На Северный Афон
Глава I
Валаам. – На верхней палубе. – Бесплатный комик. – Кругом вода. – «Пропимшись и заблудимши». – Коневец и его «достопримечательности». – «Водные» ирмосы. – Кронштадтская собака. – Земля! Земля! – «Владыка здесь». – Кладбище и храм. – «Падший» послушник и «Святой остров». – Никольский скит. – Студент-послушник. – Всенощная. – Обедня и Сердоболь.
Еще зимой несколько человек из нас начали толковать о весеннем путешествии компанией. Иные предлагали прокатиться по Волге, – да карманы у нас были тощи, как фараоновы коровы (см. Быт.41); другие указывали юг, но «коровы» и здесь помешали. И вот нашли такое место, где удачно соединилось интересное паломничество с средней толщиной карманов, – это Валаам. Каких-нибудь рубля два-три на билет на пароходе, заманчивый путь по реке Неве и Ладожскому озеру-морю, да еще – самое главное – религиозная окраска, – все это было на стороне Валаама, и паломничество было решено. Как только свалим с плеч последний экзамен, – дело было в мае, страдном для учащихся, – тотчас на пароход, – толковали мы. В самом деле, после спешных ответов, экспромтом собрали мы корзину, – кое-чего захватили; – и, конечно, по обычной молодой беспечности, позабыли самое главное – хлеб насущный. Но молодежь плохо рассуждает: лишь бы сейчас сыт был, а завтра – что Бог даст.
Извозчики повезли нас к Валаамской пристани, – что на Калашниковской бирже, около церкви Бориса и Глеба4. С какой-то верой в интересность будущего, с ожиданием впечатлений от неизвестных еще картин, – мы энергично вскочили на плавучую пристань. Тотчас были куплены билеты, и ими, так сказать, начали путешествие. Уложили свои вещи и опять выскочили на пристань. Попрощались с провожавшим нас товарищем и хотели было спокойно воротиться на пароход, – как вдруг заметили у кассы две унылые физиономии в одеждах богомолок – черничек. Отец кассир – валаамский инок – спокойно и решительно заявил, что даром их не повезут. Я подхожу к ним.
– В чем дело?
– Да вот, родимый, на Валаам хотели было пробраться, – да денег не хватает!
– Сколько вам нужно?
– Хоть бы с ру-у-блик! – жалобно протянула одна из них. На лицах их написана была и печаль от безденежья, и надежда на помощь, и неуверенность в ней.
Я тотчас обратился к товарищам с предложением помочь, – и через полминуты в руках паломниц был лишний полтинник. Оказалось, что и его было достаточно к имевшейся у них сумме, – так как отец кассир дал им после добавки льготную контрамарку. С какой радостью не пошли, а прямо побежали они по трапу на пароход! Сколько благодарности за один лишь полтинник светилось в их глазах!..
Суетня все усиливалась... Начали приготовляться к снятию парохода с якоря. Раздался властный и хладнокровный голос капитана – финна, – зазвенели где-то электрические звонки, с шумом вытянут был якорь, покрытый гадкими червями, разбухшим зерном и вонючей грязью.
...Раздался второй звонок... Сняли трап. Провожавшие что-то шумели отъезжавшим, делали предостережения, высказывали пожелания счастливого пути... Гам был невообразимый... Раздался третий звонок... Зашумели винты, вспенилась у кормы вода, и пароход – еле заметно – тронулся в путь-дорогу. Почти все сняли фуражки, шляпы и начали креститься на церковь Бориса и Глеба. С пристани тоже крестились и крестили отъезжавших. Не обошлось, конечно, без слез. Две-три женщины утирали платками глаза и нос – махали отъезжавшим... В это время пароход успел развить порядочную силу – и мы поплыли довольно быстро против течения Невы... Было уже часов десять с половиной утра... День выдался замечательно ясный, – редкий для северной столицы даже в мае. Дул маленький ветерок, – но он бежал за нами и равнялся по быстроте пароходу; поэтому для пассажиров казалось совсем тихо: только небольшие волны говорили, что мы обманываемся...
Тотчас после отхода парохода мы забрались на верхнюю палубу – значившуюся, по объявлению, только для пассажиров первого класса. А мы имели лишь второклассные билеты; да и то, признаться, зря лишь деньги истратили: в третьем – почти все равно. Вместе с нами забрались и третьеклассники – человек пять, и лишь один имел законное право на верхнюю палубу.
Но неравенство финансового положения не препятствовало «зайцам» и имеющему право завести между собой речи. Один из третьеклассников – несколько подвыпивший, с красной, видимо спившейся физиономией, оказался порядочным остряком, что и экспериментировал пред верхнепалубной публикой над первоклассником. Видимо, он чувствовал себя полнейшим хозяином здесь.
– Вы чем занимаетесь? – спрашивает наш остряк у собеседника, лукаво щурясь и играя то глазами, то губами, – то вдруг насупившись, как отставной философ.
– Торгуем мучными товарами! – отрывисто отвечает тот, видимо недовольный, к тому же психически больной, как оказалось после.
– Татарами? Скажите, пожалуйста?! Почем же с пуда? – перевирает остряк.
– Товарами, а не татарами-с! – в раздражении обрывает больной. – Нужно слушать, а не глазами хлопать!
– Лопать? Да пожалуй, пора и лопать! Шурка! – обращается герой к товарищу, – пойдем лопать!
– Болван!.. – отрезает взбешенный собеседник.
«Болван», ничуть не сконфузившись, на минуту замолкает, чтобы, собравшись с новыми силами, продолжать изводить нервного больного и потешать себя и публику удачными, хотя подчас и глупыми рифмами...
А пароход в это время знай себе бежал вверх.
...Вот плывут мимо нас фабрики, заводы. Вот Невский судостроительный, вот чистенькая карточная фабрика, – а там весь в дыму черный Обуховский завод... С левой стороны появились уже леса, луга... Пароход долго просвистал и красиво загнул за угол Невы. ...Город и пригородья кончились... Картина сразу изменилась: как будто из прокопченного города вас перебросили в поволжскую родную обстановку...
Остряк с товарищами спускался несколько раз вниз и возвращался все веселей. Дело становилось подозрительно. Вдруг, я замечаю, – летит за борт пивная бутылка. Недоумеваю. Через несколько времени в другом конце мелькает в воздухе пустая «сороковка». В это время на палубу вышел один подвыпивший пассажир.
– Понимаешь, Шурка, – говорил он своему товарищу, – какая штука? Монах внизу говорит: покажите свою корзинку. Я ему развязал. Ну, известно, водки уж не нашел. Я ему и говорю: а ну-ка, отец, завяжи теперича, я развязывал, тебе завязывать. И что же? Понимаешь? Завязал! Гмм! Я ему там и говорю: завяжи-ка! Ну и ни слова, значит, не говоря, – завязал! Вот, братец ты мой, как!
И довольный своим ухарством и мнимой победой, он торжественно закурил папиросу.
Оказалось, что на пароходе всячески преследуется вино, вероятно, из опасения за самих же пассажиров. Если же у кого найдут неиспользованные еще бутылки, – то конфискуют до обратного возвращения в Санкт-Петербург. Но обычно не удается это. Втихомолку, украдкой выпивается драгоценная влага, а ненужная посуда летит за борт, провожаемая благодарным взглядом.
...А пароход все шумит винтами... Вот проехали и Невские небольшие пороги, отличающиеся от обычного течения ее лишь еще большей быстротой да незначительным уклоном воды, видимым для простого глаза... Затем – Екатерининский дворец, и около него прозаический кирпичный завод. Еще далее – Потемкинская дача на чудном местоположении... Недалеко уже и Шлиссельбург.
Мы решили подумать об обеде. Желудки давали себя знать. А с собой ничего не взяли. Пришлось заказывать какую-то селянку, покупать белого хлеба и пр. Все это страшно дорого.
Около двух часов дня мы выходили опять на палубу... Еще немного, и перед нами Шлиссельбург. К нашему пароходу подъехал таможенный чиновник и скоро отъехал. Мы двинулись дальше. Вот вам и Ладожское озеро.
Пароход выбежал на водяной простор, и предо мной впервые открылась картина озера-моря. Впереди и вправо от парохода разливалось безбрежное пространство. На краю горизонта небо нагнулось до воды и как бы прильнуло для того, чтоб напиться. Слева же и позади были видны берега, покрытые сплошным лесом. И до самого Валаама оставалась та же картина – лишь сзади Шлиссельбург и берега скоро исчезли из виду, – и с трех сторон мы видели только одну воду. Время было очень тихое, по озеру бежали только небольшие волны, – по-морскому-то «рябь», – то обгоняя друг друга, то сливаясь в один гребень, то снова шаловливо разбегаясь друг от друга. Такая чудная погода бывает на озере не всегда. Ближе к осени, да и летом не в редкость, на нем поднимаются сильные ветры, а иногда расходятся и страшные бури. А качка-то почти обычное явление. Но все это случается к осени; а мы ехали 13 мая. Зато у нас было другое, хотя очень маленькое неудобство. Из Санкт-Петербурга мы выехали в жаркую погоду; но на озере было еще очень холодно. Дело в том, что там долго не тает лед, – да вследствие глубины вода нагревается плохо северным солнышком. И тут-то мы узнали пословицу – «от жару кость не ломит», – теплые шинели-то вот как пригодились бы. А один студент – кажется, технолог, – вероятно, несостоятельный, – ехал на Валаам в одной лишь тужурке. Можно было полагать, как было ему холодно! Впрочем, нужда мучит, но и учит; около дымовой железной трубы огромного размера стоял деревянный диван; от трубы сильно несло пеплом, но и грело; студент и лег на этот диван, и не раз сладко засыпал.
...Налюбовавшись «вдосталь» видом Ладожского озера, мы взяли книжки. У меня было Добротолюбие. Читали вслух кое-что. Поэтому на палубе, – все на верхней пока, – образовалась вокруг нас группа. Когда мы перестали читать, один из слушателей попросил у меня книгу и убежал с нею вниз.
За ним последовал скоро и я. На нижних палубах большею частью были простачки: крестьяне, мещане, мастеровые, немного купцов; преобладали мужчины – женщин было немного, – и то все более постоянные богомолки.
Между прочим, после внимательного наблюдения меня поразило следующее обстоятельство. Почти половина из пассажиров либо сизым носом, либо краснотой лица, либо истрепанной кожей и синяками под глазами, или проще запахом, выдавали свое неравнодушное отношение к патриотической влаге. Я невольно задал себе вопрос: пьянство и богомолье? Где тут связь? Думаю, уж не на заработки ли куда едут? В недоумении обращаюсь с вопросом к одному трезвому молодому парню с симпатичным открытым лицом.
– Почему это пьяных много или спившихся?
– Да они на Валаам едут тоже.
Видно, я сделал глупо-недоумевающую физиономию, ибо собеседник улыбнулся моей неопытности, а потом пояснил:
– Это постоянно здесь. Кто пропимшись, кто заблудимши, – не осилят себя дома-то; ну и едут на Валаам выдерживаться. А там у них уж строго. Поживет эдак с недельку, закрепнет и опять за работу. Я тоже вот везу одного знакомого сапожника: совсем спился с кругу. Жена его ухе и попросила меня захватить с собой; дала ему на дорогу бутылку, другую обещала отдать мне. Он поверил. Выпил дорогой свою бутылку, стал придавать ко мне; а жена-то лишь успокаивала его, обманывала, чтобы он согласился ехать. Я ему так и сказал. Уж он ее! Уж он ее! Говорит: убью, приеду. Пошумит, перестанет. Проспится.
Собеседник указал мне на своего протеже. Сапожник, оказывается, как запьянствовал в рабочем фартуке и в грязной рубахе, – так в этом костюме и ехал «выдерживаться». После на Валааме я видел его совершенно здоровым, с осмысленным взором, спокойным лицом, и все в том же рабочем фартуке.
...А пароход бежит и бежит. Картина все та же; только изредка попадается встречный пароход, – или где-нибудь вдали сбоку покажутся паруса и потом постепенно скрываются за выпуклостью воды.
Солнышко начало уже склоняться книзу. Мы напились чаю, – хорошо хоть свой захватили с сахаром. В публике начали ожидать уже остров.
В самом деле, скоро на горизонте впереди парохода показалась синяя полоска. Она все росла и росла, затем начали показываться определенные очертания берегов. Перед нами всплыл Коневец5. Было около восьми часов. Пароход плавно обогнул мель и подошел к пристани. Публика должна была вся уйти на берег и переночевать в монастырских гостиницах. Только один «первоклассник» остался в своей каюте на пароходе, который почти тотчас же ушел на стоянку куда-то к берегу материка, лежавшего верстах в семи от острова. Мы направились в гостиницы. Почти всех богомольцев разместили в общие номера человек на десять-пятнадцать, а нам – трем студентам и еще кое-кому из «белой кости» отвели отдельные небольшие комнаты человека на два-три. Самая заурядная обстановка. Чистое белье на кроватях – наш пароход почти впервые после зимнего перерыва вез посетителей. А может быть, и всегда чисто бывает? Мы расположились... На столе стояли чистые приборы; это подало нам мысль напиться первым делом чаю. Скоро к нам вошел отец гостинник и на нашу просьбу принес кипящий самовар, десяток яиц (30 к.), две бутылки молока (коп. по 10 каждая), черного хлеба и гречневой каши, оставшейся после иноческого ужина. Всему этому наши проголодавшиеся желудки оказали достойную честь. А потом мы решили поискать и духовной пищи. В это время входит в наш номер монах – как узнали после, иеродиакон.
– Христос воскресе! – приветствует он нас за дверью по иноческому правилу: это еще было до Вознесения.
– Воистину воскресе! – отвечаем мы в тон ему.
– Не пожертвуете ли на монастырь для записи покойников на вечное поминание, живым на здоровье?
– Нет, батюшка! Где нам? ...Молчание.
– А что у вас нет ли старой газеты, прочитанной? Какие новости-то там у вас в миру? Здесь мы ничего ведь не слышим.
– К сожалению, батюшка, не захватили. А вы вот скажите нам – что бы нам тут посмотреть?
Отец иродиакон словоохотливо разъяснил нам и достопримечательности, и путь к ним.
Прежде всего мы направились в храм. Там уже пели стихиры «на хвалитех». В храме был приятный полумрак. Налево от входа стояла рака с мощами преподобного Арсения Коневецкого6. Молящихся было немного: по бокам и по стенам стояли немногочисленные иноки, в средине храма – приехавшие богомольцы. Меня привлекло к себе пение. На левом клиросе пели, по-видимому, близко к столповому распеву, – но неаккуратно, грубо и крикливо. Наоборот, на правом клиросе подделывались под «мирское» пение: старались петь чуть слышно, с затягиванием, с crescendo, «по Бахметеву»7. Мне это не понравилось. Ну, я еще понимаю, что подобная искусственность допустима в миру для изнеженного уха светского человека. Но в монастыре должны быть только молитва и никаких заигрываний с сентиментальностью стоящих в храме... Всенощная кончилась. После неё мы отправились гулять по острову и осматривать «достопримечательности». Зашли в Казанский скит8 в полуверсте от монастыря. Было тихо и совсем почти темно. Одна-две свечечки слабо мерцали в темном храмике, придавая ему таинственный полумрак. Но скоро застучали шаги, и перед нами стоял инок. При входе на столике разложены были кипарисовые крестики, четки, круглые камни, естественно – обточенные водой, с картинками религиозного и совсем светского содержания. Мы спросили дорогу к Конь-камню9 я купил себе на память о Коневце крестик. Пошли далее. Было уже около одиннадцати часов; но северная белая майская ночь позволяла еще видеть почти все. Природа острова произвела на нас самое мирное впечатление, точно нас перенесли в лесную среднерусскую губернию. Небольшие холмы, неглубокие долины, в общем же ровная местность, покрытая обычным смешанным лесом, – вот вам и все.
Впереди показался огонек. Оказалось, это была малюсенькая часовенка, построенная на знаменитом Конь-камне, – от которого получил свое название и самый остров. По мысли ученых, этот камень один из оставшихся валунов ледникового периода, а может быть, – свидетель катастрофы всемирного потопа, выбросившего его сюда. Огромной величины этот камень поражал прежде воображение язычников, перегонявших с материка своих коней на остров для корма; чтоб умилостивить Бога, темные люди приносили здесь, по преданию, жертвоприношения, дабы воображаемый владыка острова сохранил скотину. А хранить-то было, собственно, не от чего: здесь нет ни одного опасного хищного животного. Впоследствии на этом месте возникло христианское богослужение.
Помолившись в часовенке, мы направились к озеру, лежавшему в нескольких шагах от камня. Пред нашими взорами открылась чудная картина. Берег образовал здесь изгибом бухту. Волны сюда уже не докатывались. Тишина стояла полная. На воде ни малейшего движения. Как раз перед нами догорала еще вечерняя заря. Ее бледно-кровавый блеск отражался в воде и окрашивал ее в чудный цвет. Сзади над двухсаженным обрывом стояли заснувшие сосны. Казалось, все погрузилось в глубокую-глубокую думу. Мы до того восхищены были этой картиной и заворожены молчанием, что от восторга начали дерзко разрывать заколдованную тишину громкими криками и ауканьями.
Было уже двенадцать часов. Шли напрямик по темному лесу, но опасаться здесь было некого: ни зверь не нападет, ни лютый человек не встретится. Подходя к монастырю, мы обратили свое внимание на какой-то шум, все усиливавшийся. Скоро мы догадались, что это прибой волн... В самом деле, скоро это стало совершенно ясно для слуха, – и мы очутились около берега.
Ветра ничуть не было; но озеро, взволнованное за день, не хотело успокоиться, и как малое дитя долго еще после обиды надувает губы, и озеро все катило и катило тихие гладкие волны. Они с шумом растекались по песчаному берегу, – а иногда с треском разбивались мелким серебром. После той мирной картины шум волн взбудоражил нас. И мы затянули ирмосы «о воде». «Воды древле манием Боже-э-ственным». «Моря чермную пучину невлажными стопа-а-ами», – прерывает меня товарищ. Я свое, он свое, – а волны аккомпанируют нам своим шумом. – Ребята, а пожалуй, пора уж и спать. Посмотрели на часы. Стрелки показывали час ночи. Уже стало рассветать, небо начало белеть, кое-где перекликались ранние пташки. Мы пошли в свой номер и заснули как убитые, свежим детским сном. Хотели было встать к обедне в половине пятого, – но даже и благовеста не слыхали, проснулись в шесть. Едва поспели к молебну. Иноки скоро пели: «Преподобие отче наш (!) Арсение, моли Бога о нас». В этом «наш» мне послышалась новость, вполне понятная.
Приложившись к раке и местной чудотворной иконе Божией Матери, держащей на руках Младенца с двумя белыми голубями10, мы воротились в номер, выпили еще молока, затем направились к пристани, куда уже подходил отдохнувший пароход. Было часов семь с половиной утра. День снова был роскошный. Тишина и тепло. Волны наконец-то утихомирились почти. Пароход медленно отошел от пристани, и перед нами снова раскинулась знакомая картина безбрежного пространства. Я отправился на нижнюю третьеклассную палубу. Богомольцы пили свой чай (кипяток дают здесь бесплатно). Шли разговоры между знакомыми кучками.
Вот группа: два старика-богомольца, средней руки бойкий купец, два-три мастеровых, какой-то мелкий молодой чиновник.
– Это – первое, значит, средствие, – рассказывает один старик, – ежели, значит, к примеру, укусит те собака, – то ты возьми, добудь клок евонной шерсти промеж лопаток, сожги его и засыпь, как рукой снимет!
– Не может быть! – попытался неуверенно возразить я.
– Мне ли ты говоришь? – отвечает убежденно рассказчик. – Я вот...
– Это уж верно! – безапелляционно утверждает купец, прерывая старика. – Я сам ведь не раз лечился. Доктора ничего не помогали, засыплешь шерстью – на другой день – ничего!
– Я вот, к примеру, – снова начинает старик, – в Кронштадте ходил по дворам, – одна, проклятая, и укуси меня, значит, за голеняжку. Я сейчас к куфарке, так мол и так, – добудь ради Христа, шерсти евонной промеж лопаток. Ну она, спасибо ей, добыла. Я приложил к ноге...
– Ну что же? Скоро зажила рана-то?
– Рана-то значит? – Да!
– Не-е-т! Вот уж недели три, как всё нарывает, – наступить больно.
Старик действительно хромал немного.
– Так как же ты говоришь..?
– Да, значит, потому шерсти-то мало было, жечь нечего, я так и приложил ее сырую.
Конечно, грязная шерсть плохой бинт, и долго еше проболит, видно. Бедный темный старик. А попробуй-ка разуверить!..
– А зачем ты в Кронштадт-то попал?
– В Кронштадт-то? Кстати! У меня племянник ни за што ни про што в Сибирь угодил.
– Как так? – в один голос спрашиваем мы, всегда жадные до уголовных новостей.
– Жена его – шлюха – погубила! Сама-то разошлась с ним, а за кого хотела выходить замуж, закон, значит, не дозволял. Ну, вот они и решили известь сначала племянника. Стоял он, к примеру, часовым у казенного гамазея; они ночью и крадутся; чтобы, значит, он погнался за ворами, – а ее сожитель сломает печать у замка. Ну, Александра (имя племянника) услышал, – ползет кто-то, окликнул до трех раз и выстрелил в энто место и угоди, как раз, значит, по ногам жене-то. Энта как заорет: – убил, кормильцы, убил! Не выдержал Александра, жалко стало жену: – любил он ее, подлянку! Побежал к ней, а сожитель-то сломай в эфтот самый момент печать-то. Ну и пошел под суд.
Я как, значит, узнал про суд-то, к Плевакину11 бросился в Москву.
– Зачем же это ты к нему? Разве он доступный для вашего брата-то? – спрашивает голос из группы.
– Плевакин-то? Он, братец ты мой, простой.
– Да ведь все равно племянника твоего уже никто не выгородил бы. Виноват он, хоть и любил и жалел жену.
– Ну, нет! Плевакин, значит, он, кого захочет, невиноватого виноватым сделает, черного белым покажет. Он оправдал бы Александру! – уверенно твердил старик. – Только я маненько запоздал к нему. Племянник двенадцать дней уже был сослан в Сибирь.
Слушатели сочувственно нахмурились: и жалко было доброго солдата, и помиловать по закону нельзя... Молчание...
– А в Кронштадт как же ты попал? – спросил последовательный собеседник.
– Ну из Москвы дай, мол, поеду в Питер, не сделаю ли там чего? Да и к батюшке Ивану Кронштадтскому собирался давно съездить. Вот и попал туда; прожился на аблакатов, стал побираться. Собака-то и укуси, значит, за самую голенятку.
В другой группе шли речи про будущий неурожай хлебов, про засуху. В третьей говорили о богомольях.
Утомленный вчерашней прогулкой, с тяжелой головой от четырёхчасового сна, я решил проспать до Валаама и отправился в каюту второго класса...
Около двенадцати часов вбегает ко мне один из товарищей, начинает энергично будить.
– Слышишь? Вставай скорей! Валаам!
Последнее слово, как электрический ток, сбрасывает меня с дивана. Я бегу на верхнюю палубу. Пред глазами в версте от парохода – Валаам.
Первое впечатление было смутное, как и всегда при первом беглом взгляде на новый предмет. Глаза как-то разбегаются, мысль не в состоянии сосредоточиться на одной стороне предмета; получается что-то бесформенное, бесцветное. В те десять минут, пока мы не остановились у пристани, я только одно вынес – это лесистость острова. После, когда мы изъездили и исходили Валаам по разным направлениям, это внешнее впечатление от острова определилось вполне.
Остров Валаам (остров Ваала или Белеса, языческого бога), точнее – целая группа островов, числом сорок, – представляет из себя целый ряд гранитных скал большей или меньшей величины, поднимающихся из глубины озера.
Гранитная почва острова придает ему какой-то суровый серьезный тон: здесь сентиментальностям и нежностям нет места, – заявляет природа. Но между тем, сколько своеобразной прелести в этих диких суровых местностях!
Вот, например, Святой остров (расположен к северо-востоку от главного острова Валаамского архипелага – А.С.). Гранитная отвесная скала сажен в десять-пятнадцать высоты круто обрывается в озеро. Смотреть вниз – так голова кружится, дух замирает! А внизу шумят несмолкающие волны; они то будто нежно обнимают утесы, то как дикие звери в ярости бросаются на скалу, но в бессилии с шумом и диким шипеньем летят назад, разбиваясь в тысячи серебристых брызг.
Но суровость дикой природы смягчается замечательным покровом: повсюду острова покрыты лесом, которого здесь не трогают. Тут больше северных хвойных деревьев, и лишь изредка попадается березка, дубок, осина. А иногда между деревами блеснет просвет, и перед вами зеленая порядочной величины лужайка. Есть даже поле, на котором, впрочем, никогда не дозревают хлеба.
И невольно припомнишь слова Аксакова: «Лес и вода – краса природы». Прибавьте к этому еще утесы, заливы, бухты, и вы можете составить себе приблизительное представление о богатстве природы Валаама.
Особенно ярко встает предо мной одна картина... Остров святого Иоанна Предтечи. Мы с одним послушником, братом В., сидим на гранитном камне у самой воды. Впереди – безбрежное пространство. Едва заметный ветерок. Солнышко опускается уже к облачному горизонту, немного пригревая нас. У самых наших ног журчат тихие волны, точно жалуясь нам на вечную и бесплодную свою деятельность. И лишь изредка девятая волна запротестует слишком громко и сердито разобьется со злости о камни, обдав наши ноги брызгами. А потом опять и опять жалобное журчанье. А наверху над нашими головами стоят со сны, шепчась о чем-то с ветром, точно опасаясь за покой старцев-схимников. Да и действительно, здесь неудобно шуметь, как захочется, – неделикатно. И все это до того мирно действует на душу, что просто погружаешься в какое-то забвение, какой-то сладкий мир разливается по всему существу, не хочется даже говорить. А волны и шёпот сосен все убаюкивают и убаюкивают душу утомленного в миру всяческой суетой человека, умиротворяют усталого от подвигов духовных и телесных инока!
И только мраморный крест-памятник, ярко выделяющийся над нашими головами среди зеленого леса, зовет человека вверх, прочь от духовной спячки, влечет инока после отдыха к новому и новому труду!
Не забыть мне этой картины, и испытанных впечатлений! Подобной грандиозной красоты я не видел еще нигде!..
А пока мы с вами, читатель, забежали вперед в рассказе, – пароход обогнул остров и вошел в ровный, точно искусственно высеченный залив. При входе в него мы встретили еще плавающие льдины, жалкие остатки зимы. Перед нами предстал тотчас же собор с высокой колокольней.
Кругом в лесу, на самом верху горы, освещенный майским солнцем, белый собор манил к себе взоры подъезжавших богомольцев... А вот мы и у пристани... На берегу стоит толпа иноков и мирян... Мы собрали вещи и пошли вперед к гостинице вслед за другими богомольцами. На дороге нас догнала лошадь с телегой, нагруженной корзинами и мешками паломников. Мы тоже бросили туда свои пожитки. Затем проскакали три, четыре пролетки; это ехали либо начальствующие здесь иноки, либо познатнее богомольцы, либо старенькие и больные посетители. После узнали, что это все бесплатно.
Пред нами обширнейшая гостиница; но мы в нее не пошли, а отправились прямо в собор, так как услышали, что там служит епископ Сергий, ректор нашей академии12. Когда мы вбежали во двор монастырских зданий, то пред нами открылась торжественная картина. Иноки во главе с епископом попарно шли из храма в столовую. Нам велели стать в последние ряды и тоже идти с ними, чему мы охотно подчинились.
Пропели предобеденную молитву и шумно расселись за столы. Затем наступило молчание, изредка нарушаемое скромной речью. Братья-послушники подавали одно блюдо за другим, предваряя словами: «Христос воскресе!» Мы отвечали: «Воистину воскресе» и начинали истреблять поданное. Впрочем, сначала-то, после питерских блюд валаамская пища не очень-то пришлась по вкусу; но потом привыкли, ничего: больше все рыбное, иногда молочное.
Потрапезовав, мы тотчас выбежали вон и протолкались к владыке; получили благословение и вместе с ним отправились в «царские комнаты»13 – ничего особенного, впрочем, кроме портретов царственных особ, не представляющие.
Там владыке вместе с нами предложен был чай. И еще здесь мое внимание привлек к себе тот особенный дух, который витает в этих иноческих стенах. Все – по чину, благообразно. Сначала подали чай владыке, затем отцу наместнику (игумен в то время еще не был избран после умершего отца Виталия), после него – отцу казначею и так далее. – Какое местничество! – подумает мирской человек, – и глубоко ошибется. Различие коренное: в миру каждый хочет быть выше других и крепко отстаивает свое место; здесь, наоборот, всякий рад уступить свое высшее место низшим, но те сами не согласятся, чувствуя свою немощь и почитая «всяко начальство и всяку власть» «не за страх, а за совесть» (ср. Рим.13:5 – А.С.). Здесь свободное подчинение, христианская дисциплина, а там, – в местничестве, обычный закон мира сего, по которому «князья народов господствуют над ними и вельможи властвуют ими» (Мф.20:25). Эта дисциплина, проявившаяся в таком незначительном факте, оказалась не только здесь, пред лицом владыки, но во всем строе иноческой жизни, как ясно было всякому богомольцу. Всяк при своем деле, всяк под началом у старшего и без воли и благословения последнего никто не имеет права сделать ни шага. Таков, по крайней мере, основной характер монастырского общежития, как мы увидим далее на самом деле. Конечно, исключения везде бывают, но своею редкостью они лишь наиболее подчеркивают правило.
Другая черта, прямо поразившая меня, была какая-то безыскусственность и любовная простота. У нас обычно в миру хозяева стараются занять гостя, за отсутствием общих тем несут всякую чепуху. И свежему человеку становится тоскливо и пусто от этой ветреной болтовни. Здесь говорят, что нужно; допускают, конечно, и шутки, но вполне уместные и естественные. Поэтому не чувствовалось особенной неловкости, когда приходилось даже и молчать, хотя мы были совсем еще незнакомы.
Напившись чаю, мы решили все вместе отправиться осматривать монастырь. Но пред отходом местные фотографы-иноки попросили благословения у владыки снять его, на что тот, понятно, согласился. А затем и мы целой группой, человек в десять, вышли за монастырские стены.
Солнышко ярко светило с небосклона. Было тихо. Кругом лес, под ногами – довольно низко под обрывом – залив; на нем «Валаам» и еще два парохода: «Сергий» – игуменский и «Николай» – рабочий.
Прежде всего мы отправились на кладбище, где хоронились только, кажется, схимники и манатейные монахи; послушники же, рясофорные14 и светские погребались на другом месте, в версте от монастыря.
Направо от входа внимание богомольца останавливает крайняя надгробная плита со следующей надписью под крестом:
На сем месте тело погребено,
В 1371 году земле оно предано,
Магнуса Шведского короля,
Который святое крещение восприя,
При крещении Григорием наречен.
В Швеции он в 1336 году рожден.
В 1360-м году на престол он возведен.
Великую силу имея и оною ополчен,
Двоекратно на России воевал,
И о прекращении войны клятву давал,
Но преступив клятву паки вооружился,
Тогда в свирепых волнах погрузился,
В Ладожском озере войско его осталось
И вооруженного флота знаков не оказалось;
Сам он на корабельной доске носился,
Три дни и три нощи Богом хранился,
От потопления был избавлен,
Волнами ко брегу сего монастыря управлен,
Иноками взят и в обитель внесен,
Православным крещением просвещен.
Потом вместо царския диадимы
Облечен в монахи, удостоился схимы,
Пожив три дни здесь скончался,
Быв в короне и схимою увенчался.
Под стихами высечен обычный череп с костьми.
– Шведы, – поясняет один инок, – оспаривают этот факт и показывают у себя могилу Магнуса.
Не будучи историком, автор этих строк не может ни подтвердить, ни отрицать подлинности написанного. Где-то мне пришлось читать опровержение, но оно показалось недостаточным. Возражать по существу нельзя: факт этот был возможен, притом недаром же предания являются. Но, впрочем, особенно на этом не настаиваю, потому что Валааму гробница Магнуса ни придает ничего особо важного, ни отнимает у него. Копий ломать не из-за чего! Валаам ценен сам по себе.
Читая надписи, мы обратили внимание на количество лет усопших иноков: то 75, то 80, то 90. Обычная же доброзрелая старость, по пророку «70 лет, аще же в силах осьмдесят». А здесь – выше сил. И при таких наглядных фактах находятся люди, которые стараются возражать против постов, аскетизма, будто подрывающих, медленно убивающих организм. Если бы все «скоромники» доживали хоть до 70 лет!
Позабывают они, что «не одним хлебом жив будет человек, но и словом Божиим», – жив – не только духовно, но и телесно.
Есть еще несколько интересных надписей.
Схимонах Киприан. Из закоренелых раскольников, утвержденный в православии чудесными знамениями. 20 мая 1798 года, 80 лет от рождения.
Или:
Монах Авраамий15.
Ревностно потрудившийся в послушаниях и в обители источавший по кончине и при отпевании ток живой чистой крови.
Кое-где написаны простенькие стихи, вроде следующих:
Схимонах Авраамий.
Все в мире презирая,
Он Господу служил,
И славу неба предвкушая,
Здесь телом от трудов почил.
Коротко и ясно!
Осмотрев кладбище, мы направились снова в ограду монастыря. Владыка пошел в братскую больницу посетить немощных, а мы в это время прошли в летний верхний этаж собора16. Громадной величины храм производил внушительное и вместе с тем легкое впечатление. Довольно много было золота, блестевшего от боковых лучей солнца; но всего более мне понравилась живопись Нижний храм производит совсем иное впечатление; но о нем в свое время. Здесь же бросалась в глаза яркость и светлый тон красок. Розовый, голубой, красный, синий и редко коричневый – цвета икон и стен придают храму положительно бодрящий, веселый, жизнерадостный тон. Высота купола и арок и обилие света чудно дополняли это впечатление. И невольно спросил я себя: зачем монахам эта светлая жизнерадостность? Но ответ явился тотчас же. Ведь христианство не только – одна печаль и сокрушение о грехах, – но и радостная жизнь в Боге, «неизреченный свет» и непрекращающееся веселие, как утверждают по опыту христианские подвижники-мистики. Правда, на эту последнюю сторону радости, оптимизма, в последнее время начали указывать даже чересчур уж неумеренно, вооружаясь против какого-то будто ложного аскетизма. Горячей всех возмущался им известный В.В.Розанов17, взывая как-то в «Новом Времени»: почему это у христиан Пасха продолжается всего лишь одну неделю, а пост тянется 40 дней? Почему все наше христианство черное, а не белое? Почему христианство Страстная Пятница, а не Светлое Воскресение? Милый, – если только не фальшиво наивный, – Василий Васильевич! Я спрошу вас: почему это большинству христиан нравятся дни Страстной седмицы более, чем Пасхальная неделя? Почему это горько-покаянное «Помилуй мя, Боже, помилуй мя!» влечет сердца верующих? Да, уж очень просто: совесть-то у нас не чиста! Если же у вас, жизнерадостный Василий Васильевич, совесть покойна, если, как «чистый сердцем, вы уже зрите Бога» (ср. Мф.5– А.С.), то «радуйтесь и веселитесь» (Мф.5– А.С.), – но нам, грешным, оставьте уж плач и сетование, – мы здесь находим себе тихую, печальную радость и скорбное утешение. «Блаженни плачущие, яко тии утешатся» (Мф.5– А.С.); утешатся не только там, за гробом, но еще и здесь, даже в самом плаче будут утешаться. «Блаженни нищие духом» (см. Мф.5– А.С.), опять все скорбные, смиренные, уничижающие себя мытари, потому что им принадлежит «Царствие Небесное» (см. Мф.5– А.С.); а царствие-то внутрь ведь нас есть (ср. Лк.17– А.С.).
Слезы – и радость! Смирение – и дерзновение пред Богом! Все это, Василий Васильевич, – вместе бывает. Таков обычный ход внутреннего обновления человека «во образ Христа», «возрастание в мужа совершенна!» (Еф.4– А.С.)
Но, конечно, бывают моменты, когда плакать неуместно, да сердце и не хочет плакать.
«Почто мира с милостивными слезами, о ученицы, растворяете?» – вещал мироносицам блиставший во гробе Ангел, – ведь «Спас-то воскресе» из мертвых: теперь «рыдания время преста, не плачите!» – поется в каждую воскресную всенощную. Но ведь до этого воскресения нужно прожить шесть дней. До Пасхи – нужно жить целый год. Да и то не все могут радоваться по-настоящему; почти что не все дожили до воскресения своей души. Для этого нужны нам долгий пост духовный, сетование о своей нечистоте нужно; Страстную неделю внутри себя пережить, перестрадать, – тогда и загорится светлая заря христианского богообщения. А вы, Василий Васильевич, рекомендуете после угарной, опьяняющей масленицы, д?