Про микробов и людей
Познакомимся: Дмитрий Пирогов, прихожанин Сергиевского храма Челябинска. Член Общества православных врачей. Первый заведующий первым отделением новой инфекционной больницы в Малой Сосновке. Ему 31 год, воспитывает двух сыновей – трех и пяти лет. Последний год провел очень необычно: жил на работе, забросил чтение и ни разу не сыграл в любимый футбол. Мы встретились после ранней литургии и поговорили о том, чем православные врачи отличаются от обычных, есть ли место чудесам в реанимации и зачем Господь послал нам испытание коронавирусом.
Дмитрий Владиславович, у вас очень медицинская фамилия – Пирогов. Так и представляешь, что вы из почтенной семьи потомственных докторов.
– Нет, среди наших Пироговых я первый медик. Отец преподает в университете информатику, информационные технологии, программирование. Мама – школьный учитель, сейчас на пенсии. Оба по образованию физики. Начали заниматься программированием в 1980-е годы, когда только начиналось внедрение этих технологий. У меня есть брат старший, он военный. Мы из Шадринска Курганской области.
А вы почему решили стать врачом?
– Я еще с первого класса интересовался биологией. Плюс мама повлияла в хорошем смысле, предложила как хороший вариант служения людям. В начальных классах мы изучали строение человека на природоведении, а со средней школы началось самое интересное. Нина Александровна Шишкина – мой учитель биологии, мы плотно занимались, с удовольствием. В шестом-седьмом классе, когда началось изучение бактерий, вирусов, гельминтов, этот чужеродный мир меня очень заинтересовал. Взаимоотношение микроорганизмов с человеческим организмом. Их тайны. Тайны микромира. Сначала были мысли стать микробиологом, паразитологом. Но все-таки решил стать врачом, потому что, будучи врачом, все это можно совместить – изучать микроорганизмы и лечить людей, приносить пользу.
Родители обрадовались, что в семье появится доктор?
– Когда узнали, что решил стать врачом, обрадовались. А когда я сказал, что выбрал специальность инфекциониста, заволновались. Они считали, что это опасно. На самом деле простой терапевт на приеме рискует больше. Или врач скорой помощи, который приехал на вызов, поверьте мне, рискует больше, чем мы.
У вас были романтические мечты инфекциониста? Попасть в Африку, бороться с Эболой?
– Мечтал. Более того, нашел контакты госпиталя в Аддис-Абебе, столице Эфиопии. Это в какой-то степени романтика: чужая страна, чужой язык, серьезные болезни инфекционные. Не скрою, некоторые фильмы оказали влияние. Например, фильм «Эпидемия» голливудский. Научная фантастика тоже сыграла свою роль, там были интересные идеи. Но в конечном итоге в Африку я не уехал: смелости не хватило.
Расскажите, как начался ваш путь молодого врача. Чего вы ожидали, чего не предвидели?
– В 2012 году окончил Челябинскую медакадемию. Пошел в интернатуру на кафедру инфекционных болезней на ЧТЗ. Во время интернатуры вернулся на родину в Шадринск. Серьезно намеревался там остаться. Мой наставник Игорь Львович Миронов, доцент кафедры, кандидат медицинских наук, настоял, чтобы я вернулся: «Хотя бы еще пару лет поучись, здесь на кафедре поработай, захочешь – вернешься в Шадринск. Но я тебе не советую. Там никакой диагностической базы, нет ни лекарств, ни возможностей, ни наставников, с кем можно посоветоваться по конкретному пациенту».
И это действительно так. Там нужны врачи. Но условия… Может быть, и хотел бы помочь, но возможностей нет никаких: нет лаборатории, нет лекарств, нет элементарных бытовых условий. На тот момент инфекционное отделение находилось в аварийном бараке (сейчас его переселили в другое здание, стало получше). Доктора в провинции спасают, но не благодаря, а вопреки. Вообще, за пределами крупных городов условия работы и условия лечения пациентов оставляют желать лучшего.
В Шадринске я поработал три-четыре месяца. Вернулся в Челябинск. Тут хорошие диагностические возможности, лаборатория, есть инструментальные методики: компьютерный томограф. В Шадринске в те годы установили томограф, но не было условий для его работы: не было расходных материалов, не было специалистов. На тот момент он просто стоял. И даже когда его запустили, использовали ограниченно, только для больных с инсультом. Ни для каких инфекционных больных о томографии не было и речи. В Челябинске совсем другое дело: диагностические возможности практически не уступают московским.
Дмитрий Владиславович, самое время перейти к удивительным историям, которые случаются в практике каждого врача. Были у вас такие запоминающиеся случаи?
– Самыми удивительными были случаи, когда больные, которых мы считали безнадежными, выживали. Например, приходит на ум молодой парень, ему было 28 лет, он лежал с клещевым энцефалитом в тяжелейшем состоянии, с невралгическим дефицитом. Он пролежал в коме на искусственной вентиляции легких две недели. Поразила его тяга к жизни. Потому что через боль, через слабость он пытался выкарабкаться: двигал руками, ногами, он даже злился. Хотя изначально не мог шевельнуться: был парализован. И он начал выздоравливать, восстановился практически полностью, была немного слабость в правой руке. И к нам приезжал не раз, поздравлял с Днем медицинского работника и с Новым годом, приезжал за рулем. В принципе, когда видишь таких пациентов, думаешь: не выживет. А он вопреки всему выздоравливает.
И расскажу обратную ситуацию, когда пациент не должен был умереть, и делаешь все, что есть, что рекомендовано, что в голову придет – но хоть в лепешку расшибись, он все равно умирает.
Как вы это объясняете?
– С медицинской точки зрения есть, конечно, предположения. Но я считаю, это воля Божия, Провидение.
Когда вы стали так думать? Когда поверили в Бога?
– Мама верующая и с первых лет водила меня в храм. Но именно осознание пришло у меня в десятом классе из-за серьезной болезни. До этого все воспринималось как красивый ритуал: красиво, песнопения, тепло, хорошо, свечи горят. А с десятого класса пришло осмысление. Это была длительная хроническая болезнь, которая мучила, и я просил о выздоровлении. Именно тогда к Богу стал обращаться не механически. От всей души, как крик души. И получил отклик. Стало легче. Тогда пришло осознание, что все неслучайно. Абсолютно все. Живем, ссоримся, миримся, смеемся, плачем, умираем, рождаемся – это не могло быть случайностью. Просто не может быть!
Раньше я был убежденным дарвинистом. Эволюционная теория мне нравилась. Ее политизировали в свое время, большевики взяли на вооружение ее как антицерковную. Но в принципе в этой теории есть очень интересные, умные моменты. И вот с одной стороны я ходил в храм, с другой – серьезно ее рассматривал. Это говорит о моем формализме. Потом все эти вещи пришли в согласие. Насколько я знаю, Дарвин никогда не говорил о том, что человек произошел от обезьяны. Вообще, эта мысль кощунственна. Если мы, православные, верим, что человек создан по образу и подобию Божию, то утверждать, что он произошел от обезьяны, – кощунство. Каких-то конкретных мнений Дарвин не высказывал. И антирелигиозным человеком он не был. Не знаю, может быть, это красивая легенда, но у Дарвина однажды спросили, с чего началась эволюция, и он ответил: «Начало эволюции – у трона Творца». Это уже позже его ученики додумали его теорию. Она стала «обезьяньей теорией». Плюс дальше пошли теории о происхождении всего.
Бога нет, утверждают атеисты. Была пустота, произошел большой врыв. Ну, хорошо, ладно, допустим. Образовались планеты. Но жизнь-то с чего зародилась? С чего вдруг на булыжнике, который болтается в космосе, вдруг зародилась жизнь? Раньше этим вопросом не задавался, сейчас сомнений в Божественном происхождении жизни у меня нет.
И чем православный врач отличается от обычного?
– Во-первых, врачей – абсолютных атеистов я ни разу не встречал, честное слово. Они могут быть невоцерковленными, но абсолютных агностиков я не встречал. У нас в восьмой больнице и реаниматологи, инфекционисты, неврологи... Ну, доктор может сказать: «Ой, да что там ваше Православие, что ваша Русская Православная Церковь!» Но именно атеистом он не является. Он верит, что Бог есть, верит, что не все случайно. Наверное, врач-атеист – какое-то взаимоисключающее явление.
Тогда возьмем такой вопрос. Все православные знают, что душа вечна, многие искренне рассчитывают попасть в рай. И зачем православному врачу реанимировать больного, если тот уже на пороге другой жизни? Может, отпустить его к Богу?
– Есть интересный вопрос биоэтики – эвтаназия. На Западе в некоторых странах разрешена и активная эвтаназия. То есть врач вводит какой-то токсичный препарат больному, но при этом все происходит тихо, мирно, без мучений, и больной уходит. Есть пассивная эвтаназия: врач просто не оказывает помощь тяжелобольному пациенту, видя его безнадежность. Но, как оказалось, мы не можем предугадать, я только что рассказывал об этом. Когда один из пациентов умирает, мы можем испытать облегчение, что он отмучился. Но мы должны сделать все, что от нас зависит, а там – как Бог даст. А если ты сделал не все? Например, из-за того что расценил его безнадежным или банально не было лекарств. Или в силу технических причин. И тогда мучает совесть. Что больной умер. Ему-то, может, там и хорошо, но ты-то сделал не все. А если бы ты сделал все, может, он был бы жив. Не раз такое было, что ты делаешь выводы поспешные. А все наоборот.
Плавно переходим к ковиду. Сложное заболевание, сложноуправляемая инфекция. Поступает бабушка 80-летняя – ты думаешь: ну, все. А она выжила, ушла домой. И наоборот: молодой мужик, 32 года, в Чечне служил. Крепкий, двое детей. Сегодня все было более-менее, завтра появляется кровохарканье, одышка, послезавтра он находится на искусственной вентиляции легких, еще через день – смерть. Все делали. Все, что в федеральных рекомендациях по терапии ковида, все, что рекомендовано в зарубежной литературе, все сделали.
Почему Бог бабушку эту придержал, а парня отправил на тот свет?
– Мы не знаем, какие планы у Бога на этого человека и на этого человека. Это тот же самый вопрос из разряда, который атеисты задают верующим: почему ваш милосердный Бог допускает страдания, почему ваш милосердный Бог допускает страдания невинных детей? Это один из самых коронных вопросов атеистов.
А вы себе задавали этот вопрос?
– Да. И я читал ответы священников на эти вопросы. Мы не можем что-то утверждать на сто процентов. Во-первых, надо смотреть на данную конкретную ситуацию. Во-вторых, страдания в этой временной земной жизни – они временные. И Бог нас готовит к вечности. Возьмите эту земную жизнь – десять лет, 70 и 100 лет – и сравните ее с вечностью. По-моему, Серафим Саровский сказал: «Если бы вы видели, что нам уготовано в раю, вы бы согласились сидеть в яме, гнить, чтобы ваше тело ели черви, всю жизнь». Но, опять же, христианин не должен что-то делать из желания попасть в рай. И не должен что-то делать из боязни попасть в ад.
Вы расцениваете ковид как испытание или кару Божию?
– Я думаю, что это один из многочисленных поводов к нашему вразумлению. Конкретного человека и человечества в целом. Сейчас мы все ковидом занимаемся, но одна из моих специализаций – это ВИЧ-инфекция. Это заболевание тоже по-своему уникально. Появилось недавно, в начале 1980-х годов, и виделось многим как кара Божья. Кто поражался? Наркоманы, гомосексуалисты и люди, торгующие своим телом. Но даже в этой инфекции проявляется, на мой взгляд, милосердие Божие. Заболевание это медленное. Человек очень медленно умирает. Если он себя дисциплинирует, откажется от своих вредных привычек, то заболевание удается прекрасно контролировать. Если человек продолжает наплевательски относиться к своему здоровью и грешить, то болезнь постепенно его убивает.
Смысл ведь этих испытаний: Бог не мстит людям, дается время для покаяния. Между прочим, очень многие люди приходят в храм и, по крайней мере, борются со своими вредными привычками. «Кара Божья» – резко звучит. Бог карающий – это больше языческое представление, как Бог молнией с небес поразил грешное человечество. Нет, это как раз Бог милующий: он дает время, время для вразумления. Просто в обычной жизни человек бы не обратился к Богу, не прекратил бы грешить. Но когда Бог попускает вот это страдание – онкологию, допустим, человек не умирает в одночасье. Он с этим заболеванием может жить годами. Бог дает время для покаяния, для исправления, для вразумления к последующей вечной жизни.
Но от ковида человек за неделю сгорает.
– Во-первых, все-таки время тоже есть. Это не инсульт и не инфаркт: вот человек был, и через минуту его уже нет. Несколько дней, неделя – человек в состоянии что-то переосмыслить. И мы же с вами знаем из Евангелия, что минуты бывает достаточно, как разбойнику на кресте, чтобы прийти к Богу. Во-вторых, мы должны расценивать эти испытания, стихийные бедствия (а пандемия, по сути, тоже стихийное бедствие) именно в общечеловеческом, в общемировом смысле. Бог призывает не только каждого конкретного человека поумерить свои страсти, но и в принципе человечество. Мы на этой самоизоляции остались наедине с собой какое-то время, занимались больше семьей, своими мыслями, было время подумать. И люди задумывались.
Многие рассказывают, что пересмотрели свои жизненные ценности.
– Осмысление, что испытания даются не просто так, пришло сейчас. До ковида мысли о том, что надо быть больше с семьей, меня посещали. Но я им не следовал в силу занятости. Когда началась пандемия, семью я отправил с тещей за город. Около месяца жил без семьи. Почувствовал, как без них плохо. Когда они вернулись, оценил, насколько я их люблю, насколько они мне нужны. Старшему, Тимофею, пять с половиной, младшему, Кириллу, три с половиной. Жена у меня психолог в детском саду. Весь этот год я практически не виделся с родителями. Мама болеет лимфолейкозом, она на жесткой изоляции, мы ее просто закрыли в квартире. И я остро осознал, как дороги мне родители.
Расскажите, как вы приняли отделение в Малой Сосновке? Все новое – наверное, как в сказке?
– Это была страшная сказка. Уходить из восьмой больницы было очень тяжело. У нас был очень хороший, слаженный коллектив, заведующая Екатерина Александровна Стенько – прекрасный наставник. И уходил я не один, сразу несколько врачей. По сути, мы бросали коллектив, вернее, они расценили, что мы бросаем их. И морально было очень тяжело.
Вас в приказном порядке поставили на отделения?
– Нет, это было предложение: хочешь – иди, хочешь – не иди. Я очень долго думал. Для меня как для врача это новые возможности, новые перспективы. Опять же, когда ковид закончится, пообещали, что лично в моем отделении буду заниматься лечением ВИЧ-инфицированных. А я как раз этого и хотел.
Дмитрий Владиславович, а вы не собираетесь освятить свое отделение?
– Первый день, 12 ноября 2020 года, приезжаю на работу, а там как раз готовятся к чину освящения. Я и не знал, что будет освящение, не знал, кто это организовал. Все произошло за час до поступления первых больных. Освящал отец Борис Кривоногов. Их два батюшки пришли, второго не знаю; они зашли в каждую палату, прошли все корпуса, все подсобные помещения. Это было очень долго. Мое отделение (первая инфекция) открывалось самым первым, поэтому нас первых освятили. Батюшки пошли в другие корпуса, мы закрыли все двери, закупорились, оделись и начали принимать больных.
Как все устроено в новой инфекционке? Вам понравилось?
– Во-первых, сделали все красиво, очень много удобств. Таких мелочей, на которые раньше не обращал внимания, а сейчас думаешь: как без них жили? Светлые кабинеты, чистые, красивые, удобные шлюзы: зашел, переоделся, пошел в красную зону, вышел – тут же душ. Как организовано для пациентов: это просто гостиница, не пятизвездочная, конечно, но четыре звезды точно. В палате светло, тепло, телевизор, душ, шкафчики для одежды, подводка кислорода отличная. Раньше всегда с этим проблемы были: не хватало то банок, то канюль. А там не надо ничего крутить-вертеть, все сделано по уму. Воткнул, манометр включил, прикрутил банку, и кислород пошел к больному.
В моем отделении всего 80 коек плюс реанимация. В перспективе в каждом отделении будет по сто коек плюс 56 мест в реанимации. Во многих больницах проблема с обеспечением реанимационными местами, особенно за пределами Челябинска. Здесь этого нет. Соотношение, как и должно быть, правильное: на 400 больных 50 реанимационных мест. В моем отделении десять врачей помимо меня, 15 медсестер плюс младший медперсонал. Всего человек тридцать-тридцать пять.
Что самое сложное в вашей работе?
– Самое сложное – это бумажная работа. Ее просто тьма. Это было и до ковида, это было всегда. Сейчас на каждую манипуляцию требуется согласие пациента. Это кажется, что легко бумажку заполнить. А на 80 человек? А их на каждого человека не одна, а пять-шесть, и на каждую манипуляцию – бумажка, на каждое действие – бумажка. Это, конечно, изматывает. Бумажная работа мешает работать с пациентами. 70% рабочего времени уходит на оформление документации. Это у всех: учителя, врачи, военные, полиция. Почему так, не знаю.
Что в вашей жизни есть помимо работы?
– Сейчас нет ничего. Работа – дом. До этого был футбол, во дворе играл, с друзьями собирались. И чтение. Я люблю научную фантастику, особенно американских фантастов. Но сейчас и читать некогда.
А страница с Африкой еще не закрыта?
– Страницу с Африкой закрыл навсегда. В глубине где-то желание сидит, но я не решусь, сейчас тем более. Да и не надо.
Вы строите планы на будущее?
– Неправ буду, если скажу, что совсем не строю, есть определенные мечты. И в личной жизни, и в работе. Но человек предполагает, а Бог располагает. Как получится.
Беседовала Светлана БАЦАН
Фото Анжелы УСМАНОВОЙ
и из свободных источников
Публикация газеты
«Челябинские епархиальные ведомости»