«В России жутко»: подслушанные беседы немецких пленных
«Цотлётерер: Я застрелил сзади француза. Он ехал на велосипеде.
Вебер: С близи?
Цотлётерер: Да
Хойзер: Он хотел тебя взять в плен?
Цотлётерер: Чепуха. Мне нужен был велосипед»
Это — цитата из протоколов тайного подслушивания разговоров немецких пленных. Пока солдаты и офицеры вермахта томились в британских и американских лагерях и развлекали себя беседами, их подслушивали (с начала войны и до октября 1945 г.) и собирали информацию, которая могла быть полезна для решения множества текущих военных и чисто лагерных проблем. 150 тысяч страниц записей таких бесед хранятся в британских и американских исторических архивах. Немецкий историк Зёнке Найтцель нашел их и вместе с социологом Харальдом Вельцером препарировал (ссылка на их исследование в конце статьи).
Для исторической науки эти протоколы оказались чуть ли не полезнее, чем для военной разведи, которая их составляла. Как немцы воспринимали получаемые ими преступные приказы, войну в России, холокост? Как они оценивали преступления своих товарищей и собственные, какие ими двигали мотивы и соображения? Ответы на все эти вопросы историки искали в весьма проблемных источниках — мемуарах, протоколах допросов пленных, свидетельских показаниях или письмах. Такие документы страдают многими недостатками: они составлены для кого-то и с определенной целью, они спланированы и неискренни, часто они составлены гораздо позже 1945 г., когда многое забылось и когда все знали, чем кончится война и как она переосмыслена.
С протоколами все гораздо проще — разговоры пленных между собой спонтанны и меньше подвержены самоцензуре, никто ведь не думал, что их запишут и опубликуют. Этот источник лучше отражает восприятие насилия прямо во время войны, переживания солдат и офицеров до 1945 г. Что бросилось в глаза Найтцелю, так это «откровенность, с которой они [пленные] рассказывали о боях, убийствах и смерти». Беседы немцев полностью опровергают распространенных до 2000-х гг. миф о «чистом вермахте», согласно которому ответственность за самые жуткие преступления нацизма возлагаются на СС и Гитлера, тогда как вермахт предстает как обычная армия, действовавшая по приказу и в согласии с обычными законами военного времени. 150 тысяч страниц записей разговоров пленных доказывают, что убийства и жестокость, в том числе гражданского населения, стали нормой, повседневным содержанием войны, и в них не видели ничего необычного.
Военные преступления
О смерти пленные говорили часами. Откровенные садисты преступлениями своими даже хвастались, упивались безнаказанной жестокостью войны. В протоколах допросов такого не встретишь, а в прослушке — полно. «Das hat Spaß gemacht» («Это доставило удовольствие») — говорили солдаты, описывая, как они торпедировали или бомбили противника или мирных граждан.
Унтер-офицер Фишер, пилот Ме-109, 20.5.1942: Говорю тебе, что уже положил в Англии, наверное, много народа. Меня в нашей эскадрилье прозвали «профессиональным садистом». Я стрелял по всему — по автобусу на улице, по пассажирскому поезду в Фолкестоне. У нас был приказ, атаковать города с бреющего полета. Я стрелял по каждому велосипедисту.
Хартинг: Я сам лично летал на Южную Англию. Мы в 1943 году часами летали роем с приказом стрелять во все, только не военное. Мы укладывали женщин с детскими колясками.
Интересно, что отмечают Х. Вельцер и К. Хартман — перед нами не фанатичные национал-социалисты. Военные преступники, признаниями которых наполнены протоколы прослушки, были обычными мужчинами, пусть подверженными милитаризации молодежи в Германии 1920−30-х гг., но тем не менее — они почти не интересовались политикой и идеологией, просто власть их призвала, и они воевали. Некоторые совершали преступления, внутренне не одобряя их, но оправдываясь — «приказ», «работа», вроде неприятной уборки улиц.
Огромное количество тяжелых страниц приходится на описание войны на Восточном фронте. Некоторые преступления, сегодня считающиеся тяжкими, воспринимались немцами как забава и «прекрасное воспоминание». К их числу относятся изнасилования.
Мюллер, ефрейтор люфтваффе: Когда я был в Харькове, там все до самого центра лежало в руинах. Прекрасный город. Прекрасные вспоминания. (…) И в Таганроге тоже (…) Везде ездил на грузовике. Но ни на что не смотрели, а только на женщин, согнанных на работы.
Фаусст, фельдфебель: Вот же дерьмо!
Мюллер: Они ремонтировали дороги — чертовски красивые девушки! Мы проезжали, просто затаскивали их в легковушку, прямо там раскладывали, а потом снова выталкивали. Ты бы слышал, как они ругались!
Еще более гнетущее впечатление производят беседы об обращении с красноармейцами. Отношение к ним было двояким. Солдаты вермахта отзывались о русских воинах как о жестоком противнике: «это люди неслыханной твердости сердца и тела», «настолько фантастические, что в это не поверит ни один человек», «это просто страшно, как сражаются русские». Вот что рассказывал солдат Хельшер: «То, как дрались русские, (…) было жутко. Они подпускали нас на три метра, а потом начинали нас молотить (…) И, как только мы их захватываем, тут же приканчиваем, колотим их прикладами по головам. Они закапываются в полях, необходимо бороться за каждый клочок земли. (…) Залезают на деревья и стреляют сверху. (…) Только собаки могли бы быть такими фанатичными, ни один человек в это не поверит. В России очень жутко».
Восхищение презрением русских к смерти и страх перед ними, однако, совершенно не помогли избежать пленным красноармейцам горькой участи: смертность их составила, по разным оценкам, от 45 до 57%, и эти миллионы жизней (2,5 — 3,3 млн) — вина вермахта.
Граф: «Пехота рассказывала, как они вели русских в тыл, что пленные не получали жратвы 3−4 дня и падали. Тогда подходил конвоир, добавлял ему одну дырку в череп, и тот готов. Набегали другие, разделывали его, и потом пожирали так, как он был»
Грюхтель: Когда я был в Риге, то как-то раз использовал пару русских пленных для уборки. Пришел и выбрал себе пару. Мне дали пятерых. Тогда я спросил бойца, что мне с ними делать, когда они мне будут уже не нужны. А он мне отвечает: «Расстреляй их к чертовой матери и оставь лежать». Да, но я этого не сделал. Я их отвел туда, откуда получил. Я такого сделать все же не смог.
Эти цитаты — лишь малая часть опубликованных Найтцелем и Вельцером разговоров на тему советских пленных. Не стеснялись пленные обсуждать и обращение с гражданским населением. Слушатели очередной байки об убийствах не спорят, не осуждают.
Герике: В России в прошлом году […] подразделение отправили в одну деревню с каким-то заданием. […] В деревне [на немцев] было совершено нападение, и все […] солдаты были убиты. За этим последовала карательная экспедиция. В деревне было 50 жителей. Из них 49 расстреляли, а одного отправили на все четыре стороны, чтобы он ходил по окрестностям и рассказывал, что происходит […], если нападают на немецкого солдата
Майер: В России я видел, как СС уничтожили деревню с женщинами и детьми только за то, что партизаны застрелили немецкого солдата. Деревня была не виновата. Они сожгли деревню дотла, а женщин и детей расстреляли.
Унтерштурмфюрер СС Кремер: В России, в Орле, я участвовал в одном деле. Там в святых вратах одной церкви поставили пулемет MG-42. Потом согнали русских разгребать снег — мужчин, женщин, детей. А потом привели их в церковь. Они и не знали, что происходит. Потом сразу же уложили из пулемета, облили бензином и все это подожгли.
Конечно, не всех солдат и офицеров вермахта зверства на Востоке устраивали. Англичане и американцы записывали в течение всей войны и крайне критические замечания немцев в адрес нацистов. Генерал-лейтенант фрайхерр фон Бройх в 1943 г. горько шутил: «В чем разница между Христом и Гитлером? В случае Христа один умер за всех». Но это цветочки. Генерал говорил и другое, о преступлениях немцев: «Ведь это сделали мы, все, что полностью обгадило славу солдат и немцев. (…) когда целые деревни, все население, уничтожают детей, депортируют людей как в Польше, так и в России, да бог ты мой, можно сказать — чистая смерть, точно так же, как раньше делали гунны. Это то же самое. На зато мы конечно же — величайший культурный народ земли, разве нет?» Некоторые другие офицеры поддерживали мнение фон Бройха. Полковник Эрнст Йостинг («это зверство, это просто недостойно немцев»), Хельмуг Ханельт («…стыдно быть немцем»), Эберхард Вильдермут («наш народ… морально глубоко болен (…) такого зверства вообще не происходило еще в целом мире»).
Подобные свидетельства, а также факт выступления части немецкого офицерства против Гитлера (покушение 20 июля 1944 г., например), дают основания не считать автоматически каждого служащего вермахта преступником, как это делается с эсэсовцами. Это не преуменьшает преступлений немецкой армии как организации, участвовавшей в расстрелах гражданских и холокосте, умерщвлении пленных, насилии над женщинами, убийствах детей. Но рядовые вермахта, очевидно, вставали порой перед сложным моральным выбором. Многие, не выдерживая, становились соучастниками преступлений. Затем война, ее национал-социалистические методы и давление пропаганды завершали превращение молодых немцев, в иных условиях ставших бы хорошими тихими бюргерами, в массовых убийц, даже если не хвастающих, то не стыдящихся совершенных военных преступлений.