Дмитрий Быков // «Собеседник+» (Люди, на которых держится мир), №9, 2020 год
рубрика «Человек-легенда»…А впереди Чапаев на лихом коне
Если есть в России народный герой, то это Чапаев. Народный герой ведь должен быть одинаково любим начальством, культурой, обывателями и интеллигенцией. Он должен быть одинаково положительным персонажем агитационных брошюр, фильмов и анекдотов. В этом смысле соперничать с Чапаевым не могут ни Цой, ни Высоцкий, ни Гагарин — разве что Штирлиц, но его не было. А Чапаев был. Каким именно был, об этом размышляет писатель, публицист, креативный редактор «Собеседника» Дмитрий Быков.
Как и положено христологическому персонажу, он прожил 32 года, погиб и даже воскрес (в «Боевом киносборнике» №1, сюжет «Чапаев с нами», июль 1941 г.). Жизнь его давно превратилась в странный синтез легенды и анекдота, между которыми, как мы увидим ниже, нет особенной разницы. Чтобы примерно понять генезис чапаевского образа и причины его привлекательности, вполне достаточно прочесть три книги: «Чапаев» Фурманова, современную биографию работы историка Владимира Дайнеса и, само собой, роман Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота» — книгу, в которой все три ипостаси знаменитого командира — герой войны, герой фильма и герой анекдотов — нашли самое полное воплощение.
А каким был исторический Чапаев — не так уж важно. Может, его биография потому так и коротка, что легенде никто не должен мешать. Факты не укладываются в неё — тем хуже для фактов, тем лучше для фольклора.
Выживший
Василий Чапаев родился в семье плотника Ивана Степановича и жены его Екатерины Семёновны в деревне Будайка Чебоксарского уезда 28 января (ст. ст.) 1887 года, и, как водится у народных героев, рождению его сопутствовало чудо. Он родился семимесячным, но выжил, потому что мать связала ему «варежку» — вязаный конверт, в котором он и пережил первую свою зиму. Фурманову он рассказывал, что мать его отмолила у Бога, и сам верил в силу молитвы; вообще в теории он был не силен, и мировоззрение его казалось смесью самых причудливых суеверий в сочетании со вполне обоснованной верой в свою исключительность. Происхождение фамилии связано со сплавом леса: бревна надо «чепать» (цеплять) — отсюда и прозвище Чапай. Писался он до революции «Чепаевым». И цепкость этого героя в самом деле не имеет равных: вцепился он в жизнь, как никто, и не зря ходил слух о том, что и в девятнадцатом, в роковом бою в Лбищенске, он уцелел. Миллионы ходили на «Чапаева» в надежде, что выплывет.
С детства Василий верховодил среди мальчишек и плотницким делом увлекался лишь потому, что делал себе деревянное оружие; впрочем, говорил впоследствии, что плотником был превосходным, только скучал от этого занятия. Вот военное дело ему никогда не надоедало, и мечтал он о нём с детства. В 1897 году семья переехала в более хлебные места, в большое село Балаково (с 1911 года — город), и здесь довольно быстро скопила на половину избы. Иван Степанович плотничал, дочь Анна плела кружева, старший сын Михаил работал на заводе, производящем двигатели. Василия Чапаева отдали в церковно-приходскую школу, где ему сильно не нравилось. Однажды, посаженный в карцер за некую провинность, он стал там замерзать, выбил раму и решился выпрыгнуть; сломав руку, еле добрался до дома, жестоко простудился и прохворал всю зиму. Отец решил его в школу не возвращать и устроил прислуживать купцу Белоглазову, но там он не прижился, да и отец заметил, что купец учит Василия обвешивать покупателей. В конце концов он стал работать в семейной артели с отцом и братьями, а с 1904 года перешёл к мастеру Ивану Зудину. В 1906 году, работая с отцом по найму в Сызрани, Василий устанавливал крест на церковном куполе — и сорвался, но упал в сугроб и не получил никаких повреждений. Это укрепило его веру в свою особость.
Большинство исследователей ставят под сомнение цитируемый Фурмановым рассказ Чапаева о том, как с 17 лет ходил он по волжским деревням с плясуньей Настей, а сам играл на шарманке; с Настей была у него будто бы любовь, а потом он её не уберёг — она простыла и умерла. Документов об этом периоде нет, так что до 1908 года ничего достоверного про Чапаева не известно, но тут его призвали в армию. Вернулся он уже через полгода — видимо, из-за болезни глаз (есть ещё версия, что его брат Андрей, тоже служивший в армии, подстрекал солдат к бунту и был расстрелян, но документов об этом нет). В 1909 году Чапаев вопреки отцовской воле женился на поповне Пелагее Метлиной, год спустя у них родился сын Александр, а ещё через два года — дочь Клавдия.
Тесть поручил Чапаеву реставрировать иконы, однажды пришлось ему поправлять почти стёршийся образ Николая Угодника, и Чапаев неожиданно написал его в папахе и с саблей, да вдобавок пририсовал черные усищи. Это вызвало скандал, его обвинили в богохульстве, и семье пришлось переезжать — сначала в Симбирск, а потом в Меликесс (Димитровград). Но в 1914 году грянула война, жена Чапаева с детьми вернулась в Балаково (к этому времени родился у них уже и младший сын Аркадий), а Василий был мобилизован, и дальнейшая его судьба известна более-менее точно.
На первой войне
Чапаев прибыл на фронт в январе 1915 года. Он участвовал во взятии крепости Перемышль, а в июле был произведён в младшие унтер-офицеры. Дерзость его и храбрость снискали ему славу. Летом он получил первый Георгиевский крест. В сентябре он был ранен в руку (последствия этой раны ощущались до самой смерти), а в 1916 году в его жизни произошло ещё одно событие, просящееся в сказочный сюжет: он узнал, что жена ему неверна, бросила детей, ушла к кондуктору (тоже женатому)… Чапаев стал искать смерти в бою, но был лишь легко ранен. Получив трёхнедельный отпуск, он отправился к жене — и она немедленно вернулась к нему, бегство же объяснила тем, что жить в семье мужа ей было невмоготу и свёкор её поколачивал. Есть семейная фотография, снятая в этом самом отпуске: у Чапаева на ней исключительно боевой и сердитый вид. Перед возвращением на фронт Чапаев взял с отца клятву, что тот не тронет Пелагею,— но рассказывал потом, что предчувствия у него были самые дурные. И в самом деле — на фронте его раненый друг Пётр Камешкерцев перед смертью взял с Чапаева обещание, что тот позаботится о его семье, и он впоследствии позаботился, да так, что взял на полное обеспечение не только детей, но и жену Камешкерцева, тоже Пелагею.
На фронте он поучаствовал в Брусиловском прорыве и в июне 1916 года получил чин фельдфебеля. Второй Георгиевский крест он получил за то, что, раненый, остался в строю. После третьего ранения весной 1917-го он был отправлен в тыл, а когда началось формирование ударных отрядов — «батальонов смерти», призванных остановить разложение армии, — возглавил один из таких отрядов. Осенью 1917-го он вступил в большевистскую партию (увлекаясь последовательно эсерами и анархистами): у большевиков были самые внятные лозунги, самые радикальные вожди и минимум моральных ограничений, а тридцатилетний Чапаев, закалённый фронтом, именно решительность и ясность ценил в первую очередь. Насчёт его идейности, понятное дело, советские историки преувеличивали — о тонкостях партийной борьбы он представления не имел.
Октябрьская революция застала его в Николаевске. Здесь он стал командиром 138-го полка, отстранив царского офицера Отмарштейна, а скоро был выбран комиссаром внутренних дел Николаевского уезда. Подавив антибольшевистский мятеж (без особенных усилий), он стал комиссаром по военным делам. Когда эсеры разогнали местный Совет в селе Большая Глушица, Чапаев отбил село и восстановил большевистскую власть. Ещё одно восстание — в Липовской волости — он подавил в феврале 1918 года. Когда в мае 1918-го началась Гражданская война (хотя иные датируют её начало даже шестнадцатым годом, когда в армии начали убивать офицеров и пропагандистов), Чапаев возглавил бригаду, сформированную из николаевских полков, и под его началом оказались три тысячи человек.
Он воевал фактически в родных местах, штурмовал в том числе и Балаково. Поволжье оказалось едва ли не самым горячим участком войны: Каппель и КОМУЧ стремились к Царицыну, где планировали воссоединиться с донскими казаками и частями Добровольческой армии. Командование Восточного фронта приказало создать Красную дивизию из пяти пехотных и одного кавалерийского полка; проведя мобилизацию в Николаевске и Балаково, Чапаев доложил о создании дивизии и собирался её возглавить, но командиром внезапно назначили Сергея Захарова. Чапаев подчинился и принял командование первой бригадой. Однако, когда белочехи и уральские казаки перешли в наступление и заняли Николаевск, Чапаев вопреки приказу Захарова проявил инициативу и его отбил. Тогда же он предложил переименовать город в Пугачёв.
Вот если снимать новый, реально исторический фильм про Чапаева — то вот про это. Он захватывает город, где в руках у белых — его вторая семья, жена Камешкерцева с детьми. Он предпринимает грандиозную операцию, внезапно переправившись через Большой Иргиз. Город оказывается в его руках, белочехи бегут, а он становится вершителем судеб и переименовывает Николаевск, и на территории города возникает то ли советская республика, то ли анархистская вольница… притом что Чапаев не допускает никаких грабежей, мародёрства, очень щепетилен в вопросах собственности и на фронте научился ценить дисциплину! Вот здесь — истинный сюжет о народном герое, полководце-самородке, который к тому же передвигался в основном не на лошади (мешала так толком и не восстановившаяся рука), а на автомобиле. Но такой Чапаев, боюсь, мало кому интересен — героя здесь рисуют по другим лекалам.
Комдив
Чапаеву оставался год, самый насыщенный и триумфальный в его жизни. Период этот отражён в фильме — там вся хронология укладывается в десять месяцев. Белочехи не оставляли попыток взять Николаевск, недавно мобилизованные крестьяне в одном из боев побежали, побросав оружие, — Чапаев остановил бегство и заставил всех вернуться на позиции, а потом ещё доставать оружие из реки.
Вскоре (вместо выбывшего Захарова) он был назначен временным командиром дивизии. Когда через две недели Захаров вернулся, Троцкий, посетив расположение дивизии, принял решение о формировании Второй Николаевской дивизии, назначив её командиром Чапаева. Он наркомвоенмору полюбился сразу, Троцкий вручил ему золотые часы и именной наган. Нельзя не заметить, что каким бы стратегом ни был Чапаев в командовании дивизией — в отношениях с начальством он обладал гениальной интуицией, отлично зная, что с кем можно. Командующему армией Хвесину он мог дерзить и даже шантажировать его жалобой в ЦК, требуя патронов, зато начштаба армии Новицкий вспоминает о нём (во время его визита к Фрунзе) как о человеке необычайно почтительном и деликатном. Обращаясь через головы непосредственного начальства к Троцкому, он жалуется на командарма, сковывающего его инициативу: «не даёт мне развития на фронте, без чего я жить не могу». Чапаев очень скоро перестал выполнять указания Хвесина (в частности отказался выдвинуться в Бузулук, где ему приказали взять под контроль дорогу между Оренбургом и Уральском, и отвёл дивизию к Николаевску), за что тот предложил отдать его под суд, угрожая в противном случае сдать командование армией. Редчайший случай — Троцкий встал на сторону мятежного начдива и Хвесина переместил; объяснялось это, видимо, тем, что Чапаев был старше, опытней и популярней.
Троцкий, однако, заметил, что Чапаев регулярно конфликтует с непосредственными начальниками и обращается к наркому или командующему фронтом; надо заметить, стиль его телеграмм и сама эта манера отчётливо напоминает о Григории Распутине, другом гениальном самородке, который постоянно жаловался на всех царю и царице и делал это примерно с той же мерой пыла и безграмотности, что и Чапаев. В ноябре 1918-го Реввоенсовет настоятельно рекомендовал Чапаеву попроситься в военную академию, а на смену ему прислал в дивизию царского офицера Дементьева. Чапаев отбыл в Москву и был зачислен в академию, большинство курсантов которой имели лишь начальное образование. Через два месяца, однако, он оттуда сбежал: если бы остался — чем чёрт не шутит, мог бы пополнить когорту первых красных маршалов (однокурсниками его были Мерецков и Соколовский), но настоящий народный герой отвергает книжную науку. Для канонизации необходим отказ от всякой премудрости — Чапаев любил повторять фразу: «Мы академиев не кончали», авторство которой, кстати, приписывается многим, и в том числе ему.
Треугольник Чапаева
Командармом 4-й армии с января 1919 года был назначен Фрунзе, и они с Чапаевым произвели друг на друга самое благоприятное впечатление — Фрунзе был человек большого таланта, обаяния и лихости, такой же самородок, как и Чапаев, и с такой же верой в свою звезду. Он дал ему 25-ю стрелковую дивизию и комиссара, и комиссар этот Чапаева обессмертил. Звали его Дмитрий Фурманов, он был младше Чапаева четырьмя годами и почти во всём ему противоположен. Он окончил филологический факультет Московского университета, во время Первой мировой служил медбратом (и женился на медсестре Анне Стешенко, дав ей прозвище Ная), побывал в эсерах и анархистах, в ноябре семнадцатого примкнул к большевикам. Военного опыта он не имел, тяготел к словесности, но пропагандистом был блестящим и полюбился Фрунзе именно в этом качестве. Отправляя его к Чапаеву, командарм надеялся ввести неуправляемого комдива в некие рамки и окончательно его распропагандировать, а то с политграмотой у него дела обстояли неважно. Первое впечатление друг от друга у обоих было, скажем так, сложное: Фурманова насторожило чапаевское бахвальство, смущала его и грубость нравов, обычная в чапаевской дивизии, а главное — Фурманов сильно приревновал к Чапаеву свою жену, впоследствии сценаристку фильма о Чапаеве.
Обстоятельства этого романа Станислав Раздорский, автор фильма «Любовь Чапая», описывает так:
«У него (Фурманова) были прекрасные отношения с Чапаевым, пока не приехала его жена, с которой они расстались на почве ревности некоторое время назад. Пока он раздумывал, она появилась сама. Ная была человек решительный. Даже не поставив в известность Фурманова, приехала в дивизию. Первая встреча Чапаева с Анной Фурмановой-Стешенко произошла так. Чапаеву доложили, и он с группой приближенных ввалился в квартиру Фурманова, застав молодых супругов в постели. То есть впервые жену своего комиссара увидел в постели. Вообще она была очень красивой, а в постели, наверное, просто неотразимой. Взаимоотношения Фурманова с Чапаевым с этого момента стали развиваться уже по законам любовного треугольника».
Раздорскому вторит его жена и соавтор Елена:
«Они, в конце концов, были молодыми людьми. А что, в 30 лет думать только о руководящей роли партии?»
Сохранилась переписка Фурманова с Чапаевым: Чапаев, чередуя в своей манере «вы» и «ты», пишет комиссару:
«Вот, товарищ Фурманов, ты мне всё говорил, что мои отношения к вам испортились. Это неправда. А ваши отношения ко мне действительно испортились. Конечно, тут Анна Никитична: у вас разные там мысли насчёт меня. А я вам однажды сказал, что на жену своего товарища никогда не посягну. Мало ли что у меня в душе, любить никто не может мне воспретить. Если бы Анна Никитична сама не хотела, так я ведь и не стал бы».
Фурманов ответил письмом длинным и негодующим:
«К низкому человеку ревновать нельзя, и я, разумеется, её не ревновал, а был глубоко возмущён тем наглым ухаживанием и постоянным приставанием, которое было очевидно и о котором Анна Никитична неоднократно мне говорила. Значит, была не ревность, а возмущение вашим поведением и презрение к вам за подлые и низкие приёмы… Сколько раз вы издевались и глумились над комиссарами, как вы ненавидите политические отделы, только вспомните. Так какой же вы коммунист, раз издеваетесь над тем, что создал ЦК. Ведь за эти злые насмешки и за хамское отношение к комиссарам таких молодцов из партии выгоняют и передают чрезвычайке. Помните, что у меня в руках есть документы, факты и свидетели».
Письмо, казалось бы, крайне неприятное, характеризующее Фурманова чуть ли не как доносчика, — но если вспомнить, какими приёмами в действительности пользовался Чапаев, многое становится на места.
«Вы послали меня в цепь к Кутякову, зная, что никогда и ни от чего я не отказываюсь. Вы полагали, что Анна Никитишна останется с Вами в Авдоке. Когда же Вы узнали, что и она едет со мною — Вы почему-то переменили решение… Один из уважаемых мною товарищей недавно передал мне, что Вам Фурманов был нужен и мил только потому, что у Фурманова хорошие отношения с Фрунзе, что Фурманов может Вам помочь в повышении Вашей карьеры. В разговоре с Вами я вчера сообщил Вам эти сведения, Вы не отказались, Вы с ними согласились и их подтвердили. Как же после этого не потерять к Вам уважение?»
Вот какие страсти кипели в чапаевской дивизии и вот что могло стать сюжетом другого великого фильма о Чапаеве: тут вам и конфликт народа с интеллигентом, и роковая красавица, и упрёки в карьеризме — кстати, небезосновательные, потому что, как и было сказано, Чапаев умел вести себя с начальством. Фурманов не терял объективности и докладывал Фрунзе:
«Из Чапаева может выйти в будущем хороший работник, но на данной стадии развития и на данном посту он опасен. Его необходимо изъять месяцев на 8 из среды льстецов и подобострастников, которыми он окружён и которые его развращают морально, изъять и поместить в череду честных людей. Отнять у него на время власть, которою он упоен до безумия и которая заставляет его верить в своё всемогущество».
То есть, помимо природных талантов, стратегических и командирских, у Чапаева была та самая черта, которая отличает выходцев «из гущи»: дорвавшись до власти, они теряют всякую меру в самовозвеличивании, а иногда и авантюризме. Но нельзя не признать, что в поведении Чапаева с Фурмановым было и какое-то благородство, и уважение — во всяком случае, он честно признался и в симпатии к Нае, и в предубеждениях против комиссаров. Это и могло бы заинтересовать зрителя — все они были настоящие люди, которых вдобавок преобразила революция. Чушь, что от неё все озверели — напротив, как всякое великое дело, она многих облагородила и заставила поумнеть. И сам Фурманов, вспоминая полгода своего комиссарства у Чапаева, писал ему, словно и не было всех этих конфликтов:
«Бывало — летаем с тобой по фронту как птицы; дух захватывает, жить хочется, хочется думать живее, работать отчаянней, кипеть, кипеть и не умолкать».
Кстати, чапаевский шофёр Козлов вспоминал, что, прощаясь с комиссаром 31 июля 1919 года, Чапаев с ним расцеловался. Единственное письмо Фурманова, которое тот осенью написал комдиву, уже до адресата не дошло.
Ты не вейся, чёрный ворон
После взятия Уфы Чапаев получил орден Красного Знамени. В условиях адской жары, доходившей днём в степи до 50 градусов, он продолжал развивать наступление и оттеснял казаков и белогвардейцев за Урал, имея пятикратное преимущество в живой силе. Белым оставалось одно — попытаться обезглавить штаб дивизии, располагавшийся в Лбищенске. О дальнейшем существует множество легенд, а достоверных сведений мало, неизвестно даже, когда и как погиб Чапаев — но увы, народному герою так и положено.
Был создан сводный отряд в две тысячи сабель под командованием полковника Сладкова. Есть сведения о том, что лётчики на двух аэропланах, посылаемые в разведку, были завербованы белыми и давали Чапаеву ложную информацию, так что подготовиться к защите Лбищенска он толком не мог. 5 сентября в три часа утра белые начали наступление, Чапаев был ранен в руку, с небольшим отрядом пробился к Уралу и хотел переправиться, но на середине реки погиб от ранения в голову. По другим сведениям, Чапаев попал в плен и был расстрелян, в 1926 году в «Правде» называлась даже фамилия офицера, застрелившего его,— колчаковский офицер Трофимов-Мирский,— но он оказался обычным казаком и был отпущен после расследования. Могилу Чапаева обнаружить не могли. Наконец, уже в шестидесятые пришло письмо из Венгрии, от венгерского солдата, который переправлял Чапаева через Урал на плоту, сделанном из створки ворот, что Чапаев умер от потери крови и его зарыли на берегу Урала; река поменяла русло, и найти это место теперь невозможно. Более-менее сходятся лишь сведения о судьбе ординарца Петра Исаева: он до последнего прикрывал чапаевскую переправу, а когда у него остался один патрон — застрелился.
Настоящая жизнь Чапаева началась в 1923 году, когда 24 марта вышел из печати роман Фурманова. Это не бог весть какой роман с точки зрения обычного критика, которого волнуют литературные достоинства книги: никакого писательского опыта у Фурманова не было, он основывался на своих дневниковых записях и описывал Чапаева и чапаевцев без романтических преувеличений. Но дело, которым все были заняты, романтические надежды, которые у всех были, и вера в скорое переустройство мира превращали их всех в сверхлюдей, и отсветы этого пламени лежат на страницах книги. Чапаев у Фурманова получился внешне простоватым мужиком распутинского толка, столь же склонным к бахвальству, но удивительно хитрым, цепким, талантливым, наделённым весёлой и меткой речью. Чапаев — человек без возраста: по военному своему опыту он много старше своих тридцати двух, и вместе с тем вера в новую жизнь делает его по-детски наивным, вечно молодым. Ему присущи все необходимые черты народного героя, странствующего плута: у него конфликты с отцом (потому что он — принципиально новый человек, а не продолжение своего рода); рядом с ним не может быть женщины, потому что женщине свойственно собирать и восстанавливать мир, а герой такого типа его рушит; он умирает и воскресает (или, по крайней мере, свидетелей его смерти нет); у него есть простоватый друг — ординарец Петька, — хотя и сам Фурманов (в романе — Клычков) чувствует себя младше, наивнее Чапая. Правда, как и положено комиссару, периодически он охлаждает его пыл мудрым советом — но храбростью, пресловутой пассионарностью заряжается именно от него.
Главное же — в романе Фурманова есть черты народного эпоса, восходящие чуть ли не к «Слову о полку Игореве»: просторные печальные пейзажи, огромные тоскливые пространства, которым всё равно, кто ими владеет и кто за них умирает; образ народа, который сто лет дремлет, а потом внезапно вскипает и, как вулкан, выбрасывает из своих недр поток удивительных личностей, настоящую лаву истории; да и вообще, русский эпос почти никогда не бывает историей победы. Это история героической гибели, совсем другое дело. Чапаев, если бы выжил, почти наверняка погиб бы во время Большого террора, как почти все красные маршалы; трудно представить его в мирной жизни, да и Фурманов как-то не вписался в неё и в 1926 году умер от менингита. Жена его, создательница «сценарного материала» к фильму «Чапаев» братьев Васильевых, умерла от рака лёгких в 1941 году, когда ей было всего 44.
Фильм «Чапаев» породил огромную литературу и сотни анекдотов, среди которых множество талантливых,— но остаётся загадкой.
«Утонуть и вскочить на коня своего!»
Эту картину знали наизусть все советские дети, Мандельштам написал о ней цикл стихотворений, Борис Бабочкин всю жизнь пытался избавиться от ассоциаций с этой единственной ролью — и остался в истории кино прежде всего Чапаевым.
Поезд шёл на Урал. В раскрытые рты нам
Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой…
За бревенчатым тылом, на ленте простынной
Утонуть и вскочить на коня своего!
Это о том, как Мандельштам с женой на барже в 1934 году едут к месту ссылки и там показывают на простыне новое кино (которое только за первый год посмотрели 30 миллионов зрителей). Мандельштам, утончённейший ценитель искусства, находил эту картину великой — чего уж больше?!
Братья Васильевы — никакие не братья, а однофамильцы — так и не смогли повторить этот успех, хотя сделали для Сталина дилогию «Оборона Царицына», но сам Сталин, больше сорока раз смотревший «Чапаева», заметил: «Не то». Конечно, не то — потому что герой «Чапаева» был истинно народный, перекочевавший потом в анекдоты, а в Сталине, как его ни прославляют при жизни и сегодня, ничего народного не было — и получается ложь.
Киновед Евгений Марголит справедливо заметил, что фильм потому и породил бесчисленные анекдоты, что сам сделан по принципу анекдотов, реприз,— он распадается на цепочку эпизодов с простодушными, но остроумными репликами главного героя. Чапаев — воплощение народной мечты о бесстрашном самородке, справедливом, простодушном, отважном; Иван-дурак ХХ века, побеждающий не расчётом, а отвагой; народный вождь, устанавливающий новый строй. Попытки слепить народных вождей предпринимались и позже — многие и сейчас пытаются сделать народными героями то солдат ЧВК Вагнера, то ополченцев Донбасса. И своя трагедия у Донбасса, безусловно, есть — а вот из героев торчит откровенная фальшь: дело, за которое воюет такой герой, должно быть подлинно народным, иначе ничего не получается. Не зря же сетовали отдельные организаторы донбасских событий, что сам-то народ воевать не хочет и войну не поддерживает. Да и сам Чапаев мог быть сколь угодно груб и тщеславен — но был, во-первых, талантлив, а во-вторых — справедлив. Выходит, Гражданская война остаётся последней темой русского героического эпоса. Жукова пытались сделать народным героем — но далеко ему было до чапаевской славы: было, видимо, в Жукове нечто такое, что не позволяло ему стать своим. Чапаев — последний подлинно народный командир: вероятно, потому, что, несмотря на всю свою воинскую премудрость, был в бою на самом опасном месте. (Неважно, что дневники Фурманова опровергают эту легенду: в истории остаётся именно легенда, и если Чапаева помнят таким — значит, он таким нужен.)
Войны выигрывает Чапаев, страну отстраивает Чапаев, в космос, в конце концов, летает Чапаев — воплощение лучших качеств народа. Народ хочет видеть себя таким — не страшным и хвастливым, а щедрым, простодушным, немного смешным, необразованным, гениальным. Этот образ живёт в нём и никуда не девается. Поэтому про Чапаева будут и фильмы, и легенды, и анекдоты. А фильмов и анекдотов про (вставьте любую фамилию, вы знаете их достаточно) не будет никогда.
А каким был исторический Чапаев — не так уж важно. Может, его биография потому так и коротка, что легенде никто не должен мешать. Факты не укладываются в неё — тем хуже для фактов, тем лучше для фольклора.
Выживший
Василий Чапаев родился в семье плотника Ивана Степановича и жены его Екатерины Семёновны в деревне Будайка Чебоксарского уезда 28 января (ст. ст.) 1887 года, и, как водится у народных героев, рождению его сопутствовало чудо. Он родился семимесячным, но выжил, потому что мать связала ему «варежку» — вязаный конверт, в котором он и пережил первую свою зиму. Фурманову он рассказывал, что мать его отмолила у Бога, и сам верил в силу молитвы; вообще в теории он был не силен, и мировоззрение его казалось смесью самых причудливых суеверий в сочетании со вполне обоснованной верой в свою исключительность. Происхождение фамилии связано со сплавом леса: бревна надо «чепать» (цеплять) — отсюда и прозвище Чапай. Писался он до революции «Чепаевым». И цепкость этого героя в самом деле не имеет равных: вцепился он в жизнь, как никто, и не зря ходил слух о том, что и в девятнадцатом, в роковом бою в Лбищенске, он уцелел. Миллионы ходили на «Чапаева» в надежде, что выплывет.
С детства Василий верховодил среди мальчишек и плотницким делом увлекался лишь потому, что делал себе деревянное оружие; впрочем, говорил впоследствии, что плотником был превосходным, только скучал от этого занятия. Вот военное дело ему никогда не надоедало, и мечтал он о нём с детства. В 1897 году семья переехала в более хлебные места, в большое село Балаково (с 1911 года — город), и здесь довольно быстро скопила на половину избы. Иван Степанович плотничал, дочь Анна плела кружева, старший сын Михаил работал на заводе, производящем двигатели. Василия Чапаева отдали в церковно-приходскую школу, где ему сильно не нравилось. Однажды, посаженный в карцер за некую провинность, он стал там замерзать, выбил раму и решился выпрыгнуть; сломав руку, еле добрался до дома, жестоко простудился и прохворал всю зиму. Отец решил его в школу не возвращать и устроил прислуживать купцу Белоглазову, но там он не прижился, да и отец заметил, что купец учит Василия обвешивать покупателей. В конце концов он стал работать в семейной артели с отцом и братьями, а с 1904 года перешёл к мастеру Ивану Зудину. В 1906 году, работая с отцом по найму в Сызрани, Василий устанавливал крест на церковном куполе — и сорвался, но упал в сугроб и не получил никаких повреждений. Это укрепило его веру в свою особость.
Большинство исследователей ставят под сомнение цитируемый Фурмановым рассказ Чапаева о том, как с 17 лет ходил он по волжским деревням с плясуньей Настей, а сам играл на шарманке; с Настей была у него будто бы любовь, а потом он её не уберёг — она простыла и умерла. Документов об этом периоде нет, так что до 1908 года ничего достоверного про Чапаева не известно, но тут его призвали в армию. Вернулся он уже через полгода — видимо, из-за болезни глаз (есть ещё версия, что его брат Андрей, тоже служивший в армии, подстрекал солдат к бунту и был расстрелян, но документов об этом нет). В 1909 году Чапаев вопреки отцовской воле женился на поповне Пелагее Метлиной, год спустя у них родился сын Александр, а ещё через два года — дочь Клавдия.
Тесть поручил Чапаеву реставрировать иконы, однажды пришлось ему поправлять почти стёршийся образ Николая Угодника, и Чапаев неожиданно написал его в папахе и с саблей, да вдобавок пририсовал черные усищи. Это вызвало скандал, его обвинили в богохульстве, и семье пришлось переезжать — сначала в Симбирск, а потом в Меликесс (Димитровград). Но в 1914 году грянула война, жена Чапаева с детьми вернулась в Балаково (к этому времени родился у них уже и младший сын Аркадий), а Василий был мобилизован, и дальнейшая его судьба известна более-менее точно.
На первой войне
Чапаев прибыл на фронт в январе 1915 года. Он участвовал во взятии крепости Перемышль, а в июле был произведён в младшие унтер-офицеры. Дерзость его и храбрость снискали ему славу. Летом он получил первый Георгиевский крест. В сентябре он был ранен в руку (последствия этой раны ощущались до самой смерти), а в 1916 году в его жизни произошло ещё одно событие, просящееся в сказочный сюжет: он узнал, что жена ему неверна, бросила детей, ушла к кондуктору (тоже женатому)… Чапаев стал искать смерти в бою, но был лишь легко ранен. Получив трёхнедельный отпуск, он отправился к жене — и она немедленно вернулась к нему, бегство же объяснила тем, что жить в семье мужа ей было невмоготу и свёкор её поколачивал. Есть семейная фотография, снятая в этом самом отпуске: у Чапаева на ней исключительно боевой и сердитый вид. Перед возвращением на фронт Чапаев взял с отца клятву, что тот не тронет Пелагею,— но рассказывал потом, что предчувствия у него были самые дурные. И в самом деле — на фронте его раненый друг Пётр Камешкерцев перед смертью взял с Чапаева обещание, что тот позаботится о его семье, и он впоследствии позаботился, да так, что взял на полное обеспечение не только детей, но и жену Камешкерцева, тоже Пелагею.
На фронте он поучаствовал в Брусиловском прорыве и в июне 1916 года получил чин фельдфебеля. Второй Георгиевский крест он получил за то, что, раненый, остался в строю. После третьего ранения весной 1917-го он был отправлен в тыл, а когда началось формирование ударных отрядов — «батальонов смерти», призванных остановить разложение армии, — возглавил один из таких отрядов. Осенью 1917-го он вступил в большевистскую партию (увлекаясь последовательно эсерами и анархистами): у большевиков были самые внятные лозунги, самые радикальные вожди и минимум моральных ограничений, а тридцатилетний Чапаев, закалённый фронтом, именно решительность и ясность ценил в первую очередь. Насчёт его идейности, понятное дело, советские историки преувеличивали — о тонкостях партийной борьбы он представления не имел.
Октябрьская революция застала его в Николаевске. Здесь он стал командиром 138-го полка, отстранив царского офицера Отмарштейна, а скоро был выбран комиссаром внутренних дел Николаевского уезда. Подавив антибольшевистский мятеж (без особенных усилий), он стал комиссаром по военным делам. Когда эсеры разогнали местный Совет в селе Большая Глушица, Чапаев отбил село и восстановил большевистскую власть. Ещё одно восстание — в Липовской волости — он подавил в феврале 1918 года. Когда в мае 1918-го началась Гражданская война (хотя иные датируют её начало даже шестнадцатым годом, когда в армии начали убивать офицеров и пропагандистов), Чапаев возглавил бригаду, сформированную из николаевских полков, и под его началом оказались три тысячи человек.
Он воевал фактически в родных местах, штурмовал в том числе и Балаково. Поволжье оказалось едва ли не самым горячим участком войны: Каппель и КОМУЧ стремились к Царицыну, где планировали воссоединиться с донскими казаками и частями Добровольческой армии. Командование Восточного фронта приказало создать Красную дивизию из пяти пехотных и одного кавалерийского полка; проведя мобилизацию в Николаевске и Балаково, Чапаев доложил о создании дивизии и собирался её возглавить, но командиром внезапно назначили Сергея Захарова. Чапаев подчинился и принял командование первой бригадой. Однако, когда белочехи и уральские казаки перешли в наступление и заняли Николаевск, Чапаев вопреки приказу Захарова проявил инициативу и его отбил. Тогда же он предложил переименовать город в Пугачёв.
Вот если снимать новый, реально исторический фильм про Чапаева — то вот про это. Он захватывает город, где в руках у белых — его вторая семья, жена Камешкерцева с детьми. Он предпринимает грандиозную операцию, внезапно переправившись через Большой Иргиз. Город оказывается в его руках, белочехи бегут, а он становится вершителем судеб и переименовывает Николаевск, и на территории города возникает то ли советская республика, то ли анархистская вольница… притом что Чапаев не допускает никаких грабежей, мародёрства, очень щепетилен в вопросах собственности и на фронте научился ценить дисциплину! Вот здесь — истинный сюжет о народном герое, полководце-самородке, который к тому же передвигался в основном не на лошади (мешала так толком и не восстановившаяся рука), а на автомобиле. Но такой Чапаев, боюсь, мало кому интересен — героя здесь рисуют по другим лекалам.
Комдив
Чапаеву оставался год, самый насыщенный и триумфальный в его жизни. Период этот отражён в фильме — там вся хронология укладывается в десять месяцев. Белочехи не оставляли попыток взять Николаевск, недавно мобилизованные крестьяне в одном из боев побежали, побросав оружие, — Чапаев остановил бегство и заставил всех вернуться на позиции, а потом ещё доставать оружие из реки.
Вскоре (вместо выбывшего Захарова) он был назначен временным командиром дивизии. Когда через две недели Захаров вернулся, Троцкий, посетив расположение дивизии, принял решение о формировании Второй Николаевской дивизии, назначив её командиром Чапаева. Он наркомвоенмору полюбился сразу, Троцкий вручил ему золотые часы и именной наган. Нельзя не заметить, что каким бы стратегом ни был Чапаев в командовании дивизией — в отношениях с начальством он обладал гениальной интуицией, отлично зная, что с кем можно. Командующему армией Хвесину он мог дерзить и даже шантажировать его жалобой в ЦК, требуя патронов, зато начштаба армии Новицкий вспоминает о нём (во время его визита к Фрунзе) как о человеке необычайно почтительном и деликатном. Обращаясь через головы непосредственного начальства к Троцкому, он жалуется на командарма, сковывающего его инициативу: «не даёт мне развития на фронте, без чего я жить не могу». Чапаев очень скоро перестал выполнять указания Хвесина (в частности отказался выдвинуться в Бузулук, где ему приказали взять под контроль дорогу между Оренбургом и Уральском, и отвёл дивизию к Николаевску), за что тот предложил отдать его под суд, угрожая в противном случае сдать командование армией. Редчайший случай — Троцкий встал на сторону мятежного начдива и Хвесина переместил; объяснялось это, видимо, тем, что Чапаев был старше, опытней и популярней.
Троцкий, однако, заметил, что Чапаев регулярно конфликтует с непосредственными начальниками и обращается к наркому или командующему фронтом; надо заметить, стиль его телеграмм и сама эта манера отчётливо напоминает о Григории Распутине, другом гениальном самородке, который постоянно жаловался на всех царю и царице и делал это примерно с той же мерой пыла и безграмотности, что и Чапаев. В ноябре 1918-го Реввоенсовет настоятельно рекомендовал Чапаеву попроситься в военную академию, а на смену ему прислал в дивизию царского офицера Дементьева. Чапаев отбыл в Москву и был зачислен в академию, большинство курсантов которой имели лишь начальное образование. Через два месяца, однако, он оттуда сбежал: если бы остался — чем чёрт не шутит, мог бы пополнить когорту первых красных маршалов (однокурсниками его были Мерецков и Соколовский), но настоящий народный герой отвергает книжную науку. Для канонизации необходим отказ от всякой премудрости — Чапаев любил повторять фразу: «Мы академиев не кончали», авторство которой, кстати, приписывается многим, и в том числе ему.
Треугольник Чапаева
Командармом 4-й армии с января 1919 года был назначен Фрунзе, и они с Чапаевым произвели друг на друга самое благоприятное впечатление — Фрунзе был человек большого таланта, обаяния и лихости, такой же самородок, как и Чапаев, и с такой же верой в свою звезду. Он дал ему 25-ю стрелковую дивизию и комиссара, и комиссар этот Чапаева обессмертил. Звали его Дмитрий Фурманов, он был младше Чапаева четырьмя годами и почти во всём ему противоположен. Он окончил филологический факультет Московского университета, во время Первой мировой служил медбратом (и женился на медсестре Анне Стешенко, дав ей прозвище Ная), побывал в эсерах и анархистах, в ноябре семнадцатого примкнул к большевикам. Военного опыта он не имел, тяготел к словесности, но пропагандистом был блестящим и полюбился Фрунзе именно в этом качестве. Отправляя его к Чапаеву, командарм надеялся ввести неуправляемого комдива в некие рамки и окончательно его распропагандировать, а то с политграмотой у него дела обстояли неважно. Первое впечатление друг от друга у обоих было, скажем так, сложное: Фурманова насторожило чапаевское бахвальство, смущала его и грубость нравов, обычная в чапаевской дивизии, а главное — Фурманов сильно приревновал к Чапаеву свою жену, впоследствии сценаристку фильма о Чапаеве.
Обстоятельства этого романа Станислав Раздорский, автор фильма «Любовь Чапая», описывает так:
«У него (Фурманова) были прекрасные отношения с Чапаевым, пока не приехала его жена, с которой они расстались на почве ревности некоторое время назад. Пока он раздумывал, она появилась сама. Ная была человек решительный. Даже не поставив в известность Фурманова, приехала в дивизию. Первая встреча Чапаева с Анной Фурмановой-Стешенко произошла так. Чапаеву доложили, и он с группой приближенных ввалился в квартиру Фурманова, застав молодых супругов в постели. То есть впервые жену своего комиссара увидел в постели. Вообще она была очень красивой, а в постели, наверное, просто неотразимой. Взаимоотношения Фурманова с Чапаевым с этого момента стали развиваться уже по законам любовного треугольника».
Раздорскому вторит его жена и соавтор Елена:
«Они, в конце концов, были молодыми людьми. А что, в 30 лет думать только о руководящей роли партии?»
Сохранилась переписка Фурманова с Чапаевым: Чапаев, чередуя в своей манере «вы» и «ты», пишет комиссару:
«Вот, товарищ Фурманов, ты мне всё говорил, что мои отношения к вам испортились. Это неправда. А ваши отношения ко мне действительно испортились. Конечно, тут Анна Никитична: у вас разные там мысли насчёт меня. А я вам однажды сказал, что на жену своего товарища никогда не посягну. Мало ли что у меня в душе, любить никто не может мне воспретить. Если бы Анна Никитична сама не хотела, так я ведь и не стал бы».
Фурманов ответил письмом длинным и негодующим:
«К низкому человеку ревновать нельзя, и я, разумеется, её не ревновал, а был глубоко возмущён тем наглым ухаживанием и постоянным приставанием, которое было очевидно и о котором Анна Никитична неоднократно мне говорила. Значит, была не ревность, а возмущение вашим поведением и презрение к вам за подлые и низкие приёмы… Сколько раз вы издевались и глумились над комиссарами, как вы ненавидите политические отделы, только вспомните. Так какой же вы коммунист, раз издеваетесь над тем, что создал ЦК. Ведь за эти злые насмешки и за хамское отношение к комиссарам таких молодцов из партии выгоняют и передают чрезвычайке. Помните, что у меня в руках есть документы, факты и свидетели».
Письмо, казалось бы, крайне неприятное, характеризующее Фурманова чуть ли не как доносчика, — но если вспомнить, какими приёмами в действительности пользовался Чапаев, многое становится на места.
«Вы послали меня в цепь к Кутякову, зная, что никогда и ни от чего я не отказываюсь. Вы полагали, что Анна Никитишна останется с Вами в Авдоке. Когда же Вы узнали, что и она едет со мною — Вы почему-то переменили решение… Один из уважаемых мною товарищей недавно передал мне, что Вам Фурманов был нужен и мил только потому, что у Фурманова хорошие отношения с Фрунзе, что Фурманов может Вам помочь в повышении Вашей карьеры. В разговоре с Вами я вчера сообщил Вам эти сведения, Вы не отказались, Вы с ними согласились и их подтвердили. Как же после этого не потерять к Вам уважение?»
Вот какие страсти кипели в чапаевской дивизии и вот что могло стать сюжетом другого великого фильма о Чапаеве: тут вам и конфликт народа с интеллигентом, и роковая красавица, и упрёки в карьеризме — кстати, небезосновательные, потому что, как и было сказано, Чапаев умел вести себя с начальством. Фурманов не терял объективности и докладывал Фрунзе:
«Из Чапаева может выйти в будущем хороший работник, но на данной стадии развития и на данном посту он опасен. Его необходимо изъять месяцев на 8 из среды льстецов и подобострастников, которыми он окружён и которые его развращают морально, изъять и поместить в череду честных людей. Отнять у него на время власть, которою он упоен до безумия и которая заставляет его верить в своё всемогущество».
То есть, помимо природных талантов, стратегических и командирских, у Чапаева была та самая черта, которая отличает выходцев «из гущи»: дорвавшись до власти, они теряют всякую меру в самовозвеличивании, а иногда и авантюризме. Но нельзя не признать, что в поведении Чапаева с Фурмановым было и какое-то благородство, и уважение — во всяком случае, он честно признался и в симпатии к Нае, и в предубеждениях против комиссаров. Это и могло бы заинтересовать зрителя — все они были настоящие люди, которых вдобавок преобразила революция. Чушь, что от неё все озверели — напротив, как всякое великое дело, она многих облагородила и заставила поумнеть. И сам Фурманов, вспоминая полгода своего комиссарства у Чапаева, писал ему, словно и не было всех этих конфликтов:
«Бывало — летаем с тобой по фронту как птицы; дух захватывает, жить хочется, хочется думать живее, работать отчаянней, кипеть, кипеть и не умолкать».
Кстати, чапаевский шофёр Козлов вспоминал, что, прощаясь с комиссаром 31 июля 1919 года, Чапаев с ним расцеловался. Единственное письмо Фурманова, которое тот осенью написал комдиву, уже до адресата не дошло.
Ты не вейся, чёрный ворон
После взятия Уфы Чапаев получил орден Красного Знамени. В условиях адской жары, доходившей днём в степи до 50 градусов, он продолжал развивать наступление и оттеснял казаков и белогвардейцев за Урал, имея пятикратное преимущество в живой силе. Белым оставалось одно — попытаться обезглавить штаб дивизии, располагавшийся в Лбищенске. О дальнейшем существует множество легенд, а достоверных сведений мало, неизвестно даже, когда и как погиб Чапаев — но увы, народному герою так и положено.
Был создан сводный отряд в две тысячи сабель под командованием полковника Сладкова. Есть сведения о том, что лётчики на двух аэропланах, посылаемые в разведку, были завербованы белыми и давали Чапаеву ложную информацию, так что подготовиться к защите Лбищенска он толком не мог. 5 сентября в три часа утра белые начали наступление, Чапаев был ранен в руку, с небольшим отрядом пробился к Уралу и хотел переправиться, но на середине реки погиб от ранения в голову. По другим сведениям, Чапаев попал в плен и был расстрелян, в 1926 году в «Правде» называлась даже фамилия офицера, застрелившего его,— колчаковский офицер Трофимов-Мирский,— но он оказался обычным казаком и был отпущен после расследования. Могилу Чапаева обнаружить не могли. Наконец, уже в шестидесятые пришло письмо из Венгрии, от венгерского солдата, который переправлял Чапаева через Урал на плоту, сделанном из створки ворот, что Чапаев умер от потери крови и его зарыли на берегу Урала; река поменяла русло, и найти это место теперь невозможно. Более-менее сходятся лишь сведения о судьбе ординарца Петра Исаева: он до последнего прикрывал чапаевскую переправу, а когда у него остался один патрон — застрелился.
Настоящая жизнь Чапаева началась в 1923 году, когда 24 марта вышел из печати роман Фурманова. Это не бог весть какой роман с точки зрения обычного критика, которого волнуют литературные достоинства книги: никакого писательского опыта у Фурманова не было, он основывался на своих дневниковых записях и описывал Чапаева и чапаевцев без романтических преувеличений. Но дело, которым все были заняты, романтические надежды, которые у всех были, и вера в скорое переустройство мира превращали их всех в сверхлюдей, и отсветы этого пламени лежат на страницах книги. Чапаев у Фурманова получился внешне простоватым мужиком распутинского толка, столь же склонным к бахвальству, но удивительно хитрым, цепким, талантливым, наделённым весёлой и меткой речью. Чапаев — человек без возраста: по военному своему опыту он много старше своих тридцати двух, и вместе с тем вера в новую жизнь делает его по-детски наивным, вечно молодым. Ему присущи все необходимые черты народного героя, странствующего плута: у него конфликты с отцом (потому что он — принципиально новый человек, а не продолжение своего рода); рядом с ним не может быть женщины, потому что женщине свойственно собирать и восстанавливать мир, а герой такого типа его рушит; он умирает и воскресает (или, по крайней мере, свидетелей его смерти нет); у него есть простоватый друг — ординарец Петька, — хотя и сам Фурманов (в романе — Клычков) чувствует себя младше, наивнее Чапая. Правда, как и положено комиссару, периодически он охлаждает его пыл мудрым советом — но храбростью, пресловутой пассионарностью заряжается именно от него.
Главное же — в романе Фурманова есть черты народного эпоса, восходящие чуть ли не к «Слову о полку Игореве»: просторные печальные пейзажи, огромные тоскливые пространства, которым всё равно, кто ими владеет и кто за них умирает; образ народа, который сто лет дремлет, а потом внезапно вскипает и, как вулкан, выбрасывает из своих недр поток удивительных личностей, настоящую лаву истории; да и вообще, русский эпос почти никогда не бывает историей победы. Это история героической гибели, совсем другое дело. Чапаев, если бы выжил, почти наверняка погиб бы во время Большого террора, как почти все красные маршалы; трудно представить его в мирной жизни, да и Фурманов как-то не вписался в неё и в 1926 году умер от менингита. Жена его, создательница «сценарного материала» к фильму «Чапаев» братьев Васильевых, умерла от рака лёгких в 1941 году, когда ей было всего 44.
Фильм «Чапаев» породил огромную литературу и сотни анекдотов, среди которых множество талантливых,— но остаётся загадкой.
«Утонуть и вскочить на коня своего!»
Эту картину знали наизусть все советские дети, Мандельштам написал о ней цикл стихотворений, Борис Бабочкин всю жизнь пытался избавиться от ассоциаций с этой единственной ролью — и остался в истории кино прежде всего Чапаевым.
Поезд шёл на Урал. В раскрытые рты нам
Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой…
За бревенчатым тылом, на ленте простынной
Утонуть и вскочить на коня своего!
Это о том, как Мандельштам с женой на барже в 1934 году едут к месту ссылки и там показывают на простыне новое кино (которое только за первый год посмотрели 30 миллионов зрителей). Мандельштам, утончённейший ценитель искусства, находил эту картину великой — чего уж больше?!
Братья Васильевы — никакие не братья, а однофамильцы — так и не смогли повторить этот успех, хотя сделали для Сталина дилогию «Оборона Царицына», но сам Сталин, больше сорока раз смотревший «Чапаева», заметил: «Не то». Конечно, не то — потому что герой «Чапаева» был истинно народный, перекочевавший потом в анекдоты, а в Сталине, как его ни прославляют при жизни и сегодня, ничего народного не было — и получается ложь.
Киновед Евгений Марголит справедливо заметил, что фильм потому и породил бесчисленные анекдоты, что сам сделан по принципу анекдотов, реприз,— он распадается на цепочку эпизодов с простодушными, но остроумными репликами главного героя. Чапаев — воплощение народной мечты о бесстрашном самородке, справедливом, простодушном, отважном; Иван-дурак ХХ века, побеждающий не расчётом, а отвагой; народный вождь, устанавливающий новый строй. Попытки слепить народных вождей предпринимались и позже — многие и сейчас пытаются сделать народными героями то солдат ЧВК Вагнера, то ополченцев Донбасса. И своя трагедия у Донбасса, безусловно, есть — а вот из героев торчит откровенная фальшь: дело, за которое воюет такой герой, должно быть подлинно народным, иначе ничего не получается. Не зря же сетовали отдельные организаторы донбасских событий, что сам-то народ воевать не хочет и войну не поддерживает. Да и сам Чапаев мог быть сколь угодно груб и тщеславен — но был, во-первых, талантлив, а во-вторых — справедлив. Выходит, Гражданская война остаётся последней темой русского героического эпоса. Жукова пытались сделать народным героем — но далеко ему было до чапаевской славы: было, видимо, в Жукове нечто такое, что не позволяло ему стать своим. Чапаев — последний подлинно народный командир: вероятно, потому, что, несмотря на всю свою воинскую премудрость, был в бою на самом опасном месте. (Неважно, что дневники Фурманова опровергают эту легенду: в истории остаётся именно легенда, и если Чапаева помнят таким — значит, он таким нужен.)
Войны выигрывает Чапаев, страну отстраивает Чапаев, в космос, в конце концов, летает Чапаев — воплощение лучших качеств народа. Народ хочет видеть себя таким — не страшным и хвастливым, а щедрым, простодушным, немного смешным, необразованным, гениальным. Этот образ живёт в нём и никуда не девается. Поэтому про Чапаева будут и фильмы, и легенды, и анекдоты. А фильмов и анекдотов про (вставьте любую фамилию, вы знаете их достаточно) не будет никогда.