Парки концентрированного горя: зачем люди идут на кладбища Северной столицы

Книга Маргариты Николаевой «Некрополи Петербурга» содержит много трагичных и жестоких фактов из петербургской, петроградской и ленинградской истории. Впрочем, не обошлась она и без макабрического юмора. Подробности — в рецензии Лидии Масловой, специально для «Известий».

Маргарита Николаева

«Некрополи Петербурга. Адамовы головы, холерные кладбища и Гром-камень»

Москва : МИФ, 2025. — 224 с.

В финале своей серьезной книги, после краткого путеводителя по самым интересным из сохранившихся по сей день исторических кладбищ, автор спохватывается, что не слишком позаботился о развлечении читателя, скорее всего, ожидавшего «мистических историй и кладбищенских легенд», и приводит одну такую, записанную в 1910 году, — о летающем гробе над Волковским кладбищем.

Не будем разглашать развязку этой истории, которую Николаева приводит в качестве эпилога «не только с целью рассмешить, но и желая напомнить, что отношение к кладбищам как к местам мистическим, полным нежити и секретов, усиливает стигматизацию некрополей, придавая им окраску чего-то иррационального, потустороннего». В принципе, исследовательница совсем не против мистической атмосферы, придающей некрополям своеобразное очарование, но главное, чтобы мистика и суеверия в разумных дозах не мешали объективно оценивать культурно-историческое значение кладбищ как неотъемлемой части городской архитектуры.

Таков основной пафос «Некрополей Петербурга», подкрепленный в начале книги цитатой из академика Дмитрия Лихачева («Кладбище — это элемент города»), приведенной в первой главе, где речь идет о кладбищах, существовавших на приневских землях до основания города, о петербургских неофициальных кладбищах начала XVIII в. и об официальных кладбищах, просуществовавших несколько десятилетий (первым из них стало открывшееся в 1711 г. Сампсониевское). Уже в этот период начался естественный процесс тесного взаимопроникновения между городом и кладбищами как частями одного целого, несмотря на то, что «по религиозным причинам частое посещение кладбищ или использование их для прогулок или иного праздного времяпрепровождения не приветствовалось».

Тем не менее живых всегда так или иначе тянуло на кладбище, и не обязательно с ритуальной целью захоронения родных и близких. Можно вспомнить эпоху сентиментализма и романтизма с их культом смерти и любовью к кладбищенским прогулкам, воспевавшимся в элегиях и балладах, формировавших «эстетическое восприятие некрополя». Об этом можно прочесть в одном из самых фундаментальных и авторитетных трудов о петербургских кладбищах, на который часто ссылается Николаева — книге А.В. Кобака и Ю.М. Пирютко «Исторические кладбища Санкт-Петербурга». Но еще до появления поэтов-романтиков, очарованных загробным миром и любивших в своих сочинениях постоять одной ногой в могиле, люди попроще не без удовольствия собирались на кладбищах.

Во второй главе, «Сто лет петербургских некрополей», охватывающей период с середины XVIII в. до 1917 г., рассказывается о самом удивительном явлении в многолетней истории Смоленского кладбища на Васильевском острове — народных гуляниях в честь праздничных церковных дат, особенно в день Смоленской иконы Божией Матери. Тут Николаева предоставляет слово знаменитому актеру Петру Каратыгину, написавшему в 1858 г. проникнутый лиризмом рассказ «День на Смоленском кладбище. Из записок петербургского старожила», где описана веселая праздничная толпа, спешащая на кладбищенский пикник с узелками, корзинками и бутылками: «Странное дело! Наши публичные, официальные гулянья, по их однообразной чопорности, кто-то сравнил с похоронной процессией, а тут, наоборот, прогулку на кладбище можно было принять за самый веселый праздник. <...> Повсюду были слышны шум и говор, заунывное приговаривание баб и старух, хохот, плач и визг детей, минорные полутоны нищих — все это вместе представляло странную, дикую картину!»

К 1910-м годам подобные гулянья потеряли былой размах, и, хотя горожане продолжали прогуливаться по Смоленскому кладбищу в воскресные и праздничные летние дни, газета «Петербургский листок» за 1914 год как свидетельствует: «...благодаря строгим мерам, принятым заранее, на кладбище почти искоренился старый обычай пьянствовать на родных и чужих могилках».

Не менее привлекательным местом проведения досуга, чем комплекс Смоленских кладбищ, стали появившиеся примерно в то же время Волковские кладбища. «Историко-статистические сведения о С.-Петербургской епархии» 1885 года описывают Волковское православное кладбище как поистине райский уголок, «сад или парк, засаженный деревьями и кустарниками разных пород, с палисадами, беседками, памятниками и крестами; летом все это обсажено цветами, украшено венками и гирляндами».

Однако привлекал этот парадиз отнюдь не ангелов, по мере того как Волковское кладбище приобретало значение некрополя литературной интеллигенции, в том числе оппозиционной: здесь, например, нашел последний приют А.Н. Радищев, «бунтовщик хуже Пугачева». Из-за политических взглядов некоторых погребенных, скептически относившихся к царской власти и общественным устоям, как пишет Николаева, «Волковское кладбище стало служить площадкой для оппозиционных выступлений молодежи. Начало им положили похороны Н.А. Добролюбова, после чего подобные политические акции случались регулярно при погребениях или годовщинах смерти передовых деятелей культуры».

Тема взаимопроникновения, стирания границ между миром живых и мертвых, между городским парком и кладбищем, между официальным торжеством и похоронной процессией, получает ироническое продолжение в описании празднования 200-летия Санкт-Петербурга в 1903 г., оставленном известным библиографом Сергеем Минцловым. Николаева цитирует его дневник, где описаны попытки организаторов торжеств устроить в центре города «дикий уголок первобытной Невы: скалы, ели, и среди них с топором в руке стоит Петр, как бы озирая простор перед собой...» Этот декор, включая увитые ельником бутафорские мавзолеи с датами смерти царей, вызвал у многих траурные и кладбищенские ассоциации: «...везде елки, елки без конца, словно на похоронах по первому разряду. <...> Народа — гибель. <...> Ни шуток, ни смеха — точно громадная процессия медленно движется за гробом, или крестным ходом. <...> Впечатление было такое, словно мы попали на Александро-Невское кладбище. Чья фантазия родила эти мавзолеи — не знаю!»

Не менее выразительная цитата принадлежит физику Сергею Вавилову, чья дневниковая запись приводится в третьей главе, посвященной советскому периоду петербургских кладбищ, когда многие исторические некрополи были либо сильно разрушены, либо полностью уничтожены. В послевоенный период у властей хватало забот и без кладбищ, поэтому объекты похоронной сферы были последними с списке приоритетов, а люди, желавшие достойно похоронить близких, вынуждены были выкручиваться, изготавливая похоронную атрибутику из подручных материалов — обрезков труб, старых механических деталей, арматуры и прочего хлама. Наблюдая эти причудливые конструкции, Вавилов описал тогдашние советские кладбища как «странные парки концентрированного горя и фанаберии даже за гробом». И все-таки слово «парки» в этой цитате обнадеживает, вносит какую-то жизнеутверждающую ноту, как и завершающий книгу путеводитель по действующим (или хотя бы сохранившимся) кладбищам, которые, как уверена Маргарита Николаева, «всегда найдут чем удивить» и неизменно свидетельствуют о неразрывной связи между живыми и мертвыми.