Бессилие географии

Бахыт Кенжеев (Нью-Йорк) – один из самых известных и замечательных поэтов нашего времени. 20 лет назад (как много изменилось за это время!) поэтесса и эссеист Инна Лиснянская написала: «…неповторимость его поэзии – столкновение двух как бы противоречащих друг другу светил. Эти два светила – романтическое сердце и ироничный ум, – счастливо уживаясь, дарят читателям не только новое освещение жизни, но и новое восприятие мира».

Что тут можно добавить? Наверное, несколько деталей биографии – для тех, кто этого не знает и кто знает недостаточно верно. Вот они: родился Б. Кенжеев в 1950 году в Москве, в 1982 году эмигрировал в Канаду, с 2006 живёт в Нью-Йорке (США). Лауреат международных и российских литературных премий. Помимо многочисленных поэтических книг, опубликовал ряд романов в России. Публиковался в переводах на английский, французский, казахский, немецкий, испанский, голландский, китайский, шведский и другие языки. Крупнейший российский филолог, переводчик, философ и библеист Сергей Аверинцев написал о поэзии Кенжеева: «Такое умели, понимали, ценили на исходе античности…» По-моему, добавить больше нечего. Ну, кроме разговора с поэтом.

– Один современный поэт сказал о другом: «Двух столиц неприкаянный житель…» Имея в виду Москву и Санкт-Петербург. Помимо неприкаянности, он подразумевал не только разность этих пространств, но и некоторую разность поэтик, да, наверное, и то, что «житель» имел возможность в Москве раскрутить маховик вдохновения по-новому, ибо давно известно, что перемещения, путешествия действительно развивают вдохновение. Так ведь и Гоголь отмечал, что писатель «должен проездиться по России». У тебя получилось ещё огромнее: СССР, Канада, США. Огромные пространства, иные возможности, разность культур и так далее. Как всё это повлияло на твою поэзию, на твоё мироощущение, когда ты понял, что вот, переехав в Канаду, написал несколько иные стихотворения, что-то сдвинулось?

– Дело давнее, Женя. Я уже больше половины жизни провёл за океаном. Сном кажется и Москва 70-х годов, и Монреаль 80-х, и Москва 90-х, и даже Америка десятилетней давности. Все эти места изменились до неузнаваемости. Как, впрочем, и вся планета. Вспоминать юность – всё равно что в 1967 году (когда я уже поступил в университет) вспоминать 1917 год, совершенно иную эпоху. Сердце не желает с этим примиряться. Хватается за память, как за спасательный круг. А старые фотографии между тем выцвели, письма и газетные вырезки пожелтели. Под старость я начал временами сожалеть о своём бегстве из неприветливого отечества, на собственной шкуре убедившись в том, что «повсюду страсти роковые, и от судеб защиты нет». Есть два загадочно связанных стихотворения, написанных примерно в одно время и сходных по накалу трагизма. Это «По паркету парижских луж ковыляют жена и муж» Ходасевича и «Мы с тобой на кухне посидим» Мандельштама. Сопоставляя их, начинаешь осознавать бессилие географии как способа выстраивать жизнь.

Могу ещё добавить, что болезненный интерес россиян к вопросу об эмиграции, в общем, представляет собой наследие советских времён. Кому бы пришло в голову назвать Тургенева эмигрантом? А Хемингуэя? Слово «эмигрант» (пошедшее, кажется, со времён террора во Франции в конце XVIII века) появляется, когда на родине нелады с политическим режимом, в ином случае те же американцы, например, живущие за границей, называют себя нейтральным словом «экспаты». Политические эмигранты останутся всегда (Ходорковский, Сноуден), однако в подавляющем числе случаев я бы этим словом не злоупотреблял.

Хотя есть и ещё одна тонкость. Все мы невольные эмигранты, разлучённые если не с привычным местом, то со временем. Восточные немцы после падения Берлинской стены в одночасье оказались на Западе (о котором многие мечтали всю жизнь) – и растерялись на многие годы вперёд. Не любивший советскую власть Борис Чичибабин, проснувшись гражданином независимой Украины, стал воспевать счастливое время унылой тирании (и кто его за это осудит?). Среди моего поколения – миллионы людей, так же тоскующих по безмятежному и безвозвратному прошлому, по пресловутой колбасе и очередям за чешскими ботинками. Вопрос не в том, хуже или лучше за границей, а в том, что ты переходишь в незнакомую культуру, построенную на других понятиях, причём в момент перехода теряешь львиную долю накопленного человеческого капитала. Вживаться в неё адски трудно.

Но повторю, не обязательно для этого переезжать. Время часто делает эту работу за тебя – мы живём в динамическую эпоху. Показательна нынешняя ситуация в Америке, вызывающая бурное злорадство у национал-патриотов: под (законным) предлогом борьбы за права негров начался обезьяний цирк под руководством ультралевых, к которому уже присоединяются и ультраправые. «Не может быть!» – восклицают недоверчивые граждане бывшей сверхдержавы. «Надо навострять лыжи», – горестно шепчут другие. Но бывает всякое: даже СССР развалился, не говоря об Австро-Венгерской империи. Так что нынешний мир вступил в эпоху радикальных перемен – и, увы, не обязательно к лучшему.

– Совсем недавно, в канун 70-летия, ты вспоминал молодость. Вспоминал, как, живя в Москве на Тушинской, изобрёл благодаря чудесной химии «бахытовский» самогон. А уехав в командировку, оставил три литра корешам и ключ от квартиры. Уехал ненадолго, а выпили всё. Наверняка и с девушками поделились, и стихотворений почитали вдоволь. Я к чему… Вот прочтёт подобное молодой человек и подумает: «Хорошо жили поэты. Напитка навалом, ключи от квартиры, лихие прогулки, доступные девушки. А потом у многих «отвалы» за кордон, ещё через некоторое время – публикации, премии, фестивали и т.д.». Уже не говоря о тиражах журналов и книг, которые в 80-х и 90-х были невероятные. Я днями снял с полки Случевского времён совдепа, посмотрел тираж: 200 тысяч! А ведь К. С. в ту пору, да и сейчас, был далеко не раскрученным. Что ты скажешь такому молодому человеку?

– Насчет 200 тысяч* ты, конечно, загнул – наверное, всё-таки 50, хотя и это запредельный тираж по нынешним временам. Но в любом случае время – вещь коварная. Все прошлые эпохи рано или поздно покрываются романтическим флёром. Жили мы в юности бедно, трудно и опасно, но были счастливы, это да. Во-первых, помогало чувство своей правоты. Во-вторых, нищий человек куда больше радуется простейшим вещам. Помню, как я блаженствовал от каждой из своих (весьма немногочисленных) тогдашних публикаций. Сегодня мы живём в мире чрезмерного изобилия и, соответственно, порядком пресытились. Это особенно справедливо в отношении информации – как фактической, так и художественной. Информации столько, что нормальный человек уже не силах её усваивать. К тому же она более или менее бесплатна. И, наконец, не проходит критического отсева (редактуры, оценки художественного качества, проверки фактов и проч.). Последствия очевидны.

Могу привести забавную параллель: едва ли не главная причина проблемы ожирения в Америке – это доступность еды, которая (в пересчёте на доходы) до неприличия дёшева. С духовной пищей та же история.

Может, расшифровать корешей юности? Хотя бы в плане ироничности, а то совсем грустно. Ну на твоё усмотрение? Я уже много рассказывал о своих друзьях по «Московскому времени» – это была такая неформальная тусовка единомышленников. Мы выпускали самиздатский альманах, ходили на занятия студии «Луч» при МГУ под руководством Игоря Волгина и, конечно, много разговаривали о литературе. Я был в этой компании самым буржуазным – всётаки работал в университете, летом подрабатывал в «Интуристе». Саша Сопровский, когда его выгнали из университета, устроился дворником, Сергей Гандлевский ездил в экспедиции, Алексей Цветков, поработав в уездной газетке на севере Казахстана, подал на выезд. Татьяна Полетаева, впрочем, тоже работала – экскурсоводом по Москве. Все перечисленные оставили в русской поэзии заметный след. Саши уже нет, а с остальными я поддерживаю тесную дружбу – насколько это возможно.

– Недавно ты выставил в Сети стихотворение, воспевающее Ивана Айвазовского. С моей точки зрения, замечательный текст. Поймал себя на мысли, что не очень-то знаю твои предпочтения в музыке, живописи. Кто твои любимые композиторы, художники. Те, без которых нельзя? И кого ты считаешь своими учителями в поэзии?

– Ну в стихах у меня картины Айвазовского, если помнишь, висят «в ресторанах и лучших домах», что вполне соответствует действительности. В музыке я, увы, совсем ничего не понимаю: единственное утешение состоит в том, что не я один такой. Что самый музыкальный из русских поэтов (Александр Блок), как и самый музыкальный русский прозаик (Владимир Набоков), – тоже в этой компании.   

А в живописи – старомоден и тоже довольно невежествен. И вкусы у меня – джентльменский набор. Всё те же Брейгель, Эль Греко, старые немецкие мастера. Впрочем, и Эшера люблю, и Васю Ложкина, и Эдварда Хоппера. Вот абстрактного искусства, в общем, не понимаю. Очень мило, хорошо на кухню повесить, но всё остальное – увы. Как и в случае среднестатистической американской и передовой русской поэзии – не канает. Что до учителей в поэзии – тоже не скажу ничего нового. Державин, Пушкин, Баратынский, Тютчев. В XX веке, разумеется, Мандельштам, но и Ходасевич, и Заболоцкий, и Тарковский. Впрочем, почти у любого большого поэта можно найти, вероятно, хотя бы одно стихотворение, которое запоминается навсегда и оставляет на твоей душе неизгладимый отпечаток.

– Могу ошибаться, но помнится, на Байкальском фестивале ты рассказывал, что как-то в Канаду прилетел И. Бродский (видимо, ещё до Нобелевской?) и ты пришёл познакомиться как корреспондент русского радио Канады, а он, после выступления, сказал тебе, что сначала ему нужно выпить, а уж потом можно и поговорить. О чём говорили, как это было?

– О нет, моё знакомство с Бродским было чисто шапочным. В Монреаль он приезжал уже лауреатом, отлично читал стихи перед полной аудиторией. Я, скромный корреспондент «Радио Канада», подбежал к нему взять интервью, но он не согласился и уехал пить куда-то. Я горько плакал, но не обиделся. Потом где-то пересекались, он говорил мне милые вежливые вещи. Большой был мастер, но побеседовать по душам так и не довелось. Урон был нанесён значительный: поскольку я вёл на «Радио Канада» раздел «Литература», то рассчитывал на ударный материал. Начальство было недовольно. Некоторые забавные вещи про эту организацию я описал в давнем романе «Плато» – он есть в Сети, милости прошу. С североамериканской литературой у меня, кстати, отношения не сложились, так и живу в русском гетто. Комплексов на этот счёт совершенно нет – тем более что Набоков остаётся единственным исключением в качестве русского писателя, успешно перешедшего на другой язык.

– Какова судьба твоих книг на российском рынке, возможно, на американском, европейском? Вопрос не праздный, поскольку ты публиковал не только поэтические книги, но и романы. Кажется, четыре романа издано?

– Ну какой рынок? Никакого рынка в поэзии не существует. Сборники мои вроде бы неплохо расходятся, и слава Богу. Писать специально для денег я никогда не научусь. Проза моя так и канула в безвестность – мне кажется, что незаслуженно, но время покажет. Поэты моего круга получили отличную закалку при советской власти: какое счастье писать, читать стихи друзьям и при этом оставаться на свободе! А в нынешние времена – совсем полное блаженство. То меценаты денег подарят, то на фестиваль позовут, то… впрочем, в моём возрасте уже об этом писать, наверное, не стоит. Если бы не эпидемия, жизнь оставалась бы прекрасной. Но и то сказать – другим поколениям выпадали испытания и сильно похуже, (война, лагерь, блокада, голод), так что я стараюсь не особенно унывать.

– А не припомнить ли нам Семёна Липкина? Именно он сказал, что тебе снится строка на неизвестном языке, что над тобой склонилась тень Евгения Баратынского, что твоя поэзия – долгожительница. Сам-то что думаешь об этих словах? Тяжела «шапка Мономаха» или, наоборот, греет и направляет?

– Ну, мне приходилось слышать немало и комплиментов, и поношений. Семён Израилевич, разумеется, был одним из самых замечательных людей, которых я в жизни встречал, и его добрыми словами я дорожу до сих пор. Греет. И направляет. А «шапки Мономаха» на мне, конечно же, нет и не было. Как, впрочем, не было её и на моём любимом Баратынском. И на Мандельштаме. И на Заболоцком.

– Наверное, будет неправильно, если не спрошу следующее: есть ли у тебя своё истолкование, почему Господь допустил вселенскую катастрофу, с которой мы все живём? Спрашиваю ещё и потому, что ты как «наш корреспондент» недавно разгуливал в маске «по некогда прекрасному городу Нью-Йорку»…

– Пути Господни неисповедимы. Наверняка Он хочет что-то нам втолковать – но своим, известным только ему способом. Роптать не приходится. Хотя раньше я боялся скорее ядерной войны, чем этой нынешней глупости. Вышло по-другому. Рано или поздно мы, вероятно, поймём смысл этой вехи человеческой истории. По крайней мере, я на это надеюсь.

Бахыт Кенжеев (слева) и Евгений Чигрин. Крым, Волошинский фестиваль / ЛЕОНИД ЛОМАНЕЦ

– Недавно прошла нобелевская церемония. Литературную премию получила Луиза Глюк. Говорят, что для этого немало сделали Барак Обама и его супруга. В переводах на русский её поэзия звучит банально. Во всяком случае, именно так её поэзию оценили современные русские поэты. Разумеется, и поклонники нашлись. Знатоки английского называют Мелиссу Грин, которую хвалил Дерек Уолкотт, как более интересную, пишущую в рифму поэтессу. Ты, как знаток английского, что думаешь по этому поводу?

– Всю английскую поэзию знает мой просвещённый друг Алексей Цветков, а у меня знания о ней самые отрывочные. Отмечу, однако, что Нобелевская премия вызывает если не скандалы, то ожесточённые споры каждый Божий год. Оно и понятно – у каждого есть свои фавориты. Я, честно говоря, отбирал бы дюжину финалистов, публиковал бы этот список, а победителя определял жеребьёвкой. И волки сыты, и овцы целы. (Остальным можно было бы выплачивать утешительный приз – по тысчонке баксов).

Луизу Глюк я прочёл. На фоне вялых «прогрессивных» стихов, доминирующих сегодня в американской поэзии, она совсем неплоха. В меру анемична, в меру интеллектуальна, в меру метафорична. Если сегодня в моде такая поэзия – ну и слава Богу. В конце концов, были времена в России, когда лучшим поэтом считался Надсон, была мода на Игоря Северянина (в целом замечательного поэта, но, однако, сознательно писавшего на потребу непритязательному и полуобразованному слушателю).

– Сегодня в свете технотронной цивилизации, расцвета масскультуры всё меньше людей, способных прочитать Достоевского и Гоголя, вжиться в Пушкина, Вяземского, Баратынского. Отсюда вопрос: будет ли Россия достойной культурной страной в нашем веке, будет ли в ней настоящее искусство?

– Не могу согласиться. Читателей Баратынского и Мандельштама всегда было ничтожно мало. Ровно как и сейчас, а то и меньше. И в нынешней России есть живые силы, которые готовы создавать, так сказать, высокое искусство. Им приходится состязаться с массовой культурой, конечно, в этом ничего нового нет. И с небывалым соперником – жуликами под маской всяких постмодернистов. Но не беда. Выживет, я считаю. Как обмолвился Пушкин, «ведь мы играем не для денег, а лишь бы вечность провести». Давайте и дальше считать, что в жизни всё-таки имеется какой-то высший смысл.

– Давай закончим нашу беседу новым стихотворением.

– Конечно:

Памяти Вагинова

Так, значит, больше не хвораем мглистым
искусством и не бродим в полумасках
по масленице многотрудной смерти,
торжественную музыку слагая
на неизвестном Богу языке.

Не роем землю рогом, не пируем,
не путешествуем, лишь в древних саквояжах
храним неслышно тлеющую память
и слов любви невыразимым девам
не повторяем под небесный смех.

Не выходи один в пустынный город,
не созерцай сквозь пасмурные слёзы
амбарные замки на модных лавках,
жандармов молодых в апрельских парках –
и это всё, как водится, пройдёт.

Пройдёт, пройдёт – останется добавить,
как оно было сладко и нелепо,
как в благости вневременного века
мы раскалённым холодом дышали,
как хорошо нас баловал Господь.

* Тираж книги К. Случевского – 200 тыс. экз. М.: Современник, 1988.