«Шизень» :: Культура

1 сентября 1981 года, чумазый, с лицом, сохранявшим следы угольной пыли и копоти (а до поступления в университет я работал в сельской кочегарке), я явился в здание на Моховой. По отполированным неисчислимыми поколениями студентов ступеням мраморной лестницы поднялся на второй этаж, в учебную часть, где заполнил какую-то бумагу, указав, кто мои родители: мама — уборщица в конторе совхоза, отец — скотник на ферме. У меня было простецкое лицо деревенского, мордовского парня. В Москве меня на каждом шагу останавливали милиционеры, требуя предъявить паспорт. По паспорту я был русский, на самом же деле я был мордвин. В семье нашей говорили на мордовском языке, в селе нашем говорили тоже на мордовском, в школе преподавали на мордовском. Почему я отрекся от своей национальности, от этнической идентичности? . Во-первых, я не хотел быть похожим на отца, не хотел быть мордвином. «У-у, мордвин-грубиян», — сурово произносила мама, желая указать на жестокость отца. А отец у меня был беспробудный пьяница, а по пьяни он был очень груб и жесток, нещадно избивал мою маму, а однажды чуть не зарезал моего старшего брата Виктора, когда ему было 14 лет. Вите пришлось выпрыгивать в окно, спасаясь от обезумевшего, пьяного отца... Изменив национальность в «серпастом и молоткастом», я хотел уйти от своих горьких воспоминаний о своем детстве, забыть свое прошлое, начать свою жизнь с «чистого листа». Во-вторых, я отрекся от своей национальности из страха перед... русскими. Родной брат Виктор на личном опыте убедился в неприязни русских по отношению к самому себе, приводил примеры их агрессивности, когда он учился в Сызрани, в СПТУ на токаря. Бывало, его избивали лишь только потому, что он мордвин. И такая враждебность, по его словам, проявлялась не единожды. Мне повезло: в университете я попал в культурную, интеллигентную среду. Ни разу ни от кого я не испытал на себе не только враждебности, но даже не слышал что-то ругательное в свой адрес только потому, что я — мордвин. А об этом знали если не все мои однокурсники, то, по крайней мере, друзья и приятели. Я — мордвин, и это выразилось уже в моих первых фразах, сказанных по-русски — неумелых, корявых, избитых. Тот еще говорун я был! А вы думаете, легко было завоевывать Москву, поступить на факультет журналистики? Это когда ты рождаешься в центре Москвы, у Грауэрмана, как мой однокурсник Игорь Мартынов (шеф-редактор журнала «Русский репортёр»), например, когда ты с молоком матери впитываешь русский язык, то все тебе дается легко и просто. Но когда ты с молоком матери впитываешь мордовский язык и мычание коров (а после окончания школы в летние месяцы я работал пастухом), то постоянно пугаешься, заикаешься, краснеешь от неумения выразить мысль толково, по-русски... «Паскуда», «курва», «падла», «сука» — вот тот язык, которым пользовался отец, по крайней мере, когда был пьян. А трезвым он все больше молчал. Не больно речиста на русском языке была и моя мама. Откуда мне было научиться членораздельной русской речи? Короче, с очень большим трудом я входил в иноязычную среду. Мне не хватало интеллектуального изящества — да и откуда оно у пастуха и кочегара. Да, я учился в университете, но среди красавцев и красавиц городских, интеллигентов второго, а то и третьего поколения, в круг которых я каким-то чудом ворвался, так и остался несколько простоватым, наивным, неотесанным деревенским парнем. «Простимак, мамай, муворшизень» — говорил я иногда маме, что в переводе с мордовского означает: «Прости, мама, сложность моего характера». Мама так порой и называла меня: «Шизень». Шизенем, видимо, я навеки и остался.... «Я — русский, но я — мордвин» . Некоторые преподаватели читали железобетонные лекции, очень скучно и нудно. И на лекциях мы начинали позевывать, а потом и вовсе засыпали. И сны наши были куда интереснее лекций. Иногда с любовью и сексом. И эти сны были куда полезнее для ума, души и тела, чем нудные лекции иного профессора типа Блажнова. Однако целительные сны в задних рядах аудитории не мешали нам писать отличные курсовые. Одну из своих курсовых по научному коммунизму, по просьбе профессора Новосельцевой, — кажется, это было на третьем курсе, — я даже прочитал с трибуны перед всем курсом. Курсовая, может быть, и неплоха была, но прочитал я ее очень скверно, неправильно ставя ударения в словах. После этого доклада один из моих однокурсников спросил: — Ты что, не русский? — С чего ты взял? Я — русский, но я — мордвин, — ответил я. Да, не надо было обладать чутким ухом, чтобы понять, что я — не русский. Уже по акценту чувствовалось, что я — инородец, и русский язык для меня — не родной. Прощай, Париж! Прощай, Лондон! . Помню, в коридоре факультета случилась такая сцена. Я подошел к толпе молодых людей, кучковавшихся у аудитории на втором этаже. Оказалось, это были абитуриенты, сдававшие документы на международное отделение. Я встал в очередь, сжимая в руке направление из Ульяновского обкома партии. Я и приехал в Москву из своей далекой деревни с твердым намерением поступать на международное отделение журфака. Насмотревшись фильма Сергея Герасимова «Журналист», я просто-таки жаждал работать журналистом-международником. Пусть даже в Монголии, где правил Цеденбал, пусть даже во Вьетнаме, где руководил Хо Ши Мин, но только за границей. Я встал в очередь. Но один из абитуриентов — высокий, светловолосый, прыщеватый — внимательно посмотрел на меня. Мое широкоскулое, чисто мордовское лицо показалось ему подозрительным, и он спросил: — Вы откуда? — Из Ульяновской области, из деревни, — ответил я. — Но на международное отделение принимают только москвичей. Абитуриент посмотрел на меня несколько свысока (назовем это так!). Я намеренно не называю фамилию этого абитуриента, так как дело не в нем, а в системе: москвичи считались особо одаренными и подающими надежды. Я понуро пошел прочь, вмиг уразумев, что журналистом-международником мне не быть и заграницы мне не видать. Прощай, Париж! Прощай, Лондон! Я вышел из здания факультета с таким унылым и подавленным видом, что можно было подумать — я завалил экзамен. Куда я лезу со своим колхозным рылом? Я недостоин этой очереди. Помню, я вышел из здания факультета, скомкал направление из Ульяновского обкома КПСС и швырнул его в урну у подъезда. Никому не нужна была эта обкомовская бумага! «Мон тонть вечктан!» . — Скажи что-нибудь на мордовском языке, — попросил меня мой друг Виктор Гуркин, когда мы с ним только-только познакомились. — Мон тонть вечктан! — А что это значит? — Я тебя люблю. — Как-как? — захохотал Виктор. — Мэн тэнть... Он попытался повторить фразу, но у него это не получилось — споткнулся на полуслове. — Мон тонть вечктан! — повторил я, но уже по слогам. — Мон тонть вечктан!... — Мон тонть вечктан! — время от времени восклицал Гуркин со свойственной ему патетичностью. Эту фразу Виктор повторил миллионы раз, но все равно из уст его она, эта фраза, звучала грубо и нечленораздельно. «Мон тонть вечктан!» — эта фраза на мордовском языке Гуркину так полюбилась, что он произносил ее всем девушкам, встречавшимся ему в коридорах ДАСа, приводя их в полное замешательство. После окончания университета Виктор уехал в Казахстан, в город Усть-Каменогорск. Там он познакомился с девушкой по имени Лилия, на ней он и женился. И вот уже почти 35 лет эта семейная пара живет вместе, как говорят, не чая друг в друге души своей. Но, как признался мне Виктор, первое объяснение в любви своей будущей жене он произнес по-мордовски: — Мон тонть вечктан! Недаром говорят: есть фразы, которые способны перевернуть человеку жизнь. Нас сблизили финно-угорские языки. На четвертом курсе я жил в одной комнате со своим однокурсником, студентом международного отделения журфака Андреем Мартыновым (впоследствии ставшим родоначальником информационного агентства ИНТЕРФАКС, создателем и руководителем телеканала «Неизвестная планета»). Как раз в это время Андрей усиленно изучал финский и венгерский языки, которые, как и мордовский, относятся к финно-угорской группе языков. Да, финн не поймет в разговоре мордвина, но все же в их языках много общего. В словаре финского языка, который я брал у Андрея, я нашел много слов, которые и в мордовском и в финском языках имеют одинаковый смысл. Например глаз по-фински SILMI, а по-мордовски — сельме; «почему» — MIKS? — мекс?: «лето» — KESÄ — кизэ. Особенно похож наш счёт, например: цифра «три» у финнов — KOLME, а у эрзян — колмо, или «четыре» — NELJA — ниле; «пять» — KUMENEN —кемень... Да им само звучание финских и мордовских языков одинаково. Вот я и помогал Андрею в изучении финского, венгерского и мордовского языков. С моей помощью он хорошо наблатыкался вести беседы на финно-угорских языках, и скоро мой юный друг уехал на несколько месяцев в Венгрию на студенческую практику. Так, благодаря финно-угорским языкам мы с Андреем сблизились, стали родственниками. Можно сказать, что мы оба — угро-финны. Вместо послесловия:. Наш курс — своего рода «слоеный» пирог. Из разных слоев: из рабочих и крестьян, но более всего — из интеллигенции. Дети интеллигенции — это был самый широкий слой. На фото я слева, в шляпе. Уже в деревне я причислил себя к интеллигентам и всегда ходил в шляпе даже на выгон, когда пас совхозное стадо коров. Интеллигент всегда ходит в шляпе — так думали сельские жители. Так, разумеется, думал и я. «От всего человека вам остается часть речи», — убежден Бродский. А какая часть речи останется от меня, если устная речь моя безыскусна и проста, поэтому я и взял в руки перо. Впрочем, мои заметки тоже не очень затейливы и вряд ли останутся в веках...