В этой сцене весь философский смысл «Анны Карениной»
История Анны Карениной — гениально описанная анатомия страсти и саморазрушения человека. То, что сейчас в психологии называется созависимостью, было детально разобрано Толстым еще полтора столетия назад. Однако «Анна Каренина» гораздо больше, чем просто психологический роман. Есть в этом произведении несколько сцен, которые прямо указывают на духовный поиск самого Толстого. И есть совершенно особый момент, экзистенциальный прорыв — когда герои из просто человеческих отношений выходят в ту сферу, где человек становится больше самого себя. Это сцена в середине романа, когда Анна после тяжелых родов оказывается при смерти. Кстати, эту сцену особо ценил в романе Достоевский. И в «Дневнике писателя» он прямо объясняет почему. Эту же сцену лучший эксперт по Достоевскому Татьяна Касаткина называет абсолютно достоевской в «Анне Карениной».
Что же там происходит? У Анны послеродовая горячка, шанс выжить, по словам врача, — один из ста. Алексей Александрович Каренин едет к ней и втайне надеется, что она умрет: ее смерть стала бы выходом из того сложного положения, в котором оказались он сам и другие герои. Анна уже изменила мужу и призналась ему в измене, ребенок, который только что появился на свет, — это ребенок Вронского, с которым Анна живет почти открыто. Самого Каренина она уже успела возненавидеть. В обществе уже ходят самые грязные слухи, и того приличия, о котором больше всего заботится Каренин, никак теперь не соблюсти. Алексей Александрович, со своей стороны, сделал открытие, что у его жены, оказывается, есть свой внутренний мир, в который ему нет доступа. Он уже запустил процесс развода, потом передумал давать развод, и уже много раз про себя осудил Анну. А Вронский к этому моменту уже стал охладевать в своей страсти, уже сделал выбор между Анной и карьерой в пользу Анны, и этот выбор теперь снова и снова тяготит его и заставляет искать аргументы, что все он решил правильно, но сомнения не оставляют. То есть все три этих героя на перепутье и ждут какой-то развязки, которая, конечно, не наступит сама собой. Но никто из них не хочет сделать шаг, взять на себя ответственность за решение ситуации.
И вот Анна при смерти после родов. Алексей Александрович получает от нее письмо из Петербурга: она пишет, что умирает, просит его приехать, но он до последнего не верит, что она может умереть, он подозревает жену в манипуляции. Анна действительно, как мы увидим потом, очень склонна к манипуляциям, но здесь не тот случай. Она в тяжелейшем состоянии, в горячке и бреду. Каренин едет в Петербург и застает в своем доме не только врача, но и Вронского. Вронский, согнутый и убитый горем, сидит в кабинете и плачет. При виде Каренина он втягивает голову в плечи, как вор-подросток, которого застали на месте кражи. Каренин чувствует отвращение к нему, к жене и ко всему, что там происходит. Он чувствует, что жена презирает его. И вот он идет в спальню к Анне и вдруг слышит ее слова о самом себе: «Алексей не отказал бы мне. Я бы забыла, он бы простил… Да что ж он не едет? Он добр, он сам не знает, как он добр». Дальше она говорит, что его, Каренина, настоящего никто не знает, только она. Что у Сережи, их сына, такие же глаза, как у отца. Что Сережу, наверное, забыли покормить, а если бы Алексей Александрович был здесь, то он бы не забыл… Потом она видит мужа и неожиданно для Алексея Александровича просит у него прощения — просит так, что в ее искренности и глубине невозможно усомниться.
Все это производит такое впечатление на Каренина, что с ним случается настоящий переворот. Анна, оказывается, видит его таким, каким он сам себя не знает: он прячется ото всех и в первую очередь — от самого себя, прячется за какие-то приличия, подменяет настоящую жизнь формальностями, а в глубине — вот он такой, настоящий, способный простить, заботливый и великодушный. И именно Анна, бросившая его, причинившая ему дикую боль, знает его таким. И никто больше, кроме нее. Господь открыл ей это знание о ее муже, но она не захотела вглядеться в это откровение, она прошла мимо величайшего дара любви, потому что тоже играла в жизнь вместо того чтобы погрузиться в нее и в саму себя, вглядеться в себя и в человека рядом. Ей было достаточно социальных ролей и светской жизни, она не хотела увидеть отношения с мужем в глубине — там, где открывается их Божественная природа. И вот теперь, в бреду, из глубины сердца или подсознания на свет из нее вырывается эта правда о ее муже — его облик, такой, каким его задумал Бог и каким она, оказывается, увидела его, но не захотела разглядеть. А ведь как этот луч любви и внимания к человеку мог все изменить…
И Алексей Александрович так потрясен этим откровением о себе и об Анне, которая этим невольным признанием раскрылась для него совершенно неведомой ему стороной, что с ним происходит та самая трансформация, перемена ума. Впервые в жизни он понимает, что такое настоящее прощение, он хочет простить и прощает, прощает не через боль, а от всего переполненного сердца, и он любит — не потому что кто-то сказал, что так надо, а по-настоящему. Рыдая, как ребенок, у постели жены, Алексей Александрович впервые в жизни чувствует счастье. Оно его застигает и покрывает с головой. Счастье — это же значит быть частью с другим человеком и с Богом, добровольно, не по букве закона, а по любви. Оно дается как дар — вполне возможно, в ответ на то движение человеческого сердца, когда мы перестаем делить мир на своих и врагов. То самое достоевское «все перед всеми виноваты», а значит, какой смысл выдвигать претензии, доказывать собственную правоту, мериться, кто кому сколько должен и кого чем обидел. Все перед всеми виноваты — и выход только один: простить друг друга, простить и тогда испытать то самое с-частье. Тогда оказывается, словами того же Достоевского, что жизнь есть рай, ключи у нас.
Дальше — только больше. Перед лицом смерти Анна просит, чтобы Вронский подошел и чтобы они с Карениным примирились и пожали друг другу руки. Анна называет мужа святым. И Вронский тоже вдруг видит, как высок этот человек — тот самый, которого он презирал. Тот самый обманутый муж, которого Вронский считал ниже себя, теперь стоит перед ним в слезах, открытый, не защищенный никаким напускным приличием. Перед ним настоящий человек в пиковую минуту своей жизни. И Вронский видит, как ему самому далеко до этой высоты. Как говорит Достоевский про этот момент, цитирую,
«последние выросли в первых, а первые, то есть Вронский, стали последними, потеряли весь свой ореол и унизились; но, унизившись, стали безмерно лучше, достойнее и истиннее, чем когда были первыми и высокими. Ненависть и ложь заговорили словами прощения и любви. Вместо тупых светских понятий явилось человеколюбие. Все простили и оправдали друг друга»
— конец цитаты.
Дальше, в той же заметке «Дневника писателя», Достоевский размышляет, что милосердие и любовь по сути и есть единственный путь для человека к трансформации себя и своей жизни. Что не надо искать причину зла и преступности человека в общественных устоях. Он прав. Одно время была популярна мысль, что все беды Анны оттого, что в обществе не приняты разводы… Но нет. Мы с вами видим: теперь разводы приняты, а нелюбви в отношениях меньше не стало. Достоевский же поддерживает Толстого в том, что зло, причина той боли, которую мы причиняем друг другу и самим себе, лежит гораздо глубже — не в общественных устоях, а в самой природе человека. И противопоставить этому злу можно только такие вот трансформации себя, как это описано в середине романа в сцене с умирающей Анной. Милосердие, прощение и любовь. Никакой мести, никаких счетов друг с другом. Мне отмщение и Аз воздам, — говорит Господь. Не стоит человеку брать на себя прерогативу Бога.
…Однако мы знаем, что было дальше с героями этой пронзительной сцены. Анна пошла на поправку — и все, что перед лицом смерти она увидела в муже, в своем сознании она обнулила. Алексей Александрович, который всем сердцем простил измену жены, привязался к ее дочери от другого мужчины, и эта девочка только его заботами не умерла, — Алексей Александрович разрешил себе вспомнить об условностях света, о мнимом стыде — и перечеркнул то высшее, что о себе узнал, то откровение о себе самом и о жене, которое Бог ему дал. Вронский не смог перенести, что обманутый им муж оказался выше него, и, чтобы смыть свой стыд — выстрелил в себя, хорошо, что не насмерть. А ведь что такое стыд перед людьми, стыд и Вронского, и Каренина… Это когда человек думает, что другие узнают, что он не такой, как от него ждали, что он хуже, чем про него думали. В основе такого стыда — гордыня… Когда человек выбирает соответствовать не себе, не замыслу Бога о себе, а ожиданиям других людей, он нередко отказывается от себя-настоящего и от того потенциала любви, который дает ему Бог. И тогда гордыня побеждает.
Но гордыня побеждает и в Анне. Ведь если она признает достоинство мужа, называет его святым, а потом идет на попятную — значит, ей проще жить в претензии к нему, обесценивать его и ничего в его отношении не менять. Это проще, чем попытаться в повседневной жизни разглядеть в человеке то Божественное откровение, которому она позволила стать очевидным для нее в пиковой ситуации. И потому чем добрее с ней Каренин, тем большее раздражение в ней он вызывает. Своей готовностью простить он напоминает ей, какой она сама призвана стать. Призвана — но не хочет. Так человек разрешает человеческому стать выше божественного в себе. Так нередко и происходит в жизни…
Возможно, потому мы и читаем «Анну Каренину» — в первый, второй или в десятый раз. Там вся палитра психологизма Толстого, и там же евангельская глубина. То, к чему человек призван, кем может стать, какое счастье может быть ему доступно — и как он последовательно выбирает броситься под поезд, но не выйти из того ада, в который сам себя запер. Но выход из ада… он все-таки есть. И это вопрос выбора. Мы же помним у Достоевского: жизнь есть рай, ключи у нас. Думаю, Толстой бы согласился.