Ждём-с! Как встречать праздник, если никто так и не пришёл
Скоро. Когда-нибудь. В следующем году. После праздников. В жизни каждого есть собственный Годо – расплывчатый образ спасения, перезагрузки, начала настоящего. Под конец года особенно ясно чувствуешь странное состояние, вроде бы всё уже было – разговоры, новости, планы, тревоги, – но при этом кажется, что главное ещё впереди. Что вот-вот что-то произойдёт. Что наступит момент, письмо, решение, знак. Мы живём в режиме «почти»: почти конец, почти начало, почти перемена. Сэмюэл Беккет однажды превратил такую ситуацию в театральный шедевр. Уже 70 с лишним лет на сцене два чудаковатых бродяги день за днём ждут некоего Годо – загадочного спасителя, который обещал прийти завтра, но так ни разу и не заглянул ни на огонёк, ни под ёлку. Сегодня название пьесы «В ожидании Годо» стало крылатым выражением, символом вечного ожидания без результата. Все мы поневоле живём в режиме «Годо». Бесконечно обновляем новостные ленты, почту, мессенджеры в надежде на решающее известие, сообщение, глобальную новость, пусть и нет никаких гарантий, что они вообще придут. Такое интернет-поведение – чистый Беккет: мы сидим, говорим себе «ещё минутку – и хватит», но продолжаем ждать у экрана, как Владимир и Эстрагон под своим одиноким деревом.
В пьесе «В ожидании Годо» на первый взгляд почти ничего нет и ничего не происходит: пустынная дорога, голое деревце, два оборванных бродяги коротают время. Они собираются уйти, но остаются, вспоминают что-то, но тут же забывают; болтают о мелочах и ждут. Беккет сочинил эту монотонность как тончайшую музыкальную партитуру: паузы, мизансцены, движения, каждое падение и обмен шляпами – всё до секунды рассчитано. Автор стал режиссёром собственного текста. Он добивался, чтобы смысл рождался у зрителя не от произвола постановщика, а от точного созерцания деталей. Недаром наследники драматурга строго следили, чтобы ни одна пауза или реплика не выпали из спектакля. Форма здесь священна. Парадоксальным образом автор, пишущий о крахе смысла, сам цеплялся за чёткую форму как за последнюю опору.
При этом «Годо» – вовсе не скучный философский диспут, а театр клоунады и немого кино. Публика хохочет, когда герои нелепо падают, препираются, упорно пытаются стянуть застрявший ботинок, обмениваются котелками (теми самыми шляпами, без которых не обходились ни Чаплин, ни дуэт Лорел и Харди). Котелок вообще стал визуальным символом этого трагикомичного мира. Все герои у Беккета щеголяют в котелках – будто мир рухнул, а привычка ходить в шляпе осталась. Вся цивилизация сведена к одной смешной шляпе, которую они упрямо носят как маску. Котелок здесь последняя примета утраченного человеческого достоинства. Беккет обожал комиков немой эпохи, особенно Бастера Китона. Два бродяги-клоуна на пустой сцене смешат нас до слёз, а потом вдруг начинают говорить о Боге и пустоте, и им веришь больше, чем философам и богословам. Контраст разрывает сердце, зритель то смеётся, то замирает от тоски и нежности.
Визуальный ключ к этой пьесе автор подсмотрел в живописи. Беккет признавался, что одним из импульсов к «Годо» стала картина Каспара Давида Фридриха «Двое, созерцающие луну». На ней двое мужчин стоят спиной к зрителю и глядят в пустоту ночного пейзажа. Точно так же Владимир с Эстрагоном на сцене почти всё время смотрят не в зал, а куда-то вдаль, в сторону своего невидимого спасителя. Как у Фридриха, публика видит не предмет их надежды, а сам процесс ожидания. В этом и суть, «Годо» – пьеса не о том, кого они дождутся, а о том, как долго и упрямо человек способен стоять перед пустотой, не отворачиваясь.
Абстрактность «Годо» обманчива. Эта пьеса про «ничто» в каждом новом времени выявляет боль эпохи. Неудивительно, что география постановок «В ожидании Годо» выглядит как хроника мировых кризисов. В 1950-е пьесу играли в тюрьмах: в Германии, затем в американском Сан-Квентине – и заключённые остро узнавали себя в этих героях до приговора и до освобождения. В 1976-м «Годо» ставят в Йоханнесбурге на фоне апартеида, в 1984-м – одновременно на иврите и арабском в израильской Хайфе. В 1993-м Сьюзан Зонтаг репетирует «Годо» в осаждённом Сараево, где люди месяцами ждут спасения. В 2007-м спектакль играют прямо среди разрушенных кварталов Нового Орлеана после урагана Катрина. А в 2020-м, во время пандемийного локдауна, актёры ушли онлайн, и вечная история ожидания продолжилась в Zoom.
В России путь «Годо» был похожим, от робких, полумаргинальных опытов к статусу классики. В 1982 году пьесу впервые сыграли на любительской сцене в Подмосковье, а в 1983-м её рискнул поставить даже Московский театр сатиры. Для советской цензуры это была история чуть ли не кошмарная: ни прогресса, ни положительного героя, ни светлого будущего. Двое оборванцев стоят на месте без особой надежды. Но именно поэтому советские зрители почувствовали в ней правду. Путь «Годо» в СССР повторил судьбу Чехова на Западе. Сперва недоумение («ничего не происходит!»), потом прозрение («да это же про нас!»). Владимир и Эстрагон оказались прямыми наследниками наших «маленьких людей» – трогательные и жалкие, как чеховские мечтатели с их несбыточным «в Москву!», как надломленные герои Достоевского, как лагерные зэки с их безнадёжным ожиданием свободы. В начале 1990-х «Годо» громко вернулся в Петербург. Молодой Юрий Бутусов поставил спектакль с тогда ещё малоизвестными Константином Хабенским и Михаилом Пореченковым. Пьеса снова оказалась про нас, только уже в новой стране и с новым чувством пустоты.
Любопытно, что многие драматурги пытались написать продолжения «Годо», решив сделать то, на что не пошёл сам автор: привести на сцену того, кого все ждут. Казалось бы, пришествие спасителя должно дать ответы, но всякий раз выяснялось, что его появление ничего не решает и даже ломает саму идею пьесы. В югославской пьесе «Годо пришёл» (1966) Миодрага Булатовича Годо оказывается добрым пекарем, который освобождает забитого слугу Лакки. Но итог парадоксален, спаситель становится нежеланным, ведь он рушит саму мечту ожидания. В ирландской сатире «Tagann Godot» (1987) Алана Титли долгожданный смысл и вовсе превращён в медийное шоу – спасение подают как развлечение. В американской версии «Godot Arrives» (1999) Дэниела Кёрзона Годо приносит героям всевозможные ответы – духовные, житейские, психологические – однако на сцене появляется злобный клоун, и действие оборачивается фарсом о том, как театр пытается угодить публике. Наконец, в японской пьесе «Yattekita Godot» (2007) Минору Бэцуяку Годо выходит на сцену буквально с чемоданом и заявляет: «Это я, Годо!». Но его никто не слышит – вокруг такая суета, что приход спасителя остаётся незамеченным. Итог один – стоит Годо явиться, загадочное ожидание тут же превращается в сатиру или памфлет. Беккет интуитивно понимал это, поэтому не стал «дописывать» свою историю. Его интересовала не неудача мессии, а сама человеческая жизнь в режиме вечного завтра.
Мировоззрение Беккета родилось из послевоенного разочарования. В XX веке человечество окончательно потеряло веру в прежние объяснения: религиозные, идеологические, научные. «Годо» стал первой пьесой, честно показавшей на сцене мир, где никаких объяснений больше нет. Вместо ответа – пауза, вместо прогресса – повторение, вместо пророка – мальчик, который каждый день приносит одно и то же: «сегодня не придёт, но точно будет завтра». Это вывернутая наоборот религия: здесь есть молитвенное ожидание, страх наказания, посланец с вестью, но нет ни чуда, ни откровения. Люди по инерции живут мессианским ожиданием, только горизонт их пуст. В результате священным становится не объект надежды, а сама способность держаться друг за друга в этой пустоте.
Беккет отмечал, что не вкладывал в слово «Годо» намёка на God (Бога). Но его пьеса явно выворачивает религиозное чувство наизнанку. Если у Достоевского даже самый отчаявшийся герой ещё мог уповать на прощение и благодать, то у Беккета небеса молчат. Двое на сцене разговаривают друг с другом лишь бы не услышать молчание Бога. Они шутят, бранятся, вспоминают, философствуют, только бы не наступила звенящая тишина. Получается, их дружеское «цепляние» друг за друга и есть единственное спасение. «В ожидании Годо» – история не о том, кого ждут, а о том, как человек живёт, когда ждать больше некого.
У Беккета будущее отменено. Владимир и Эстрагон путают вчера и завтра, повторяют одни и те же разговоры, собираются уйти и остаются. Эта пугающая временная петля была узнаваема в послевоенной Европе, потерявшей веру в развитие, – и, увы, узнаётся нами сегодня, в эпоху затянувшейся неопределённости.
Образы нескончаемого ожидания появлялись в культуре и до Беккета. Франц Кафка написал притчу «Перед законом», в которой человек всю жизнь сидит у входа к Закону, и стражник каждый раз говорит ему, что, может быть, позже пропустит его. В итоге герой так и умирает у порога, не получив доступа внутрь. В романе «Процесс» Йозеф К. бесконечно ждёт объяснения и приговора от непостижимого суда и тоже не получает их. Беккет как бы убирает саму дверь и суд, оставляя только дорогу, а человек всё равно продолжает ждать.
Занятно, что персонаж по фамилии Годо появился задолго до Беккета у Бальзака. В комедии «Делец» некий господин Годо, которого все ждут и который всё должен исправить, так и не выходит на сцену. Беккет уверял, что не читал этот водевиль, возможно, правда, видел экранизацию с Бастером Китоном. Совпадение это или судьба, но литература знала отсутствующего Годо уже за век до премьеры Беккета. У Бальзака это был банкир, чей приход должен был спасти героев от банкротства, у Беккета – таинственный спаситель. Ни тот, ни другой Годо не явились.
Несмотря на мрачный фон, «В ожидании Годо» – вовсе не пьеса отчаяния. Скорее это пьеса о выживании. Пока человек ждёт, он жив. И наоборот. Именно поэтому «Годо» останется с нами, пока люди продолжают ждать невозможного. Многие называют Беккета пессимистом, но парадокс в том, что в этой тёмной комедии больше нежности и тепла, чем во многих мелодрамах. Если бы автор был абсолютным пессимистом, он оставил бы каждого бродягу в одиночестве на пустой сцене. Однако Беккет, каким бы беспощадным ни казался, оставляет своих героев вместе. Они раздражают друг друга, забывают, ссорятся, изнывают от усталости, но не бросают один другого. Два несчастных клоуна отчаянно держатся друг за друга там, где больше не за что и не за кого держаться. Это и есть форма сурового, но подлинного гуманизма – не обещать счастливый конец, не давать ложной надежды, а просто быть рядом, не отпуская руку ближнего. В мире, где больше нет уверенности в будущем, Беккет показывает, что человеку не нужны великие идеи и героические подвиги, чтобы оставаться человеком. Ему нужен всего лишь другой человек рядом, даже такой же слабый, склеротичный, потерянный. В этом странном союзе двух бродяг больше правды о нашей хрупкости и стойкости, чем во всех монументальных трагедиях века. Годо может не прийти никогда. Пустота останется пустотой. Но важно другое – герои не уходят. Они продолжают поддерживать друг друга. Их разговоры порой бессмысленны и смешны, но именно в них живёт человеческое тепло. Владимир и Эстрагон становятся друг для друга последним доказательством, что мир всё ещё существует.
«В ожидании Годо» – пьеса без выхода, без кульминации, без развязки. И тем точнее она ловит наш ритм, наш вечный промежуток между «ещё нет» и «уже поздно». Ожидание стало фоновым режимом цивилизации. Люди откладывают решения, страны – выбор, искусственный интеллект – сознание. Ожидание стало формой жизни. Не пассивной, а напряжённой, выматывающей. Мы не просто ждём, мы разыгрываем своё ожидание, репетируем его, держим форму. И даже смеёмся, потому что иначе нельзя. Как в том анекдоте, когда в баре ночью немецкая мышь выбегает за пивом, французская – за вином, а русская мышь не спеша вылезает из норки садится, пьёт, прислушивается, тянет паузу и, размяв лапки, говорит: «Ну, ничего. Мы... подождём». Вот и мы тоже. С Новым Годо!