«Маслице-фуяслице»
В конце июня, в годовщину со дня рождения Александра Твардовского, редакция обратилась к дочери поэта с просьбой об интервью. Валентина Александровна любезно согласилась. В итоге получилась многочасовая беседа, главной темой которой стал… Солженицын, а если точнее – история с публикацией «Одного для Ивана Денисовича» на страницах журнала «Новый мир». И это неудивительно: чем дальше в прошлое уходит эпоха «оттепельной» литературы, тем больше вопросов возникает к ее авторам и редакторам. Однако почти никого из них уже нет в живых. И лишь дочка Александра Трифоновича остается свидетелем, который и как профессиональный историк, и как активный участник редакционной жизни «Нового мира», где публиковалось немало ее работ, может критически осветить события шестидесятилетней давности.
– Я писала рецензию на книгу Солженицына «Двести лет вместе». Эта его вещь показательна: автор – абсолютный дилетант и первоисточников не знает. Он как о чем-то наиглавнейшем писал, о евреях и русском революционном движении. Не знает элементарного! Хватается за Бакунина. Но ведь ничего же не знает ни о роли Бакунина, ни о роли Кропоткина. Зато все, что можно, приписывает евреям…
Или вот в «Архипелаге» пишет, что, дескать, царский режим был мягче советского. И приводит в доказательство историю с революционеркой Верой Фигнер. Она сорвала с жандарма погоны… Как легко ей это далось. Ничего за это не было.
– Забыл только уточнить, что дело было в 1902 году, когда Фигнер уже 20 лет сидела в Шлиссельбургской крепости. И что не за себя лично она всыпала смотрителю, а за звериные издевательства над другими заключенными.
– Вот я и привожу цитаты – из воспоминаний Фигнер. И доказываю, что Солженицын этого не читал. Все у него по каким-то пересказам, по чьим-то изложениям, из бегло прочитанных работ других авторов… Поскольку я знаю эту тему досконально, то показываю на документах, что он – полный профан. Будь я человеком, с пиететом относящимся к его писанине, то на книге о евреях мое доверие было бы подорвано ко всему, что подписано его фамилией. С ним требуется сплошная бдительность, каждый факт надо перепроверять!
– Разделяем ваше отношение к фигуранту. Тем более что с начала мая мы знакомимся с материалами его уголовного дела от февраля 1945 года, которое, как известно, увенчалось для Солженицына восьмью годами лишения свободы и последующей высылкой. Это огромный материал: в деле около 300 листов. Одни только протоколы допросов по десять страниц. Много писем. Его взяли за попытку создания во фронтовых условиях антисоветской организации.
– Если в «солженицынском деле» есть какие-то программные документы, то даже с нынешней, либерально-демократической колокольни это может расцениваться как подрывная деятельность. Найдут сейчас у гражданина какие-то бумаги с планами переворота, так, конечно, тоже осудят. Это закономерно.
– А там – совокупность отягчающих обстоятельств. Район военного положения, разведчасть, он – капитан Действующей армии. Основной документ – «Резолюция N 1» (См. статью «Служили два товарища». «Совершенно секретно» 06.04.2016), попытка теоретического обоснования госпереворота. Много всего и в письмах, где он прямо пишет, что Сталин отошел от ленинских норм.
– То есть Сталин изменил партии…
– Именно. Открыто декларирует, что после войны надо создавать организацию и думать, как привлечь союзников для смены правительства… В своих показаниях не только признает обвинения, но еще и употребляет выражения «моя антисоветская деятельность», «я вел антисоветский разговор». И под всеми этими показаниями – его подписи.
– А вы, кстати, знаете, что первый раз Солженицына арестовали в Ростове-на-Дону еще летом 1941-го? … Об этом есть воспоминания его одноклассника, Кирилла Симоняна, у которого была влиятельная родня в Ростове и, который тогда пришел на помощь.
– Солженицын и сам рассказал об этом в «Архипелаге». Но, как всегда, путанно. «В тылу первый же военный поток, был – распространители слухов и сеятели паники, по специальному внекодексовому Указу, изданному в первые дни войны… Мне едва не пришлось испытать этот Указ на себе: в Ростове-на-Дону я стал в очередь к хлебному магазину, милиционер вызвал меня и повел для счета. Начинать бы мне было сразу ГУЛАГ вместо войны, если бы не счастливое заступничество».
– Сеял панику в очереди. Или прощупывал настроение граждан. Такой провокационный прием: разговорю-ка я их! О неготовности Красной Армии, про отступление и так далее. И все равно выкрутился…
Но сколько всего: панические разговоры в сорок первом – раз, организация антисоветской деятельности на фронте – два, переписка антисоветского содержания – три.
И получить восемь лет? Я спрашивала людей опытных, военных – все они удивляются. Да во время войны за меньшие преступления отправляли под трибунал и давали высшую меру… Версия одна – после ареста его сразу же завербовали и сделали осведомителем. Потому и дали всего восемь лет. И потому после ареста он в течение всего срока находился на положении отнюдь не «Ивана Денисовича», а блатного. И на шарашке, и в лагере. Был учетчиком, нормировщиком – придурком, как сам позже характеризовал этих людей. А это уже признак: придурки это те, кого органы использовали как осведомителей.
– А не странно, что идейный враг согласился стать осведомителем?
– Это отнюдь не изменение его взглядов. Это оборотень. Сначала он антисоветчик. Потом его арестовали и завербовали. И он начинает выполнять поручения. Но вот в феврале 1953 года – еще при Сталине! – заканчивается срок, и его выпускают. А по прошествии времени вдруг передает в редакцию «Один день»…
– Вдруг… Через восемь лет после освобождения. Уже и Сталин умер, и Берию расстреляли, и съезды – двадцатый, двадцать второй – отгремели.
– Да… А он пугливо передает через литкритика Льва Копелева, с которым познакомился еще в шарашке и, который после освобождения сотрудничал с московскими редакциями. При этом сам Солженицын, как он позже писал, дрожал от страха, дескать, о-о-й… рассекретился… сам себя разоблачил.
– Это он писал спустя еще десять лет, в начале 1970-х, в «Бодался теленок с дубом».
– И там же упрекал Твардовского, что тот, мол, специально затягивал работу с подготовкой «Одного дня» к изданию.
– Запутанная история: Солженицын рукопись вроде бы передал, а рассматривали ее неизвестно сколько....
– Дело в том, что Копелев сам к Твардовскому не пошел, а передал рукопись своей жене, критикессе Раисе Орловой. А Раиса поступила так... Она пришла к неплохо знакомой ей сотруднице «Нового мира» Асе Берзер и, о чем-то там поболтав, ничего не сказав, бросила рукопись «Денисыча» ей на стол. Та даже внимания не обратила. А наткнулась лишь через две недели, при уборке стола… Это потом Солженицын создал легенду, будто бы повесть увидела свет благодаря Асе. Дескать, Берзер поняла, что в ее руках судьба русской литературы, и понесла главреду…
– Вы говорили, что видели эту рукопись.
– Мне отец показывал. Он ее принес домой, так как работал с ней. Видно было, что не сразу из пишущей машинки. Не затрепанная, но несвежая. Была напечатана синими чернилами плотно-плотно с двух сторон листа и через один интервал. И это было так плотно, что получалось всего несколько страничек. Она и без того маленькая, а уж если так напечатали…
Отец рассказывал о ней. Кое-кому читал сам. И, разумеется, не выпускал из рук, чтобы материал не пошел в перепечатку. Это едва ли не единственное новомирское произведение, которое не перепечатывалось, не ходило по рукам в списках, не было в самиздате до выхода в «Новом мире».
– Солженицын рассказывает иначе: «Попросила А.С. (Анна Самойловна Берзер. – Прим. ред.) перепечатать за счет редакции». Дескать, сразу же передали материал в машинописное бюро на перепечатку.
– Это вранье! В редакции было железное правило: пока редактор не одобрит рукопись, в перепечатку не отдавать. Это же трудозатратное дело, за которое машинисткам платили и немало. Да и он всегда что-то правил в любом материале. И, конечно, надо было вносить ту правку, которую он предложил по «Ивану Денисовичу».
– А не было ли вопроса к уровню его мастерства? Одно дело «Один день», который нужно было править, и то, что пошло из-под его пера позже?
– Твардовский предложил новое название. А то ведь можно было язык сломать: «Заключенный Щ-854». Каждый раз спрашивать: «Вы случайно не читали Ща восемьсот пятьдесят четыре один день одного зэка?» Это к разговору о его художественном вкусе…
Твардовский не пускал мат на страницы литературы. Мата хватало в жизни. Даже школьники понимали, что и в лагере, и в тюрьме мат существует. И он основательно заменил Солженицыну некоторые выражения.
– «Маслице-фуяслице»…
– Но, по большому счету, ничего не затронули. Особенно черт характера героя. Отец принял рассказ как художественную вещь. Хотя вот именно здесь возникает тема, которая меня как раз смущает…
Ведь позже у Солженицына ничего подобного не было. Зато было жуткое «Красное колесо» с явным намерением автора перекрыть «Войну и мир». Я не встречала ни одного человека, который прочитал бы эти «колеса» до конца.… Ну, полистали «Февраль». Но «Март» уже забросили.
Про «Архипелаг» я вообще не говорю. Насобирал туда все подряд из писем, которые приходили в редакцию от заключенных. Ему ведь отдали часть новомирской почты, адресованной как Александру Исаевичу, так и Александру Трифоновичу. Некоторые письма так и начинались: «Дорогой Александр Трифонович». Его благодарили как редактора, а потом уже разбирали текст – с чем согласны, с чем нет…
– К вопросу об авторстве «Одного дня»…
– Для меня это не ясно. Я не хочу строить гипотез вроде тех, которые были в связи с Шолоховым. Говорили-говорили, а потом вдруг решили, что он все-таки сам написал «Тихий Дон», так как рукопись все же нашли. Но для меня не это доказательство! Что же он чужую рукопись подаст, что ли?
Фото снято в информационно-культурном центре
«Музей А.И. Солженицына» в г. Кисловодске
– Если на то пошло, у Шолохова кроме рукописи был еще огромный архив черновиков.
– Я чувствую абсолютно точно, что по стилю, по духу это произведение не Солженицына. Ведь он был сосредоточен на себе и на лютой ненависти к строю. А все это никак не соотносится с авторским сопереживанием Ивану Денисовичу… Этот текст, в том числе и по художественным достоинствам, выпадает из всего, под чем стоит его подпись.
– А «В круге первом»?
– Читабельная беллетристика! Твардовский считал, что «Круг» ниже «Одного дня» и принял его с оговоркой, записав в дневнике: «Будут съемные главы». Подразумевались главы о руководителях государства, со Сталиным… Твардовский хотел оставить темы семьи, ареста. А всех этих вождей убрать. Он считал, что это уже не художественная литература.
– Вы вспоминали, как своеобразно проблему авторства «Денисовича» прокомментировала одна дама, специалист по Короленко…
– Это было в 1970-е годы. Я забыла ее фамилию, но это легко исправить, поскольку она исследователь Короленко. Увы, рано умерла. Была трудолюбивой и способной. Солженицын таких привлекал к сотрудничеству, и они на него работали.
– Известны фамилии некоторых: Воронянская, Медведева-Томашевская.
– Никому из них он ничего не платил. Даже после того, как его начали публиковать и здесь, и за границей, когда у него пошли долларовые гонорары, когда он купил машину…
В беседе с той исследовательницей Короленко я сказала, что не понимаю, как автор, написавший «Один день», может писать такие ужасные тексты, какими были все его последующие. На это она риторически спросила: «Но вы же не думаете, что он в нее… то есть в повесть... ничего не вложил». Это я помню дословно.
– Эх, неслучайно Солженицын раскручивал тему Шолохова и «Тихого Дона»!
– Ну да. Дескать, не мог в таком возрасте написать и так далее… А вот мой отец, например, никогда не считал Шолохова плагиатором. Шолохов писал сам, но использовал, конечно же, весь материал, который прежде публиковался по теме. В том числе и публикации того самого Крюкова. Он использовал всю эту карту событий на Дону.
– Похоже, имея за плечами серую практику работы с «Одним днем», свой опыт перетасовки материала собственного и постороннего, Солженицын в итоге приписал этот «метод» и Шолохову.
– Моя покойная сестра, Ольга, говорила, что атаку на Шолохова он предпринял неслучайно. Солженицын хотел кого-то скомпрометировать, чтобы и самого себя обезопасить. На тот случай, если, спустя годы, что-то раскроется, то всегда можно сказать: не он один…, Шолохов тоже так писал…
Только я не говорила вам, что там фактическая основа другая и все такое! Я просто чувствую, что это не его произведение. Я не следователь, я исследователь.
– Что же там могло произойти в действительности?
– Знаете, как бывает в лагере… Умирает заключенный и передает несколько листочков: «Александр Исаевич, напечатайте, если можно будет. Распространите после моей смерти». И все. Этот берет. А тот умирает. Свидетелей никаких нет. – А что потом? – А потом лежал на койке в своей шарашке и изучал словарь Даля. Изучил и принялся оснащать текст такими словечками.
Твардовского это раздражало. Он советовал Солженицыну удалить их из «Одного дня», очистить рассказ от этих архаизмов. Для чего добавлять умершие слова, говорить с читателем на мертвом языке? Зачем пытаться оживлять эту архаику? Трудночитаемые, труднопроизносимые, непонятные выражения… А тот все думал, что это привлечет внимание, что этим он придает повествованию свой собственный стиль.
И, самое главное… Он нигде и никогда подробно не пишет о своей работе над «Одним днем». Почему захотел написать о судьбе простого человека? Когда? Во время войны? Или в шарашке? Или после освобождения? Он его не датирует! Что давалось легче, что трудней? Как он его хранил потом…
У Твардовского есть так называемый ответ читателям, «Как был написан Василий Теркин». Там все подробно – и про замысел, и почему возлагал надежды на то, что эта книга будет принята читателями.
Но почему Солженицыну захотелось написать о лагере? Это же не автобиографический рассказ. Он же не отождествляет себя с таким простаком: Шухов для него это крайний примитив, от которого он даже дистанцируется. Считал же себя высоким, талантливым интеллектуалом!
Все это очень подозрительно. Когда писатель вынашивает идею, ему хочется поделиться: «Знаете, вот созрел замысел. Я понимаю, что он пока не совсем получился, но, тем не менее…» А тут – раз… Как из кармана. Сидит, сидит, а потом вдруг встает и сразу едет в «Новый мир».
Солженицын рассказывает лишь про то, как, послушав речь Твардовского на ХХII съезде – где тот говорил, что, дескать, надо писать смелее – он решил проверить это. То есть «Один день» это всего лишь проверочка такая!.. А потом трясся от страха, что отдал вещь в редакцию и тем самым рассекретился, разоружился. Ну, разве так действует писатель, которому дорога его вещь. Он будет рассказывать подробно. Раз отдал, то пошел как бы ва-банк. И уж, конечно, хранит черновики. Первый рассказ! Первая литературная работа.
– И даже после 1994 года, вернувшись в Россию, он не предложил общественности никаких историй о создании рассказа.
– Он вернулся, считая себя классиком выше Толстого. Эти «Красные колеса» явно выдают его запал: «Перекрою я Льва Николаевича! Чего у него там? «Война и мир»? «Анна Каренина»? Ха! А у меня – вон какие «колеса» крутятся!»
Валентина Твардовская. Фото автора.
Внимательно вчитываясь в интервью, в статьи и в комментарии Солженицына, замечаешь, что читательская приверженность «Одному дню» его очень раздражает. «Дался он им!» Это я его почти дословно цитирую… Дескать, почему они не замечают его великих вещей? Сосредоточились на том рассказе! И за это он не любил Твардовского, который если что и ценил из его рассказов, то именно «Один день».
– А «Матрёнин двор»?
– Очень фальшивая повесть. Несуразицы и вранье в каждом абзаце. Я помню, отец говорил: «Пожиже будет, чем «Один день». Но рукопись все же принял. Хотя название тоже заменил, чем опять ужасно рассердил автора. А было несуразное – «Не стоит село без праведника».
В общем, неладно «С Иваном Денисовичем»… Ведь именно этой вещи он был обязан всемирной славой. Начни он с «Круга», кто бы его заметил? Обычное антисоветское произведение. За границей таких полно.
– Поучается, он раздражался именно потому, что знал истинную историю «Одного дня», как произведения, не им написанного.
– Я не знаю, почему он раздражался. Я знаю другое: если человек дорожит своим произведением, он будет соответствующим образом к нему относиться. Твардовского, например, не раздражало возвышенное отношение некоторых к его ранней, еще довоенной поэме «Страна Муравия».
А этого раздражало, что не хвалили остальные его работы. Он же рассчитывал на писательское признание, которого так и не получил. А ведь литератор живет надеждой, что следующая его работа будет лучше. Или хотя бы на уровне. Но у Солженицына того уровня похвал больше не было. «Один день» так взлетел просто потому, что это был прорыв к теме.
Впоследствии Твардовский очень много лагерной прозы отверг. На него сердились, обижались. А он объяснял, что это просто попытки обличения, но не художественная литература. Нельзя было наваливаться на эту тему. Иначе журнал превратился бы в тот самый «Архипелаг ГУЛАГ».
Фото из архива автора