«До сих пор я живу в русской реальности, и от этого точно не избавиться»
Китайский художник Си Ло о суровых российских нулевых и персональной выставке в галерее «БИЗON»
14 декабря в галерее современного искусства «БИЗОN» открылась персональная выставка российско-китайского художника Си Ло «Ковчег». В ней он переосмысляет один из ключевых библейских образов, помещая ковчег в мрачную, но ироничную постапокалиптическую реальность. О черно-красной России нулевых, жизни в глухой белорусской деревне и о том, чем академическое российское образование походит на монастырь Шаолинь, — в интервью «БИЗНЕС Online».
«В Европе везде учат тому, что художники должны дорого продавать, но в России такого не было: мы не говорим о деньгах, зато у нас была философия»
— Си, в твоей биографии достаточно много интересных географических перемещений. Как твоя семья оказалась в России?
— Я приехал в Санкт-Петербург в 1999 году, за полгода до начала нулевых. Сначала было тяжело, потому что зима здесь слишком сурова. Я понимаю, что это не Сибирь, но и в Питере для меня было очень холодно. Особенно в ноябре 2000-го были сильные морозы, минус 30 градусов. Я думаю, для многих в России в этом нет ничего особенного, но мне было тяжело. И было смешанное чувство: культурная столица России, связанная с литературой Федора Достоевского, — и точно так же погружена в лихие 90-е годы. Иногда я говорю, что это то же самое, что падение Римской империи и возникновение Средневековья. Я не в плохом смысле это имею в виду, просто сравниваю.
Нулевые — с одной стороны, интересное время, а с другой — очень жестокое. Мне было пять лет, когда я переехал в Россию. И, помимо пасмурной погоды, над головой еще постоянно нависала паутина, только потом я понял, что это провода трамваев. И второе впечатление — все черно-белое. Зима и постоянная ночь. В то время у меня родители проходили повышение квалификации в университете, мы жили в общежитии. И самое яркое воспоминание: снег и возле нашего общежития лежит чернокожий мужчина, его, видимо, избили. Все черно-белое, и он тоже темного цвета, и на стене красное (кровь). Из-за этого, наверное, я до сих пор использую так часто эти три цвета. Помню, отец спросил у него на русском языке о самочувствии, он оказался студентом, завели его в общежитие, помогли.
Кроме этого, было, конечно, много доброго. Сейчас я осознаю, что российское образование очень хорошее, именно в сфере академизма. Тем более после того, как я почти везде побывал и знакомился со многими молодыми художниками. Я понял, что образование и искусство — это в России, по крайней мере в Петербурге. Здесь я с детства видел Рембрандта, Рублева, Репина, Серова, Филонова, Малевича, Кандинского — это хороший пласт для развития. Сейчас, когда я чаще живу в Пекине, осознаю эту ценность.
— Ты сталкивался с травлей в детском возрасте?
— По детям, мне кажется, видно общество в целом. К примеру, в Китае я учился полгода в детском саду. Воспоминание такое: очень много воспитанников, минимум 60 человек в одном классе, и ты только помнишь одноклассницу, которая сидит рядом с тобой, и еще одного мальчика — вот у тебя два друга. И никто никого не трогает, все живут сами по себе. А в России было совсем по-другому. Здесь я пошел в первый класс, максимум человек 30, и, видимо, из-за того, что людей мало, внимание уделяют всем. С одной стороны, это хорошо, ты чувствуешь, что в таком обществе можешь развиться как индивидуальная личность, но с другой — дети не понимают, что такое жестокость. Постоянные издевки, надо было защищаться: либо ты кого-то, либо тебя — такие детские джунгли.
— Потом, когда ты уже поступил в худшколу при академии Репина, ситуация поменялась?
— Да, в средней художественной школе все было прекрасно. Там учились либо дети художников, профессоров, либо хиппи — «любовь, радуга и жевательная резинка». Были, конечно, и невоспитанные, но их воспитывали сами стены. Некоторые ребята, которые учились не с 6-го класса, а с 9–10-го классов, баловались наркотиками. Один такой ученик после употребления пришел в художку, стал нам предлагать, а мы отказались, тогда он тоже перестал курить. В целом все было довольно мило, и это, мне кажется, были прекрасные годы. Детство лучше я не могу себе представить.
Базовое художественное академическое образование я получил даже не в Академии художеств, а именно в художественной школе. Там могут научить так, что в конце 12-го класса ты в принципе можешь достигнуть уровня бакалавра третьего курса художественной академии.
— Поэтому ты смог без конкурса поступить в Репинку или ты был таким местным гением?
— Нет, я не гений точно, просто натасканный человек. Академическую систему можно натренировать. У меня были какие-то способности к рисованию, но в средней художественной школе у всех они были. Это просто тренировка. В монастыре Шаолинь есть один прием, когда тебя бьют в пах и тебе не больно, — любой человек может натренировать эту технику, если потратит много времени, усилий и терпения. В академической школе точно так же.
— Многие выходцы из академии рассуждают о том, что ее консервативность порой закрепощает художника, не дает понимания, как ему выживать на арт-рынке…
— В любой системе образования есть недочеты. И, складывая в уме, можно понять, что есть плюсы и минусы. Плюс в том, что у тебя есть очень хорошее академическое образование. Минус — ты как будто находишься в монастыре, тебя учат профессии художника как чему-то святому, где ты должен будто молиться, а потом выходишь из монастыря и не знаешь, куда податься.
В Европе учат тому, что художники должны дорого продавать, но в России такого не было: мы не говорим о деньгах, зато у нас была философия. На мой взгляд, это единственный минус. С другой стороны, нигде больше в мире не учат так хорошо анатомии, как в российской академии. Как работает арт-рынок, ты можешь вполне сам изучить. Есть те, кто с первого курса уже договариваются с галереями.
А в целом зачем нужна академическая школа? Отвечу словами одного профессора из академии, который уже, к сожалению, ушел из жизни, Андрея Пахомова: академическая школа нужна, чтобы обрести свободу. Это то же самое, что английский язык, который все знают, все понимают. После того как ты изучил этот язык, у тебя есть свобода: ты можешь либо использовать его, либо нет, это уже твое дело.
— Ты в одном из интервью говорил об интересе к философии, анатомии и истории искусств. Он сложился под влиянием твоих мастеров?
— Хамид Савкуев умел направлять студентов. Когда я учился, у него был подход такой — надо отбить личность у каждого студента. Когда я рисовал, он шептал мне: «Видно, что вы любите Малевича, Древний Египет», это было похоже на медитацию. Другому студенту он говорил совершенно другие вещи, к примеру: «Я даже так не умею, вы пишите прямо в стиле передвижников, вдохновляйтесь Репиным, Серовым». К каждому у него был свой подход. Он же мне рассказал о нескольких художниках, которых я не знал, а на последнем дипломном курсе он уже не говорил мне о художникх, спрашивал только о философах или писателях.
Мне вообще повезло с учителями в художке. Дмитрий Марголин дал мне огромную академическую базу в монументальной живописи, основу композиции; Екатерина Нечипоренко идеально преподавала портретную академическую живопись; питерская художница Наталия Пушнина учила меня с 6-го по 8-й класс, и первая, кто мне сказал, что, кроме того, чему тебя учат, надо еще самому развиваться как личность, искать себя.
— Знаю, ты интересовался философией экзистенциализма.
— Да, сначала изучал Хайдеггера, потом — Сартра, потом уже — Камю. Подходы последнего мне очень помогли. Он, по сути, писал очень депрессивные книги, но сам жил по кайфу. Зная, что все равно проблем не избежать, зачем каждый день себя мучить? Это мне очень помогло, подход к жизни у меня сейчас примерно как у Камю.
Студенческие годы это такой опыт, который я никогда не забуду. И в этом опыте есть и болезненные, и счастливые моменты. Мне кажется, из этого и складывается человеческая жизнь. К примеру, музыка группы «Кровосток» болезненная или все-таки положительная, с чувством юмора? Она о том, как можно по-разному относиться к вещам, порой с чувством юмора.
«Я попал в такую деревню, где ты скорее сдохнешь и тебя никогда не найдут»
— Хотелось бы вернуться снова к твоим перемещениям по миру: когда грянула пандемия, ты уехал на Кипр, после чего не смог вернуться в Петербург. Насколько я знаю, тебя тогда сильно помотало по странам, а в итоге вообще оказался в глухой белорусской деревне.
— Сначала я поехал на Кипр участвовать в крупной выставке на 20 дней. Потом должен был вернуться в Петербург и дальше учиться в аспирантуре. Я взял с собой столько денег, чтобы хватило ровно на 20 дней, а потом началась пандемия, и Россия одна из первых закрыла границы для граждан Китая. Думал, что это все через полмесяца пройдет, и мне отец сказал: «У тебя же есть еще деньги, езжай к друзьям пока, потусуйся там, потом вернешься». И я поехал к другу в Швейцарию. Когда я туда доехал, началась жесткая пандемия. Хорошо, что не уехал в Италию, потому что друг, который приглашал меня в Верону, говорил, что у них крематории по 24 часа работали без перерывов. В Цюрихе тоже было очень суетно, думал, все — человечеству конец.
Потом я должен был ехать в Израиль и уже сделал визу, но мне позвонила хорошая подруга Динара Хёртнагль (ее выставка проходила в галерее «БИЗОN» в начале 2024 года — прим. ред.). Она предложила мне приехать в ее студию в Вену, поучиться, подзаработать денег, а потом уже ехать в Израиль. Согласился, и, как только доехал до Вены, Израиль закрылся. В Вене я застрял окончательно, началась всемирная пандемия. Не знаю, как было в России в это время, но в Европе все продукты в магазинах были расхвачены, все думали, что дома придется сидеть, может быть, целый год. Была шутка в Европе, что во Франции первое, что закончилось в магазинах, — это презервативы, в Италии — вино, а в Австрии — туалетная бумага. После того как у меня закончился «шенген», я вынужден был уехать из Европы и поехал в Беларусь, можно сказать, наобум, потому что там были только знакомые знакомых, которых вживую никогда не видел. Я долетел до Минска, сразу же купил в магазине папку для бумаг и листы ватманов, штук 50. Думал, подожду еще полмесяца и Россия откроется. Тем более мне сказали, что это деревня, куда я еду, находится буквально у границы с Россией.
После Вены, где я жил в хорошей квартире, попал в такую деревню, где ты скорее сдохнешь и тебя никогда не найдут. Было дико холодно, я понял по-настоящему, как спиваются люди в деревнях. Единственное, что радовало, — у друзей, у которых я жил, у единственных был унитаз в доме, у остальных — будка на улице.
— А в Россию ты потом так и не попал?
— В этой белорусской деревне я пробыл три месяца, а потом меня выгнали оттуда, потому что для граждан Китая в год нельзя больше трех месяцев пребывать без визы.
Потом я поехал в Сербию, где у меня работал друг, тоже художник. В Белграде он делал мозаику для храма Святого Саввы, я ему с этим помогал, смог подработать, прожил еще три месяца. И в сумме вместо того, чтобы поехать на 20 дней на Кипр, мне пришлось так ездить почти 11 месяцев. Россия тогда все равно была закрыта, и я взял академический отпуск. Тогда еще появилась новость, что Китай может закрыться даже для его граждан, и если бы я тогда не поехал в Китай, то дальше бы бродил по миру еще полтора года.
— Сейчас ты живешь только в Пекине, в Россию не приезжаешь?
— Да, в Пекине, потом мне разрешили вернуться обратно в Россию и закончить учебу. Я защитил диссертацию и вернулся обратно.
— В Казани ты ведь не был, но что-то слышал о городе?
— Да, я не был в Казани. Мне говорили, что это очень хороший город. Мои друзья, выпускники Фешинского училища, говорили, что это особая территория, где мирно сосуществуют разные нации, один из самых больших городов России… Также я очень люблю музыкальную группу «Аигел», где солистка из Татарстана. Мне будет интересно посмотреть на город вживую. Еще я слышал про реку Казанку. Друзья рассказывали, что на ее берегу строили очень дорогие квартиры и застройщики решили сузить реку, чтобы построиться еще больше домов.
«Кажется, что пока российский арт-рынок все-таки больше не про деньги, а про идеи»
— Как ты оцениваешь состояние современного искусства Китая, в чем его особенность с точки зрения арт-рынка?
— Если сравнить Россию и Китай, то, понятное дело, арт-рынок Китая в данный момент привязан к европейским и американским системам, но здесь все еще не совсем зрелая индустрия. Складывается впечатление, что Китай вроде бы научился европейской, американской оболочке, где капитал — основа арт-рынка, ты уже делаешь скорее бизнес, чем искусство.
А в России ты сам по себе. В Москве, Петербурге много интересного — ярмарки, творческие движения. Кажется, что пока российский арт-рынок все-таки больше не про деньги, а про идеи. Здесь неважно, насколько хорошо продается работа — если она классная, ее выставляют. В Китае же четкий расчет: сколько может продать этот художник, картина продаваема или нет.
— Поговорим о твоей персональной выставке «Ковчег», которая открылась в галерее «БИЗON»: в этих работах считывается влияние российской культуры, и в целом на этих картинах своеобразный замес традиционных китайских мотивов, русских и европейских, и при этом эффект достаточно тревожный, не только на уровне смыслов, но и чисто визуально. Расскажи о том, что на тебя повлияло при создании этих картин.
— Частично эти образы создавались интуитивно, частично — в визуально-технической части. Скорее это у меня настолько хорошо натаскано, что по наитию получается. Это как в боксе: боксер уже понимает, что надо защититься, а потом ударить. Сейчас я понимаю, что именно эта серия работ, которая будет выставлена в Казани, создавалась, когда я жил в «русской реальности». В кавычках, потому что физически я жил в Китае, но даже до сих пор я живу в русской реальности, и от этого точно не избавиться.
Самые заметные вещи в серии — зеленые стены, часто встречающиеся в странах социалистического лагеря. Впечатление от питерских дворов и исторических зданий имперского времени: вроде бы снаружи все очень красиво, заходишь во двор, подъезд и видишь старый паркет, а стены покрашены в зеленый. И это все переплетено, связано с тем, что происходит у меня в голове.
— Знаю, что у тебя были идеи заниматься не только живописью, но и скульптурой, снять фильм. Ты оставил эти идеи?
— Сейчас я этим частично и занимаюсь, иногда работаю в качестве театрального художника, только в жанре музыкальных клипов, работаю с фирмами в качестве художника афиши. Но, чтобы снять какой-либо фильм, просто не хватает денег, поэтому сейчас пока такой этап, когда я набираюсь опыта.
— А какого рода кино ты бы хотел снять?
— Хочется снять художественное кино, но перед этим — короткометражный мультфильм. У меня уже есть нарисованные эскизы, готов сценарий, но пока нет денег, чтобы нанять много художников, которые бы вручную рисовали каждую секунду. О большом кино пока нет точной идеи. Но фильмы, на которые я ориентируюсь, — это ленты любимых режиссеров: Терри Гиллиам и Луис Бунюэль.
Мне кажется, это очень хороший опыт, когда ты переходишь из одного вида искусства в другое. Ты можешь увидеть одну и ту же вещь с разных позиций. Друзья говорили, что на самом деле я очень похож на театрального художника, потому что многие вещи, нарисованные мной, можно построить вживую так, чтобы мои персонажи двигались.
Читайте также: