Невыдуманные рассказы о войне. Привидение
Их было восемь человек, включая двух лёгкo- и одного тяжелораненного, которого, сменяясь каждые полчаса, они несли на самодельных носилках, всё глубже забираясь в непроходимую глушь бескрайнего новгородского леса и с каждым новым шагом теряя последние силы.
Они были окруженцами, одними из немногих, чудом уцелевших после разгрома 245-й стрелковой дивизии многострадальной 34-й армии Северо-Западного фронта, сначала угодившей под массированную многодневную бомбардировку, а следом за ней - под мощные рассекающие удары сухопутных сил немцев у реки Ловать в 20-х числах августа 41-го.
Где-то справа и слева точно так же, как и они, на восток, к своим, прорывались сейчас через эти непроходимые леса другие разрозненные, малочисленные, давно потерявшие связь друг c другом группы бойцов, которым повезло выбраться из котла. Но где они находились, было неизвестно. Да и не особенно важно, потому что их положение сейчас было таким же отчаянным. Почти наверняка, так же , как и они сами, их соседи по несчастью не имели в своём распоряжении ничего, кроме стоптанных сапог, рваных, расхристанных гимнастёрок и пары старых винтовок с десятком патронов.
За три прошедших дня они успели достаточно оторваться от немцев, но при этом - полностью обессилеть без еды и воды и до крови сбить ноги, с неимоверными усилиями прокладывая путь в непроходимом лесу, глухом и густом, как сибирская тайга. Первое время их выручали встречавшиеся там и тут первые в этом году грибы и чахлые кустики земляники на редких прогалинах. Но когда они вступили в сырую, глухую чащу, и грибы, и редкие ягоды исчезли совсем
Они знали, что где-то тут должна была быть дорога, уходившая на северо-восток, туда, где находились основные силы Фронта, медленно пятившегося назад, на Север, в сторону Ленинграда, но где была эта дорога, они не имели представления даже приблизительно, и отыскать её они не могли.
К концу четвёртого дня блужданий по лесу их положение стало катастрофическим. От голода, а самое главное - от жажды измученные солдаты начали медленно сходить с ума. Тяжелораненный сержант на носилках хрипел с самого утра, закатывая глаза. Было ясно, что если ничего не изменится - следующий день будет для него последним.
Когда стемнело, они опять, как и накануне, улеглись спать прямо на земле, не разжигая костра из осторожности, как могли, устроили поудобнее сержанта на сучковатых кривых носилках и забылись в полусне-полубреду.
Через некоторое время один из дремавших бойцов внезапно открыл глаза и резко поднялся со своего ложа, наспех сооружённого накануне из пышного елового лапника и набросанных поверх него осиновых и берёзовых веток. Как он позже объяснял, он вдруг почувствовал что-то необъяснимое. Не то увидел, не то услышал что-то, неясное, бесплотное, неосязаемое в чёрной непроглядной ночи. Что-то такое, чему не было названия. Какое-то прикосновение, лёгкое, ласковое и очень осторожное.
Сколько было сейчас времени, солдат не знал, но, судя по едва посеревшему небу, редкие обрывки которого виднелись сквозь сплошную завесу ветвей над головой, было около 5 часов утра.
Он покрутил головой во все стороны, пытаясь разглядеть это нечто, неясное и бесплотное, но ничего не обнаружил. Вокруг, как и прежде, была почти непроницаемая тьма и гулкая, звенящая тишина.
- Почудилось! - решил он, снова укладываясь спать под широкой, столетней елью, - ветка качнулась, скорее всего. Или птица задела крылом. Или змея какая...А, может быть, просто случайный порыв ветра. Мало ли что может случиться ночью в лесу!
С этой мыслью он снова было улёгся, но заснуть ему не удалось. Где-то далеко, не меньше, чем в сотне шагов отсюда, раздался явственный звук тонко хрустнувшей ветки. А потом - ещё один. И следом - несильные, но отчётливые, ритмичные удары, как-будто кто-то бил палкой по стволу дерева в такт неизвестной мелодии. Три-четыре удара, пауза, и снова три-четыре удара.
Осторожно, стараясь не шуметь, солдат разбудил одного из бойцов и, зажав ему рот, как можно было тише, шепнул:
- Слышишь?
Тот с усилием протёр воспалённые глаза, потряс головой, прислушался, но именно в этот момент, как назло, все звуки разом стихли..
- Ты чего, с ума сошёл? - недовольно проворчал невыспавшийся боец, намереваясь снова лечь, но в этот самый момент дальние удары повторились. А потом там же, откуда только что доносился таинственный стук, вдруг послышалось:
- А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер, весёлый ветер, весёлый ветер! Моря и горы ты облазил все на свете! И все на свете песенки слыхал, - выводил вдали неизвстный мальчишеский голосок, чистый и звонкий, как-будто где-то по соседству шёл концерт пионерской самодеятельности, и вот-вот следом должны были раздасться дружные аплодисменты переполненного зала.
Но вместо этого, песня внезапно смолкла, сменившись таким же звонким и задорным смехом, по-детски искренним и одновременно настолько жутким, что оба неподвижно застывших в напряжении солдата, не сговариваясь, почувствовали, как волосы зашевелились у них на голове.
Бойцы споро разбудили остальных, сразу же приказав им не шуметь, и всё тем же шёпотом объяснили, что случилось только что. Невыспавшиеся, измученные солдаты так быстро, как могли, привели себя в порядок и теперь уже вся группа в полном составе неподвижно замерла, обратившись в слух и ожидая новых сигналов.
Они повторились через несколько минут, на этот раз, как им показалось, чуть ближе, чем раньше. А потом - чуть дальше, словно кто-то не спеша, перемещался там вдалеке, беспечно постукивая своей весёлой палочкой по окрестным деревьям.
- Вы двое - вперёд! Осторожно! Узнайте, что это! - хрипло произнёс чей-то голос, видимо, принадлежавшйий старшему из них.
- Нельзя! - тут же возразил кто-то, - разойдёмся - потом не найдём друг друга в этой чаще, потеряемся, надо идти всем вместе!
Решили двигаться всей группой. Носилки с раненым сержантом осторожно подняли с земли и, стараясь ступать, как можно тише, выступили в путь, в направлении непонятных и страшных звуков.
Бывалые, обстрелянные бойцы, вышедшие только что из окружения, уже успевшие в избытке хлебнуть военного лиха, теперь боялись признаться себе, что им страшно! Они одновременно страстно желали увидеть источник этого жуткого лесного голоса, и в то же время в глубине души мечтали, чтобы он оказался ошибкой, галлюцинацией, миражом. Хотя отлично понимали, что не бывает таких галлюцинаций, когда одно и то же является сразу нескольким людям одновременно. И безотчётный страх заставлял их забывать об усталости, голоде и жажде, которые преследовали их все эти дни.
Между тем, в лесу снова раздалось пение. Тот же самый звонкий голосок на этот раз с беспечной уверенностью выводил популярную перед войной песню из кинофильма "Весёлые ребята":
- И тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадёт!
И тут же раздалась уже знакомая им барабанная дробь, а следом вновь тот же жуткий смех.
С трудом продираясь сквозь бурелом, обходя высокие, поросшие вереском кочки, увязая по щиколотку во влажном пружинящем мху, окруженцы медленно приближались к таинственному месту. Им потребовалось не меньше получаса, чтобы преодолеть те несколько десятков метров, которые отделяли их от цели. Песен больше не было, но весёлое ритмичное и, как им показалось, нетерпеливое постукивание становилось всё ближе и ближе. Теперь уже всем было ясно, что причиной были удары палки или коряги по стволу одной из многочисленных осин, которых тут, в этом лесу, было не счесть.
И вдруг, когда до цели уже оставалось не больше десятка метров, загадочный звук оборвался, а прямо перед ними, в медленно белеющем утреннем воздухе, в узком промежутке между между столетними высоченными елями мелькнуло и тут же исчезло что-то быстрое, белое, как-будто взмахнули на мгновение чистой льняной скатертью и сразу убрали прочь.
Вздрогнувшие от неожиданности солдаты, дружно выдохнули хором нечто непечатное, но не прекратили движение в прежнем направлении и через минуту прямо под одной из тех самых елей, меж которыми им почудилась мелькнувшая белая тень, увидели небольшой плотницкий топорик и рядом с ним набитый и наспех завязанный грубой вязки бурый мешок, наподобие тех, в которых в деревнях исстари хранили в подвале картошку.
Они раскрыли его и нашли внутри несколько зачерствевших домашних лепёшек, огромную, плотно запечтанную четверть топлёного деревенского молока, кусок сала, завёрнутый в чистую тряпицу, несколько луковиц, пачкy махорки, спички, пузырёк с йодом, пакет стрептоцида и плотный рулон бинта. А ещё там был прямоугольный тонкий пакет, похожий по форме на письмо и аккуратно завёрнутый в старую довоенную газету. Разврнув его, они увидели фотографию.
На переднем плане были изображены двое детей, мальчик и девочка, стоявшие рядышком, очевидно, брат и сестра. Мальчику было лет 7, он был одет в матросский костюмчик, в бескозырке с надписью "Аврора" на околыше и весело улыбался по-детски беззубым ртом, глядя прямо в камеру. За ним, бережно опустив руки ему на грудь, словно прижимая к себе, стоял высокий мужчина с широким открытым и приятным лицом и пышной волнистой шевелюрой. Рядом с ним - женщина, очевидно, жена, полная, смеющаяся, тщательно причёсанная, в платке, накинутом на пышные плечи, а перед ней - девочка, почти девушка. Её лицо поражало точёной красотой и необычайной правильностью черт, а большие, серьёзные глаза совсем по взрослому смотрели прямо вперёд, испытующе и требовательно. Это лицо казалось не принадлежащим времени, оно было словно вне его, отвести взгляд от него было невозможно. На вид ей было лет 14-15.
- Красивая девочка! - сказал кто-то, заглядывая через плечо бойцу, первому, кто развернул газетный свёрток, - Очень красивая. Прямо как ангел! и тут же добавил:
- А кто это? Что это за люди? Там не написано ничего?
Боец перевернул фотографию и в неясном свете медленно белеющего утра прочёл: Старая Русса, 1940 год.
Это было всё, что можно было увидеть на оборотной стороне фотографии.
Все они были настолько измучены голодом, жаждой, усталостью, а самое главное - полной неизвестностью и неясностью своего положения, что даже не выразили особого удивления по поводу чудесной находки, оказавшейся так кстати. Сначала они, как могли, обработали рану сержанта и перевязали его, потом в одну минуту уничтожили всё съестное. И только после этого, взглянув друг на друга, поняли, что опять не знают, что делать и как выбираться из этого леса. И тут же вновь услышали знакомые звуки, на этот раз где-то в стороне, восточнее того направления, по которому они шли всё это время. Не размышляя, они быстро поднялись и, уже не сомневаясь, двинулись на этот перестук, как на маяк. Через несколько минут лес резко поредел, а затем и вовсе кончился, разойдясь вправо и влево бесконечной стеной. Воспрянув духом, они прошли ещё немного вперёд и начали спускаться вниз по пологому склону, сквозь редкий, невысокий сосняк. И тут же услышали впереди и внизу, длинную автоматную очередь.
Пригнувшись, прячась за деревьями, они осторожно закончили спуск и оказались у самой дороги, на которой прямо перед собой увидели неподвижную тарахтящую армейскую полуторку с распахнутыми дверями и несколько солдат вокруг, на корточках, с винтовками, направленными во все стороны. Было видно, что их остановила слышанная ими автоматная стрельба и теперь они напряжённо выжидали.
Солдаты у грузовика, заметив выходящие из леса на дорогу фигуры, едва не открыли огонь, но остановились, услышав крики
- Свои! Свои, не стреляйте!
- А кто это только что палил поперёк дороги? Не вы?
- Не мы! Откуда? У нас и автоматов нет, глядите!
Oтвечая так, окруженцы говорили правду, хотя уже начинали понимать, что эта длинная очередь, остановившая грузовик, скорее всего была делом тех же загадочных рук, того же таинственного привидения.
- Тогда давайте быстро! Залезайте! И айда отсюда побыстрее! Потом разберёмся, кто вы и что вы! Немцы сейчас будут здесь! Садитесь!
Все вместе они погрузили раненого в кузов, затем туда же полезли остальные. Машина тут же тронулась и быстро набрала ход.
Сидящие в кузове солдаты, раскачиваясь на ухабах и держась руками за борта, ещё долго смотрели назад, провожая взглядом то место уходящего назад пологого лесного склона, где они вышли на дорогу, как-будто надеялись увидеть там кого-то или что-то. И лишь после того, как пыльная грунтовая дорога резко свернула вправо, они нехотя и с искренним сожалением отвернулись.
Примерно через двадцать семь лет после этих событий, в конце лета 1968 года, в одной из многочисленных деревенек Новгородской области, около небольшой, чуть покосившейся избы под тесовой крышей, потемневшей от времени и сырости, остановилась запылённая "Победа" с ленинградскими номерами.
Дом этот был последним на пыльной деревенской дороге. Дальше начинались поля, невысокие холмы и перелески, уходившие вдаль до самого горизонта.
Позади, в противоположном конце просёлка, бескрайней стеной синел густой, глухой лес.
Около дома, на ветхой деревянной скамейке, устроенной вдоль редкого забора, сидели двое местных деревенских мужиков, в кургузых пиджачишках, в кепчонках, небритые и с непременными цигарками, дымившими дешёвым табаком. Из "Победы" вышел солидный с виду мужчина, в тонком габардиновом пальто и в шляпе, примерно того же возраста, что и сидевшие на лавочке.
- Здорово, мужики! - приветливо обратился он к ним, сняв шляпу и вытирая пот со лба, - Как жизнь молодая?
- Здравствуйте, - согласно кивнув, степенно ответил один из них, тот, что сидел слева от пришедшего. На его коричневом, потёртом пиджаке, расположенные ёлочкой, красовались пёстрые орденские планки.
Гость и хозяева обменялись приветливыми фразами.
- А скажите, ребята, вы, как я вижу - местные, не тут ли воевали в 41-м? Случилась у меня тут история одна во время войны, уж сколько лет прошло, а покою не даёт, крепко зацепила она меня, - виновато улыбнулся приезжий, видимо, приступая к основной цели своего разговора. И тем же тоном продолжил
- Я-то сам тут был в начале войны, в 34-армии, слыхали, небось? Тут и ранение получил тяжёлое, и в окружение попал, и лесами выходил, с теми, кто уцелел. Мало нас тогда осталось...
И после этого, коротко, в нескольких словах, рассказал внимательно слушавшим мужикам странную историю, случившуюся с ним однажды, уже порядком давно, в лесу, где-то неподалёку от этих мест. Закончив рассказ, он распахнул пошире своё лёгкое пальто, полез во внутренний карман пиджака, извлёк оттуда увесистый бумажник и бережно вынул из него старую, довоенную, коричневатую фотографию, потрескавшуюся от времени.
- Ну-ка, гляньте, ребята, может узнаете кого-то тут, а? - с надеждой сказал он, - я уже все деревни объехал, у всех, кого мог, спрашивал, никто не знает. На вас последняя надёжа осталась. Подсобите, братцы!
Наступила тишина. Мужики на лавочке, молча, пристально разглядывали фотографию, Потом, не сговариваясь, отрицательно покачали головой.
- Нет, сказал первый, не признаю, не видел тут таких.
- И я не знаю,- согласно кивнул второй, тот, чтобыл чуть постарше, молчаливый, лет 60 с небольшим, тоже с орденскими планками на сером, потёртом лацкане.
Приезжий огорчённо вздохнул и, пряча обратно в бумажник фотографию, прибавил
- Вот так и все тут. Кому ни покажу, никто не знает! Как-будто и не было этих людей на свете! Ладно, что уж тут поделаешь.. Спасибо, мужики, ну, извините, что потревожил!
Он повернулся, собираясь уходить, но в это время тот, второй, молчаливый, вдруг сказал:
- Ты, это, погоди... Тут вот какое дело... Сами-то мы не отсюда. Я вот - курский, а он - вологодский, мы тут с конца 40-х, после немца -то здесь ничего не осталось, сам знaешь, всё пожгли, проклятые. Кого убили, кого угнали, Словом, поднимать хозяйство было некому, вот так, с миру по нитке и восстанавливали колхоз. Так что, что там было до войны - не знаем, но был тут один старик, дядя Ваня, один из местных, кто уцелел, помнишь его? - перебивая сам себя, обратился он к своему соседу?
- Помню, как же! Да он помер уж лет пять, как, - согласно кивнул тот.
- Да, помер. Вот он рассказывал как-то одну историю, не знаю уж твоя ли она, или нет, но другого ничего не скажу. Не знаю.
- А что за история? - с явным интересом спросил приезжий.
- А история такая. Во-он там, видишь? - и крестьянин махнул загрубевшей рукой с крупными, рельефными синими венами в сторону одного из дальних холмов, уже начинaвших синеть в тихом предвeчернем воздухе, - там был до войны один колхоз. Как нaзывался, уже не скажу, не то "Победа", не то ещё как. Но вот там, на пригорке, было у них правление, бухгалтерия, партячейка, словом - всё, что полагется. А секретарём партячейки был у них один мужик с Урала. Хороший, говорили, был дядька. Честный, старый такой партиец, ещё с Гражданской.
Ну, когда война началась, немец-то быстро подошёл сюда, сам знешь, коли воевал тут. И пришёл им из города приказ: либо срочно эвакуироваться всем на большую землю, либо, если не успеют, в леса уходить, иначе сам знаешь, что немцы с коммунистами делали-то.
Ну, уехать они не успели. Фрицы все дороги сразу отрезали, мышь не проскочит. Вот тогда правление всё, и он, секретарь ячейки, то есть, и остальные, кто партийными были, все ушли в лес, хотели, видно, побыстрее приготовить там всё: землянки, запас еды, оружие какое собрать, инструменты, словом, сделать всё, как следует, сам понимаешь! Они же все с семьями были, с детьми, не бросать же их тут было. Вот они ушли, а вернуться-то и не успели. Через два дня или через три немец уже тут был. Ну и какая-то сука нашлась, поповская, вроде, из этих, которых из Ленинграда выслали в 20-х, и немцам настучала, что, мол, вот и вот - семьи председателя да секретаря партячейки, а сами они в лесу, партизанить собрались. Немцы эти семьи-то сразу и арестовали. И сказали: - если, мол ваши мужья сами не вернутся за вами из леса - повесим вас. Так им и передайте.
Ну, мужики и вернулись. Кто ж выдержит такое? Да только немцам верить нельзя! Они их всех сразу повесили. И жён тоже - кого повесили, кого убили вместе с детьми малыми... А у секретаря этого, вроде, дочка была, очень красивая девочка, люди говорили. Так немцы её хором снасильничали, избили, сначала, вроде, тоже хотели повесить, а потом передумали, облили бензином, подожгли да и бросили голую прямо на дороге, аккурат возле сельсовета. Да только она, вроде, убежала. Kак убежала, куда - никто не знал. Вот в лес, наверное, и ушла, больше-то некуда. Говорили, она после этого всего умом тронулась. Да и не мудрено! Тут, кто хочешь, с ума сойдёт! Представь-ка, каково смотреть, как твоих родителей да братьев-сестёр вешают да стреляют у тебя на глазах, а тебя самого жгут заживо!
И тут же спросил:
- А эти твари, которые выдали их немцам, с ними что стало, не знаешь?
- Так, наверное, с немцами и ушли, а куда им ещё деваться-то было? Сам знаешь, что с ними сделали б, если б они к нашим в руки попали.
Вот такая история была. А уж то это или не то - сам гляди, - неторопливо и обстоятельно закончил он свой рассказ.
Приезжий слушал, весь обратившись в слух, а потом с чувством вздохнул и начал было благодарить своих нечаянных собеседников, но тут один из них, тот, что был чуть помоложе с виду, вдруг с усилием поднялся, неловко отряхнул мятые штаны и бросил:
- Ты подожди тут маленько! Скоро я...
Он скрипнул калиткой в заборе, потом было слышно, как хлопнула в глубине двора входная дверь. А через минуту или две, ушедший вернулся. В руках у него была бутылка водки, три маленьких деревенских стопки и блюдце с порезанной в нём нехитрой закуской.
- Ты, это, извини, что в дом не зову. Супруга у меня приболела, не встаёт. Так мы уж тут, на лавочке, помянем твоих, - сказал он, снова усаживаясь на свою скамью. Мужики потеснились, освобождая место гостью, но он отказался и остался стоять.
Молча разлили водку, встали и так же молча, не чокаясь, выпили. И замолчали, каждый вспоминая своё.
- Спасибо, солдаты! - С чувством сказал приезжий. Не зря я, всё-таки, заехал сюда. Спасибо! - ещё раз повторил он.
- И тебе спасибо, что уважил. Привет там Питеру передавай от нас!
Они пожали друг другу руки, дружески простились, и вскоре запылёная "Победа" скрылась из виду.
А ещё 11 лет спустя, автор этих строк, тогда - совсем ещё молодой человек, в очередной раз оказался в знаменитом Ленинградском музее артиллерии, инженерных войск и войск связи. Зашёл я туда в тот раз совершенно случайно, прогуливаясь тёплым августовским днём вдоль узенькой, ленивой речки Кронверки, гордо именуемой Кронверкским протоком, на другом берегу которой торжественно и мрачно краснели старинным кирпичом бастионы Петропавловской Крепости.
В фойе музея, прямо напротив входа был установлен указатель, извещавший посетителей, что на третьем этаже в нескольких залах развёрнута выставка, посвящённая 35-летию освобождения города Новгорода от немецко-фашистских захватчиков в 1944 году.
Музей этот я, как и все, кто вырос в Ленинграде, знал едва ли не наизусть. Поэтому я поднялся на третий этаж, согласно указателю, быстро нашёл требуемые залы и вскоре присоединился к небольшой группе, которая медленно переходила от стенда к стенду, слушая рассказ пожилого эксурсовода в форме подполковника. Он подробно и обстоятельно излагал все события, связанные с оккупацией и освобождением города, периодически сопровождая свой рассказ взмахами длинной тонкой указки. Многое из того, о чём он говорил, мне было известно, поэтому я вскоре незаметно покинул группу туристов и начал осматривать экспозицию самостоятельно.
Возле одной из горизонтальных витрин-столешниц я остановился. Под стеклом там были выложены многочисленные документы, орденские книжки, свидетельства, солдатские письма, пожелтевшие от времени, и какие-то другие бумаги. Но моё внимание привлекли не они, а коричневатая, сильно потрескавшаяся от времени, блёклая фотография, явно довоенная, с фигурным обрезом по краям, лежавшая сбоку, в углу. На ней были запечатлены четыре человека. Двое взрослых, очевидно, отец и мать на заднем плане, и двое детей - мальчик лет 7 и девочка лет 14-15, с необычaйно правильным, странно красивым лицом. Таким, какое можно было нечасто встретить даже сейчас, десятилетия спустя.
Её огромные, гордые, не по годам взрослые глаза спокойно, уверенно и немного испытующе, едва заметно улыбаясь, смотрели прямо на меня, так, как смотрят глаза живого человека.
Отвести взгляд я долго не мог. И, в конце концов, не удержавшись, обратился к знакомому уже пожилому экскурсоводу, только что закончившему свою лекцию и теперь отдыхавшему неподалёку.
- Простите! Можно Вас на минуточку, если не трудно!
И когда тот подошёл, я покaзал ему эту замечательную фотографию и спросил:
- Вы не знаете, кто это здесь на снимке? Кто эти люди?
Пожилой подполковник надел очки, вгляделся в фотографию, а потом, выпрямившись, сокрушённо покачал головой:
- Нет, молодой человек, не скажу. Не знаю. Возможно, архивисты установят когда-нибудь их имена, но пока мы их не знаем.
- Но тогда зачем она здесь? Может быть, эти люди и не имели никакого отношения ни к обороне, ни к освобождению Новгорода?
- Да нет, юноша, имели! - уверенно ответил он, - я не знаю их имён. Но я знаю, что это -люди, которые были непосредственно связаны с этими событиями. Это факт установленный.
Кем установленный? - начал невольно раздражаться я.- Вы даже не знаете их имён, а так уверенно утверждаете это!
Честно говоря, мне показалось тогда, что эту экспозицию, как иногда бывало в те годы, собирали, что нaзывается, с бору по сосенке, привлекая к делу даже то, что могло не иметь к нему никакого отношения, просто по внешним признакам. И, заподозрив тут очередной чиновничий формализм, я невольно разозлился.
Но на моё удивление подполковник не стал возмущаться моим нахальным негодованием. Вместо этого он коротко сказал:
- Одну минуту!
И, обращаясь к пожилой смотрительнице зала, сидевшей тихонько в уголке, громко произнёс
- Александра Ивановна, можно вас к нам на секундочку, пожалуйста! Ключик от этой витринки у вас?
- У меня, у меня! - тут же ответила женщина.
Старушка поспешила к нам, на ходу вынимая из кармана вязаной кофты связку ключей и выбирая из них нужный. Найдя, она передала его подполковнику, и тот отпер стеклянную крышку.
Потом осторожно взял фотографию. Под ней оказался сложенный вчетверо двойной листок в клеточку, явно вырванный когда-то давно из школьной тетради.
- Хотите посмотреть поближе? - мне показалось, что подполковник говорил со мной издевательским тоном. Но он был совершенно серьёзен, по крайней мере - внешне.
Я взял снимок и ещё раз впился глазами в поразившее меня лицо.
Потом непроизвольно перевернул его и увидел на сильно пожелтевшей оборотной стороне с трудом читаемую надпись, сделанную фиолетовым химическим карандашом: Старая Русса. 1940 год.
Больше не было ничего.
- Вот, посмотрите, почитайте, только прошу вас - как можно аккуратнее! Это единственный документ, который у нас пока есть. С ним мы работаем. Но это очень трудно. Большую часть архивов и личных дел при отступлении из Новгорода нам не удалось спасти. Их пришлось уничтожить при эвакуации. Так что, понимаете..
С этими словами он забрал у меня фотографию и вместо неё вручил листок, который уже был предупредительно развёрнут.
Он был исписан с обеих сторон аккуратным, чётким почерком, без ошибок и помарок, так, как пишут после долгих раздумий, когда точно знают, о чём хотят рассказать.
И я медленно прочитал про себя первое предложение:
"Нас было восемь человек, включая двух лёгких и одного тяжелораненного (меня), которого, сменяясь каждые полчаса, остальные несли на самодельных носилках, всё глубже забираясь в непроходимую глушь бескрайнего новгородского леса и с каждым новым шагом теряя последние силы..."