыми может гарантировать только сенсационный материал, поднятый откуда-нибудь из ранее держащихся в строгом секрете документов, публикуются мемуары практически всех сколько-нибудь значащих в прошлом исторических фигур. Причем, подделка их является просто не возможной. Ведь если публикуются записи какого-нибудь представителя иностранного в России посольства, каким и являлся тот же Фоккеродт, то имеется в архивах масса документов, записанных его рукой. А руку секретаря, что и понятно, можно найти во многих тех времен документах. Потому определить истинность предоставляемой информации — нет ничего проще. И если Фоккеродт все-таки писал мемуары, то Юст Юль, например, или Корб, являясь послами, писали именно дневники, в которых даже лишний день, если кому все же пожелается, ни вписать, ни убавить — не удастся просто никоим образом.
И вот, что самое интересное, лишь когда были обнародованы записи секретаря прусского посольства в России при Петре I:
«Это произведение в двух тождественных списках было обнаружено марбургским профессором Эрнстом Германном в 1871 г. в Тайном королевском государственном архиве Пруссии» [99] (с. 505).
Тремя годами спустя текст этой засекреченной Пруссией книги, что отвечало в первую очередь интересам масонов этой страны о неразглашении правды о Петре, печатается уже и у нас. Текст «Россия при Петре Великом, по рукописному известию Иоганна-Готтгильфа Фоккеродта» приводится у нас в стране в следующем издании:
«Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. 1874. Кн. 2. Отд. 4. Материалы иностранные» (там же).
Потому уже следующая плеяда историков, следующая за Соловьевым и Костомаровым, не то что бы теперь не мирволит Петру, но сообщает факты, ставшие известными им, уже в надежде на то, что читатель сам разберется, как к этим нежданно вскрывшимся фактам относиться. То есть, продолжать, в силу инерции, расхваливать Петра взахлеб или все-таки, по отношению к деятельности этой весьма не однозначной персоны, несколько насторожиться.
Да, Валишевский продолжает именовать Петра «Великим» без какого-либо и намека на кавычки. Но, думается, лишь в силу устоявшихся взглядов тех времен — не более того. Он считает, судя по стилю ведущегося им повествования, что вдумчивый читатель сам оценит пустопорожность наград, навешанных историками на Петра. А потому не меняет пафос о воспевании «Преобразователя» стандартно общепринятому на тот период истории. А больше всего, думается, исключительно потому, что сам является поляком. Потому и не стремится так настаивать на точке зрения, явно вытекающей из им приведенных источников, говорящих не о вымышленном, но о настоящем облике Петра.
Но факты, как это ни удивительно, чуть ли ни сто лет после публикации им своего очень материалоемкого труда, так никто нормально и не воспринял. И все историки, как и обыватели вкупе с ними (или из-за них), и по сию пору так все и продолжают мямлить о каких-то там свершениях, якобы уж нам столь на тот день жизненно необходимых, даже и при собранном Валишевским материале ну ничуточку не желающих мыслить головою своею, а не дядиною, под существо которой их мозги и перенастроены вот уже три столетия кряду.
Однако ж лишь еще перечисленное выше говорит о том, что вся эта внушенная нам за последние три столетия история является ложью. Пусть и накрахмаленной пышностью пафоса неких якобы произведенных Петром исторических свершений, но ложью — и ничем иным.
Но перечислено-то нами — ох как еще и не все. Потому продолжим список этих слишком сильно выдающихся за рамки обыденного петровских строек века, оказавшихся столь неудачными.
А ведь в самом их центре является вообще единственная соломинка, за которую и по сей день будут чуть ли ни до печеночных коликов с пеной у рта цепляться петрообожатели — строительство Петербурга. Но даже о нем как о все же якобы удавшейся стройке, пусть и положившей под свое основание миллионы людей, говорить также не приходится. Ведь и о Петропавловской крепости, сердце этого города-монстра, где смертность согнанных Петром русских крестьян была наиболее среди всех иных подобных предприятий высока, высказывание Фоккеродта совсем не лестное. Здесь, где петровский палаческий конвейер смерти сравним лишь с Бухенвальдом и Освенцимом, что выясняется, все труды русских мастеровых людей оказались такими же напрасными, как и все иные, ведущиеся в эпоху Петра:
«Хотя все инженеры согласны в том, что эта крепость довольно сильна и трудно взять ее по ее положению, но думают, что по той же причине она не может приносить и особенной пользы, так как не в состоянии оборонить ни города Петербурга, ни окрестностей страны, даже доставить убежище войску…» [99] (с. 81).
И все почему? Так ведь построена она на острове в дельте Невы, а потому в город иностранной флотилии можно зайти, минуя ее — стороной — по имеющимся каналам и протокам. А каналов не рыть — тоже нельзя: город в таком случае ежегодно будет смывать под корень при обыкновенном весеннем ледоходе на Неве...
И вот чего стоил этот проект по словам Эренмальма:
«Сколько для этого потребовалось усилий и людей, можно заключить из того, что всю необходимую для возведения крепости землю приходилось носить в мешках… так как на том месте… не было ни крошки земли, а одна только болотистая топь…» [97] (с. 92).
Но все усилия, как свидетельствует Фоккеродт, оказались напрасны — оборонное значение крепости равнялось нулю.
Однако ж Петропавловская крепость, что все же следует отметить, является единственной из всех затей Петра, не заброшенной после или в процессе возведения. Применяется она, правда, и сразу после ее возведения, ну совсем не по своему первоначальному предназначению:
«Ныне она служит местом заключения (Бастилией), где стерегутся государственные узники…» [99] (с. 81).
Берхгольц добавляет:
«…в ней содержатся все государственные преступники и нередко исполняются тайные пытки» [48] (с. 194).
Так что лишь устроенная Петром тюрьма с пыточными приспособлениями, наиизлюбленнейшим детищем «преобразователя», является единственной постройкой, которая ему здесь удалась. Что ж, весьма символично в логове этого монстра палача-Петрушки.
Все же остальное, понастроенное Петром в Петербурге, имело следующий вид:
«…крепость и Адмиралтейство укрепляла плохая земляная насыпь, все общественные и частные дома сколочены из теса или лучше срублены из тонких бревен, улиц ни разу не мостили, несмотря на болотистую сплошь почву. Вообще все было выстроено так, что если когда-нибудь надобно было оставить это место, то это не принесло бы большого огорчения» [99] (с. 87).
Из тех зданий, что и понятно, к нынешнему дню вообще ничего не сохранилось. Потому следует заключить, что и лавры строительства Петербурга, в землю которого Петр уложил не одну сотню тысяч русских людей, принадлежат также не ему. Но лишь тем, кому все же пришлось насильно переселяться из разваливающейся, ввиду строжайшего запрета ремонта каменных строений, в его эпоху Москвы.
Однако ж и они, переселившись сюда и устроив на различных островах себе шикарные долговечные каменные жилища, вынуждены были из-за прихоти Петра вновь переселяться. И на этот раз на Васильевский остров, представляющий по тем временам огромное кладбище зарытых Петром в землю строителей Петербурга.
Но вот что сообщает об этой очередной затее Фоккеродт:
«…местность, однако же, выбрана самая дурная, какую только можно для того высмотреть, так как остров сплошь болотист и самый низменный изо всех мест Петербурга, стало быть всего больше подверженный наводнениям, притом каждую весну и осень, пока идет лед или он не надежен, этот остров отрезан от всякого сообщения с твердой землей, также и от прочих островов. Все эти неудобства, несмотря на то что все они ясно представлялись Петру, не могли, однако ж, остановить его намерения: все русское дворянство, хотя большинство его и выстроило на других островах огромные и дорогостоящие здания, должно было снова поставить по каменному дому на Васильевском острове… Но только что закрыл глаза Петр, все эти строения так и остались, как были, многие из них обвалились прежде, чем имели жильцов; поэтому один генерал выразился: “В других землях время делало развалины, а в России их строят”. Потому в недолгое и снисходительное царствование Екатерины русских не хотели принуждать к таким неприятным для них расходам, а по смерти ее с большою радостью они вернулись опять в Москву, без всяких сетований о покинутых за собою домах» [99] (с. 89).
То есть Петербург, главная, как считается, заслуга Петра, не успев быть построенным, уже развалился.
Вот каким этот уже второе десятилетие строящийся город предстал глазам Вебера приблизительно к 1720-му году:
«Петербург стоил царю несказанных сумм, и царь положил много усилий и трудов, чтобы получить и удержать за собою этот город, большая же часть домов в нем деревянные и только что выстроены…» [103] (аб. 402, с. 1622).
А все почему?
Как добавляет к сказанному еще и Страленберг, даже то, что там стояло, не являлось первоначальной постройкой этого города. Из-за:
«…его неудобного местоположения и разлития воды, которая повсегодно великий вред причиняет, здания потребно немалым иждивением ежегодно починивать и поправлять, или напоследок все оное развалится» [105] (с. 133).
А вот что сообщает о строительном материале, из которого был построен Петербург, в своем дневнике от 23 июля 1721 года Берхгольц. Он сообщает, что все строения Петербурга:
«…исключая церкви князя (Меншикова), плохие, деревянные» [48] (с. 176).
То есть все отструганное Петром к 1721 году представляло собой временные деревянные постройки. И кроме масонского плана церкви там имелись лишь одни долгострои, так при Петре и не законченные.
Вот один из них:
«Александро-Невский монастырь был основан в 1710 г., главный собор по проекту Г. Швертфегера начат постройкой в 1720 г., но до конца не доведен и разобран в 1755 г. Существующий ныне Троицкий собор возведен на его месте в 1778–1790 гг.» [102] (прим. 112 к с. 242).
Так что и здесь, что называется, не сложилось. Десятилетиями тянущийся долгострой был, наконец, завершен радикальным образом. Ветхое недостроенное сооружение снесено, а на его месте заново построено новое. И так во всем.
То есть никаким основателем Петербурга, что выясняется, Петр вовсе не является. И вообще, все построенные:
«…по первому рисунку дома были ломаны по два и по три раза, а потом принуждали оные опять строить» [105] (с. 133).
И все же, зададимся вопросом, — почему самый зажиточный в стране класс, несмотря на несение колоссальных убытков из-за постоянного подновления буквально на глазах разваливающихся построек, не строил сразу капитальные каменные или кирпичные дома?
Ну, во-первых, почему во всех съестных припасах была такая дороговизна:
«Берега Невы по большей части покрыты лесом, болотисты, заросли дикими деревьями, преимущественно березой; там не растет ничего для пропитания человека и трудно прокормить домашних животных» [102] (с. 213).
Так что в эту гиблую местность приходилось везти из внутренних районов страны вообще все съестные припасы. Здесь, на месте, не разжиться было даже травой для пасущихся коров. Потому и приходилось за все платить тройную, а то и пятерную цену.
Теперь, конкретно, почему строительство Петербурга не велось из способных противостоять наводнениям строительных материалов:
«На 100 верст не только от Шлиссельбурга и выше вдоль канала к нему, но и ниже устья за Кронштадтом нет даже камня, пригодного для строительства и мощения. Камни приходится привозить издалека. Материалы, из которых делают кирпичи, настолько плохи, что дома, построенные из этого кирпича, требуют ремонта по крайней мере каждые три года» (там же).
Так что даже приличной глины, которой покрыто вообще все Подмосковье, здесь и в природе не было. Что и лежит в основе причины столь упорного нежелания дворян вбухивать просто астрономические средства для попытки ведения здесь капитального строительства.
Вообще дворянство вот как заявляло о своем отношении к этому городу.
Мотрэ:
«Они легко признавались в том, что часто желали, чтобы Петербург ушел под воду» [102] (с. 240).
Но потому зажиточный класс российского общества и перебрался в Москву, как никто не стал препятствовать ему в выборе места жительства, что жить в Белокаменной было в несколько раз дешевле, чем в Петербурге. Ведь этот разваливающийся теперь недостроенный город, как свидетельствуют о нем даже восхваляющие Петра иностранцы, был слишком неудобен для всех слоев общества:
«Когда в 1728 году двор прибыл в Москву, не только все классы были истощены, но и у частных лиц деньги стали так редки, что проценты поднялись от 12 до 15 на сто. Через два года потом, ко временам кончины Петра II, проценты понизились от 8 до 6 на сто и все классы были до того полны, что изумительные расходы, сделанные двором в начале нынешнего царствования, не произвели никакого недостатка в деньгах; зато теперь, после того как двор несколько лет кряду оставался в Петербурге, вся страна пришла в очень бедственное положение, хотя ее и не облагали новыми повинностями… и недостаток в деньгах слишком стал заметен во всех классах» [99] (с. 89–90).
А как иначе, если лишь для прокормки двора вся страна обязана тащить через безконечные болота не только еду, но даже самое дешевое в стране леса — топливо для обогрева домов — сорный и никуда иначе не годный подлесок, не стоящий в иных местах России вообще ничего?
Но требовалось также кормить и многочисленную же дворню дворни — массу бросившихся за дурными деньгами иностранцев, а также многочисленных работников Петром согнанных для работы на сооружаемых по иноземным проектам заводов и фабрик. Требовалось кормить и строителей этой все никак нескончаемой стройки века: строить развалины, в конце-то концов, тоже кому-то необходимо было все продолжать?
И их упорно строили до самого до победного конца. Потому страна и при Анне Иоанновне могла только разоряться.
Так Петром и было задумано его главное мероприятие жизни — город-монстр, пожирающий Россию своей естественной дороговизной.
Однако ж он и в Москве с ничуть не меньшим шиком прокучивал в считанные дни просто астрономические суммы денег. Вот, например, во что обошлось чествование Полтавы.
Свидетельствует Расмус Эребо — помощник посланника Датского короля Грунда:
«1710 год начался самым великолепным зрелищем, какое только можно видеть в наши времена. 1-го января с утра до вечера длилось триумфальное шествие. Большая часть… шведских пленных… проследовали… по Москве чрез великолепные ворота и триумфальные арки, нарочно для того воздвигнутые. Шествие длилось с утра до вечера. Оно несомненно было величайшим и великолепнейшим в Европе со времен древних Римлян. Чрезвычайная его пышность и великолепие… имеется в числе моих русских книг. По [наведенным мною] справкам ворота эти обошлись в 100.000 рублей… по приказанию Царя был сожжен великолепный, пышный фейерверк. Несмотря на то, что фейерверк этот служил в некотором роде к посрамлению (Шведского) короля и (самих) приглашенных на него шведских генералов и офицеров, эти последние должны были, вместе с посланником Юлем, признать, что он гораздо роскошнее и великолепнее виденного ими и посланником столь пышного и знаменитого Лондонского фейерверка, стоившего слишком 70 000 ф. стерл. В тот (день) Шведские генералы и высшие офицеры, царские и иностранные министры, обер-офицеры Преображенской и Семеновской гвардии, а также важнейшие русские духовные лица, были все званы царем на великолепный пир. Так как число приглашенных было очень велико, то маршал, (распоряжавшийся) за столом, принужден был разъезжать верхом на лошади; пешком он никак не мог бы вынести (усталости), тем более что (пир) длился от полудня далеко за полночь» [106] (с. 447–448).
Так что и здесь выкинутые в трубу капиталы просто шокируют: Англия, самая богатая страна Европы, а потому имеющая возможность позволить себе не скупиться на пышность праздничных фейерверков, в сравнении с затеями Петра, лишь уныло отдыхает. Триумфальные же ворота, по цене просто гигантского стада коров, в очередной раз отобранного у русского налогоплательщика, очень уж такая, заметим, «необходимейшая» деталь в народном хозяйстве Империи… Однако ж и просто безследно на воздух тут же пущено праздничных салютов ну ничуть не на меньшую сумму, чем ворота, оставившие хоть какой-то след. Да и сам пир, думается, а так и тем более убранство всех этих шествий и прочих увеселений — обошлось в суммочку ну ничуть не меньшую. Так что Кегаю, и половины цены этого пирища на крови русского народа с Петра не взявшего, очень правильно голову отрубили: мог спокойно запрашивать с этого трясущегося параноика и в десяток раз более солидную сумму. Этому папуасцу без разницы — за что государственные деньги отдавать: за свою шкуру, шкуру зверя из бездны, или, коль запросили за шкуру недостаточно, за грандиознейшую в целом свете попойку, триумфальную арку и салют…
* * *
А вот что сталось с некогда Петром задуманным строительством себе дворца — одного из грандиознейших во всем мире сооружений.
Мотрэ:
«…где маленькая речка Стрельна впадает в Финский залив, находится мыза Стрельна — дворец, который начал строить Петр I, но его смерть не позволила завершить строительство. Он оставил не менее 10–12 тысяч человек на строительстве сада и гавани и т.д. Вода у того берега была настолько мелкой, что к нему не могли подойти даже самые маленькие суда. Петр I приказал воздвигнуть из земли пирс шириной около 20 шагов и более чем на 600 шагов выдающийся в море, с тем, чтобы безопасно могли подходить большие суда. Он приказал прокапать каналы для осушения болотистой и безплодной земли, какая и была у подножия холма, на которой он решил построить свой дворец. Император приказал поднять и обогатить новой землей болота…» [102] (с. 231).
Так что перед нами предстает и еще очередная петровских времен стройка века. На этот раз весь сыр-бор из-за желания Петра в очередной гиблой местности, каковую и представляли все окрестности нынешнего города мегаполиса, возвести для себя гигантских размеров и капиталовложений дворец.
И вот что собой представляет уже этот очередной проект преобразователя русской энергии в ничто, а русского работящего люда — в покойников:
«…дворец в Стрельне, строительство которого началось при Петре I и не закончилось при Павле I. Самый длительный “долгострой” в России» [107] (прим. 27 к с. 234).
И вот какими методами велось это строительство при Петре.
Леди Рондо:
«…в мирное время войска здесь заняты на таких общественных работах и с их началом к ним приставляют сразу 30 000 человек» [107] (с. 234).
Которых, что и понятно, и преобразовывают посредством приставленных для их уничтожения войск, в мирное время, из живых в мертвые. Сколько людских жизней стоила еще и эта людоедская стройка века?
Но вот что вышло и из нее.
Мотрэ:
«Из того, что я видел, проезжая мимо этого места, ясно, что если бы работы были продолжены, это бы затмило и далеко превзошло величиной и великолепием даже Петергоф… Однако ничего не было там сделано… более того, некоторые части уже грозили обрушиться, не будучи защищены от воздействия погоды» [102] (с. 232).
Но современный комментатор выше цитируемого француза сообщает, что Петр бросил свою затею еще много раньше постигшей его безвременной кончины. Он страдал дурной болезнью, а потому постоянно ему требовалось от нее какое-нибудь лечение. В те времена, судя по всему, лечение на водах считалось наиболее действенным. А потому, как сообщает переводчик Мотрэ:
«Строительство в Стрельне было приостановлено еще в 1721–1722 гг., так как Петр I охладел к ней, когда для Петергофа были открыты ропшинские источники (Воронихина А.Н. Петербург и его окрестности. С. 26)» [102] (прим. 88 к с. 232).
Так что и здесь, пусть и загублены десятки тысяч человеческих жизней, у Петра, что называется, не сложилось. Но лишь его наследниками, дабы попытаться все же воплотить в жизнь эту уже изначально мертворожденную идею, пришлось затем, чтобы не оставлять здешний долгострой в качестве величественнейшего памятника петровской безхозяйственности, все продолжать вкладывать в это строительство средства и людские жизни десятилетиями. Но, что затем выяснится, еще и Павел I этого строительства не сможет завершить.
Что, в итоге нами разбираемых сплошных неудач петровских долгостроев, можно припомнить из Петром все же осуществленных «творений»?
Вот очередная попытка преобразования русской избыточной энергии в руины — крепость на реке Сулаке. Она была сооружена для поддержания вторжения в Персию. Однако ж и здесь у петровских потешников что-то «не срослось»:
«…отказавшись от всех, по последнему мирному договору, персидских завоеваний, они срыли эту крепость и опять уступили ее место Шах-Надиру» [99] (с. 81).
А называлась она Святой Крест. То есть и здесь имеется памятка о загубленных Петром жизнях.
А сколько им душ загублено на строительстве укреплений Азова?
Но и там, что называется, не срослось:
«…когда Петр I должен был опять возвратить это место туркам, он велел срыть его до основания…» (там же).
Все мы помним и про Чигиринские походы, пусть и не совсем удачные из-за предательства Ромодановского, но все же позволившие отстоять эту самую по тем временам нашу юго-западную крепость, сдерживающую экспансию как поляков, так и турок с татарами. Однако же:
«...по Прутскому трактату (1711), Чигирин вновь отошел к Польше» [108] (с. 174).
Но и это было еще не все, чем оказался запятнан при лихорадочном спасении своей шкуры Петр.
После его позорной капитуляции на Пруте, ему пришлось:
«…возвратить туркам Азов и ликвидировать крепости: Таганрог на побережье Азовского моря, Каменный Затон на Днепре и Богородскую на реке Самаре» [105] (прим. 5 к с. 209).
И нам пока неизвестно, сколько людей уничтожил Петр еще и там. Однако ж и эти жертвы, в попытке оседлать Днепр и Самару, после испуга на реке Прут, оказались тщетными. Причем, такими же, как обуздать Северную Двину и Волхов, Дон и Сулу. И если Белое море Петром было закрыто, то Балтику по-настоящему открыть ему так и не удалось. Несмотря на все жертвы, так и не были достроены ни в его царствование, ни в последующие, ни Кронштадт, ни Рогервик.
Но и в Белокаменной напрасный труд Петра указывает на схожесть с метростроем. Но если сталинское метро работает и по сию пору, то у нашего «Великого» развалилось все достаточно быстро, не дожив и да эпохи Анны Иоанновны, не то что до его дочери.
Петр, в силу усвоенной им иностранной «науки»:
«…даже самый город Москву обнес земляным валом и рвом» [99] (с. 81).
Но и здесь ему все так и продолжало «не везти». Наваянные им сооружения продержались вовсе не столетия, как нами усвоено от исторической науки.
Они, уже чуть ли ни сразу после его смерти:
«…большею частью обвалились» (там же).
А приказ его о запрещении в Москве возводить дома из камня, в надежде всех каменщиков страны перенаправить в Петербург (там они, уже единожды собранные со всей России ранее, судя по задуманному, давно к тому времени на этой стройке века сгинули), вот к чему привел:
«…вышло, что там великое множество самых значительных домов обвалилось и обратилось в груду развалин» [99] (с. 87).
Так что Москва при нем, в силу опасности нарушения указа, разваливалась по кирпичику. И никто не имел права остановить эту разруху. В мирное, между прочим, время.
«То же сталось и с украинскими [малоросскими — А.М.] крепостями: у большинства их едва только заметны еще следы их прежних укреплений…» [99] (с. 81).
Таковы вот Петра этого самого «творенья». Пустопорожность его усилий явственно видна практически во всем.
Но вот, в пику им учрежденным крепостям, как выглядят перепавшие ему в наследство крепости врага:
«Но зато крепости, отнятые Петр