Молодые поэты – о любви к Бродскому и «комплексе Бродского»
В день 85-летия Бродского финалисты и лауреаты премии «Лицей» рассказывают о том, как Иосиф Александрович повлиял на них и как они относятся к «комплексу Бродского».
Марина Марьяшина, поэтесса, писательница, шорт-лист премии «Лицей» (2025):
Не могу точно вспомнить, когда именно узнала о Бродском. Настолько он записан в подкорку, будто всегда там был, с рождения. Нет, конечно, не с рождения. Помню только, что увидела документальный фильм «Бродский не поэт». Голубоватый экран, и человек в блестящих очках, монотонно и картаво, на распев читающий «Ни стганы, ни погоста…». Но тогда я уже давно читала его, потому что фильм этот вышел в 2015 году. Читала, но не видела как живого. Наверное, это я назвала бы знакомством, мне увидеть человека надо. Хотя голос его и раньше звучал в голове, многие стихи запоминались наизусть, но были прочитаны иначе. Чтение произвело сильное впечатление. Но не отторжение вызвало, как у многих, а умиление какое-то.
Для меня он был и остается каким-то далеким и в то же время близким собеседником. Правда раньше я его хуже понимала (именно мировоззренчески). Почему-то он воспринимается как человек, к которому можно было бы прийти, с кем говорить. Родственник, который очень далеко, и не напишешь ему. Грустно от этого. Я стараюсь в последние годы не с головой погружаться в его стихи, иначе возвращается эта грусть, будто его только вчера не стало.
Долгое время умышленно, усилием воли я не допускала его интонации в стихи. Отслеживала этот момент, потому что влияние Бродского на душу и психику испытывала колоссальное. Понимала, что нельзя поддаваться, копировать его. Сейчас иногда пользуюсь его приемом построения предложений и мне не стыдно, потому что материал мой, это прием только его. Логичность фразы: «потому и от того происходит так-то». Ну и анапест – один из его любимых размеров, и один из моих. Главное избегать инерции.
Трудно выделить какой-то один его любимый текст. Пусть будет три стихотворения, которые я в любом состоянии могу прочитать наизусть. «Проплывают облака», «Конец прекрасной эпохи» и «Романс скрипача». Но вообще много, почти все его наследие люблю.
Мне кажется, комплекс Бродского – это уже прошивка, ничего не поделаешь. Но я бы не сказала, что мне это как-то мешает, или что это плохо. Однако я понимаю, что нужно отслеживать это влияние на тексты, чтобы не скатываться в подражание. Все-таки хочется писать свои стихи. Бродский свои уже написал.
Антон Азаренков, поэт, доцент НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге, дважды лауреат премии «Лицей» (2019, 2022)
Бродского я знаю относительно неплохо, в свое время я даже защитил о нем кандидатскую. Первым его стихотворением для меня стал «Моллюск» 1994 года, его дала мне для пробного разбора моя тогдашняя научная руководительница. Это классический «поздний» Бродский, со всеми этими невозможными инверсиями и многослойными метафорами. Помню, я бился над этим текстом несколько недель, пока он наконец не открылся мне во всей своей игривости и простоте.
Мне нравится именно такой Бродский – отстраненный, путанный, барочный, трогательно-грубый. За всеми нагромождениями я вижу что-то простое и убедительное – играющего ребенка, обиженного любовника, благодарного ученика…
Взять, к примеру, известное стихотворение 1989 года «На столетие Анны Ахматовой». Такой классический «памятник нерукотворный», только не себе, а поэту-предшественнику. Симметричный, торжественный шестистопник, архаическая лексика… Меж тем стихотворение просто полнится чем-то «своим», личным. Бродскому очень не нравился памятник на могиле Ахматовой, он даже как-то пробрался на Комаровское кладбище ночью и оторвал от этого памятника какую-то деталь. Видимо, поэтому, уже в другой жизни, будучи всемирной знаменитостью, он решил воздвигнуть памятник получше, снабдив его довольно точным портретом своего учителя.
Бродский пишет про «ровные и глуховатые» слова – а ведь именно такой голос был у Ахматовой; послушайте, например, как она читает свой «Реквием». «Страница и огонь» – это намек на то, что Ахматова сжигала рукописи своих стихов, опасаясь обыска. Дальше читаем про «рваный пульс» – Ахматова страдала болезнью сердца и умерла от сердечной недостаточности. «Бог сохраняет все», – пишет Бродский, – но ведь это девиз рода Шереметьевых («Deus conservat omnia»), во дворце которых Ахматова жила долгое время. Бродский называет Ахматову «великой душой» – это точный перевод санскритского «махатма» – с поклоном махатме Ганди, которого Ахматова весьма ценила. Замечу еще, что слова «махатма» и «Ахматова» – частичные анаграммы.
Это теперь филолог может все изучить под микроскопом – тогдашнему же читателю Бродского многие эти детали не были понятны. Тем не менее, стихотворение живет – и обращено оно не к «широкому читателю», а к давным-давно умершей Ахматовой: только она могла сразу расшифровать все шифры. Это говорит мне о Бродском гораздо больше, чем все его многословные лекции и интервью, которые, впрочем, я тоже время от времени перечитываю.
Что мне всегда нравилось в Бродском – так это сила и направленность его слова, интонация личного разговора. И пускай этот разговор ведется не с нами, мы ясно чувствуем, что за всеми этими спиральными витками синтаксиса есть что-то еще. Об этом чем-то еще часто забывают подражатели, копируя самые внешние черты его стиля. На вопрос, «для кого вы пишете», Бродский любил отвечать: «Для себя и своего гипотетического альтер эго». Пожалуй, именно этому я не устаю у него учиться.
Степан Самарин, поэт, лауреат премии «Лицей» (2023)
В ответ на вопрос о том, как я узнал о Бродском, можно пошутить – воздушно-капельным путем. Как-то ведь к тебе все авторы в свое время приходят: «случайными» встречами. Но не уверен, что Бродский для меня окончательно и понятно пришел. Скорей, продолжая шутить, все снимает пальто, исчадье распродаж, в прихожей.
Что он для меня значил прежде и что сейчас? Ускользающий автор, несколько раз пробовал «распробовать» – и нужно еще. И с одной стороны – скала, известность, все вокруг, что мы о нем знаем, приставшие клише – «поэт для подростков», все в таком духе. С другой – именно что – кустарником поросший склон, и с него ветер доносит отзвуки нужные, утешающие – в том числе.
Вероятно, Бродский очень разный: и головной, умственный, выхолощенный слишком в этом плане. Но Бродский же и утешающий, конечно – живущий, чувствующий ясно что-то важное очень о мире, запрятанное, как всегда, можно сказать, в сам воздух, – и этим близок.
Не ощущал его непосредственного влияния на себя, ощущал силу высказывания. Но ближе, все же, другие – Седакова, Гандельсман, Айги.
Мои любимые его стихи:
К «комплексу Бродского» я отношусь спокойно, хотя скорее с огорчением, когда мыслится о чем-то уже готовой формой и из-за этого часто во многом неверной. Нужен свой взгляд, личный, вырастающий из тебя впервые в мир. И, конечно, бесстрашие для такого взгляда, и – любовь.
Егор Спесивцев, поэт, журналист, шорт-лист премии «Лицей» (2025):
О Бродском я узнал классе в девятом. Точно помню, что не пошел в школу, чтобы готовиться к олимпиаде по литературе. Не помню, готовился ли я к ней в итоге, но именно в то утро мне на Youtube попался фильм «Прогулки с Бродским»: они там с Рейном гуляют по Венеции и что-то бубнят про ультрамарин и Баратынского. Бродский еще поет «Очи черные», как будто вот-вот умрет от надрыва — короче, очень круто.
За окном было туманно так, сыро — я чувствовал, что сам уже почти в Венеции, хотя Старый Оскол даже в сентябре мало ее напоминает. Вот тогда у меня впервые стал складываться образ Бродского. Его стихотворений я тогда знал всего пару штук. Наверное, Бродский вообще был первым автором, чей персональный миф опередил тексты — я сначала прочувствовал, как от него «вайбит», а потом уже стал читать.
Для меня Бродский начался именно с атмосферы, с античного пафоса «Прогулок», местами очень смешных. Кстати, до сих пор Бродский у меня ассоциируется с этим постоянно возникающим «ааааа» перед каждой фразой (я тогда еще не был в курсе, что поэт страдал логоневрозом — думал, просто многозначительно зависает вслух).
Если правильно помню, в конце той же недели я в книжном магазине «Амиталь» купил двухтомник Бродского от «Лениздата», черно-белый такой, и стал запойно его читать.
В девятом классе Бродский значил для меня очень много: ему просто некому было составить конкуренцию. Я тогда еще не знал про Аронзона, не читал того же Лосева или Рейна, если брать каких-то поэтов из круга самого Бродского, про Гандлевского только немножко слышал, так что никакой альтернативы ему просто не было. Казалось, что Бродский — это событие, такая глыба, вокруг которой выжженое поле. В этом плане, конечно, его влияние казалось повсеместным и непреодолимым.
Первые свои стихи я точно написал после знакомства с Бродским. Он как бы на личном примере показал, что поэт может быть интересным поп-культурным персонажем. Он был не рок-звездой от литературы, как условный Лимонов, а монументальным занудой — и мне, как зануде не монументальному, конечно, захотелось стать таким же. В те годы относиться к себе иронически я еще не умел.
При этом я не могу сказать, что мне хотелось писать в духе Бродского. Точнее, до определенного момента я писал так плохо, что даже подражание кому-либо в моих текстах могло быть очевидно только для меня самого — потому что не получалось. Так что я бы сказал, что прямого влияния на мои тексты он тогда не произвел. Возможно, кстати, что я до сих пор его как следует не понял.
В моих нынешних текстах, мне кажется, трудно найти какие-то точки пересечения со стихами Бродского. Но он точно привил мне любовь к усложненному синтаксису, к употреблению слов в каком-то «странном» порядке. Мое желание иногда «выворачивать» текст наизнанку пошло оттуда. Другое дело, что я так довольно редко делаю — это скорее то, что мне нравится находить в чужих текстах.
Вообще, по мере знакомства с Бродским, он для меня становился все менее загадочным и атмосферным, потому что это уже был какой-то рациональный акт: я читал стихотворения, читал комментарии к ним каких-то известных литературоведов, разбирался в обстоятельствах написания. Этот ребус расшифровывался — и Бродский переставал очаровывать, все его тексты постепенно слились в один бесконечный. Я больше узнал о других поэтах и в какой-то момент Бродского читать перестал. Когда из «выжженной земли» повылезали другие авторы, оказалось, что они мне ближе. По крайней мере, на этом этапе.
Больше всего мне нравятся, наверное, «Стихи о зимней кампании 1980 года». В них есть все, за что мне нравится Бродский. Во-первых, здесь очень плотный образный ряд — и образы как раз те, которые у меня по какой-то причине отзываются: «взрыв, поднимающийся, как пружина матраса», «кровь затвердевает на грунте». В его способе говорить про одни вещи через другие вещи есть что-то безусловно цепляющее. Это, конечно, и без моих комментариев очевидно (смеется). Во-вторых, в этом тексте заключена какая-то экзистенциальная мощь: мне очень нравится эта физиологичность, «стремленье пули согреться в мускулатуре» — вроде бы и переусложненно звучит, но здорово же.
Я вообще считаю, что апофеоз Бродского— это иногда даже не 1980-е, а 1990-е годы:
Конечно, это уже какое-то извращение над собственной поэтикой, почти карикатура на нее, и сам бы я так писать не хотел (да и не смог бы), но меня эти вещи впечатляют.
Влияние Бродского можно назвать тотальным – но ровно в том смысле, в котором об этом влиянии говорил я. Дело не в том, что люди заимствовали поэтику или писали как он, вплоть до способа построения фразы и метра. Хотя и это тоже было. Важнее всего именно масштаб впечатления, которое производит его личная история на читателя — вместе, конечно, с этой безупречно узнаваемой интонацией.
Бродский при первом знакомстве «припечатывает» всем телом. Так мало у кого получается. Он как бы сам становится своим текстом, он абсолютно монолитный — это уникально. «Обычный» человек до сих пор уверен, что русская поэзия умерла в 1996 году — и это безусловное достижение Бродского, которое для меня лично ничем не перебить.
Артем Ушканов, поэт, шорт-лист премии «Лицей» (2025)
Как я познакомился с Бродским? Очень люблю эту историю. Дело было на уроке литературы в девятом классе. Задали учить наизусть что-то из Лермонтова — в ту пору он был для меня лишь очередным занудным классиком, чья классичность и великость совершенно исключали всякое живое отношение к материалу.
Итак — урок. Все по очереди идут к доске и — кто с выражением, кто без — оттараторивают одни и те же строчки о странной любви к отчизне. «Куча замученных деток, что учат **** сонет», как читал уже рэп-классик.
Но тут выходит парень, который пару дней назад перевелся к нам в класс. Выходит с заявлением, что вместо Лермонтова будет читать Бродского. И читает. По всем канонам: гнусаво, пафосно, задрав голову (совсем как на том памятнике в Москве), слегка завывая на манер нобелевского лауреата…. Читал, разумеется, «Не выходи из комнаты» и, кажется, «Меня упрекали во всем, окромя погоды».
После прочтения класс разразился аплодисментами, учительница оценила перфоманс на «пять», а Бродский на несколько лет стал для меня синонимом слова «поэт».
Бродский был для меня чем-то живым и настоящим среди школьной обязаловки.
Подкупало, что в его текстах не было «литературщины», «поэтизмов». Зато были: смелость мысли, свобода в обращении с языком, несколько даже рискованная и самонадеянная уверенность в собственной поэтической правоте. Для него не существовало абсолютных авторитетов: он совершенно легко отказывал в статусе значительных поэтов Блоку и Гумилеву, зато очень высоко ценил Баратынского («Выше Пушкина?! Боже, как же он хорош…» — думал я).
Также Бродский был для меня образцом поэта-«смысловика», с его какой-то несколько даже нездоровой тягой к чеканным формулировкам и поэтическим дефинициям: «Эвфемизм — инерция ужаса», «Вещь есть пространство вне / коего вещи нет», «Стихотворение — колоссальный ускоритель сознания» и прочие красивые формулы, за которыми — как позже мне стало ясно — почти нет реального смыслового содержания. Но как упоительно было это слушать, примерять на себя, подражать этому!
Бродский очень много обещает своим стилем, интонацией, позой — больше, чем в самом деле способен дать. И, став старше, я закономерно начал от Бродского открещиваться. Но такова неминуемая логика всякой индивидуации: отрицание прежних ступеней, символическое убийство родительских фигур.
В моем случае, может быть, даже следует вести речь о поэтической сепарации и — как в любой настоящей сепарации — после этапа отрицания и бунта должно наступить примирение. Поэтому в моих самых новых стихах я очень много беру от Бродского.
У меня не получится больше всерьез поверить ему в том, что касается каких-то философских формул, религиозных или духовных интуиций. Но он совершенно неотразим в любовной лирике. В пафосе одиночки, который идет по одному ему известному пути, ведомый «величием замысла».
Я думаю, кстати, что частенько современной актуальной поэзии — со всей ее пестрой палитрой индивидуальных стилей и совершеннейшей свободой от «комплекса Бродского» — не хватает этого нескромного, самонадеянного «величия замысла»: веры в то, что «язык есть Бог», а «эстетика – мать этики», что бы там ни говорил здравый смысл и мейнстрим современной поэтической критики.
Подготовил: Алексей Черников