Неизвестная история. Как была организована эвакуация в годы Великой Отечественной
Казалось бы, история Великой Отечественной изучена вдоль и поперек. И все же остались еще «белые пятна». Так, до сих пор точно неизвестно, сколько людей, снятых бомбежками с нажитых мест, оказались беженцами.
Цифра: Всего в годы войны было эвакуировано более 17 млн человек.
Доктор исторических наук, профессор Валентина Жиромская несколько лет занималась изучением эвакуации — работала в архивах, переписывалась с родственниками тех, кто оказался вдали от родного дома, и тех, кто их приютил. О том, как все было на самом деле, а что является мифами, она рассказала «Собеседнику».
Главное — спасти детей
— Очень быстро стало ясно, что гитлеровцы сознательно истребляют детей. Жертвами фашистов становились даже младенцы. Есть страшные данные ЧГК (Чрезвычайная государственная комиссия; устанавливала объем потерь, была образована в ноябре 1942 г. — ред.), которая обнаружила массовые детские захоронения на освобожденных от оккупантов землях. Так, в Воронежской области немцы заживо сожгли 366 детей, в Калининской (ныне Тверская) — 2000 подростков, в Курской истребили 700 малышей, в Псковской уничтожили 1000 детей, в Краснодарском крае расстреляли 214 воспитанников детского дома… Перечень можно продолжать долго.
Понятно, что детей надо было спасать в первую очередь. Детская эвакуация была организована очень хорошо — в тыл отправляли сразу пионерскими лагерями, детскими садами, целыми школами. Когда прибывали на место, детское учреждение тут же начинало работать. Дети иногда жили в том же здании, которое им предоставили под детсад или школу, иногда их расселяли по близлежащим домам. Старались не рассредотачивать: у властей и мысли не было, что они тут останутся навсегда.
Другое дело, что никто не ожидал, что немцы будут так стремительно продвигаться вглубь нашей страны, и поэтому поначалу места эвакуации быстро снова оказывались под угрозой оккупации. Приходилось вновь перевозить людей, подальше в тыл.
Детей эвакуировали отдельно от родителей. Если выезжала школа, то одна-две мамы и могли отправиться вместе с ней, чтобы потом там работать — санитарками, медсестрами… И то если они имели такую специальность и если их отпустили по основному месту работы. Если же мать была домохозяйкой, ее тоже могли взять со школой или детсадиком. Устраивали таких обычно уборщицами.
Взрослых в основном вывозили в тыл в рамках промышленной эвакуации — вместе с их предприятиями. Если это был военный завод, то можно было взять с собой детей. Нередкими были и такие случаи: муж остался работать на заводе в Ленинграде, а жену и ребенка отправил в эвакуацию. Еще в первую очередь старались вывезти евреев: про них знали — пленных не будет. Немцы расстреливали евреев сразу же. И поэтому, даже когда их все-таки брали в армию, чаще всего отправляли служить во вспомогательные части — медсанбат, политотдел и тому подобные.
Эвакуированных привозили и заселяли, не разговаривая. Впрочем, иногда хозяева хитрили: приходили на вокзал, выбирали семью посимпатичнее и пытались договориться, что их отправят в нужный дом. Иногда срабатывало.
Приехавших сразу устраивали на работу и давали продуктовые карточки. Хозяева же должны были обеспечить жильцов кроватью, посудой, умывальником. Многие приезжали почти без вещей, без теплой одежды. С ними нередко делились. Как правило, эвакуированных подкармливали. Но не все.
Кстати, еще один миф — что якобы не подселяли в семьи фронтовиков. Если бы это было так, то эвакуированных было бы некуда селить: практически в каждой семье были фронтовики.
Бытовые конфликты
— Беда, конечно, объединяла, делала людей добрее. Но бывало, что к эвакуированным относились холодно. Ну и куда же без бытовых конфликтов. К примеру, таких: беженцы из Витебска, семья сапожника с семью детьми, заселились в комнату в Казани. Хозяева взяли их добровольно (беженцев расселяли только по договоренности). Приехавшие заняли заодно и кухню. Сапожник открыл на подоконнике мастерскую: тут у людей кастрюли, а он сапоги тачает… Была даже драка на молотках. Правда, обошлось — он колодкой отбился.
Что интересно, детей сапожника эта «война за кухню» не коснулась, и уж тем более никто даже не заикнулся о том, чтобы выселить беженцев — хозяева требовали лишь, чтобы он убрал мастерскую из кухни. В итоге всем миром ему соорудили навес во дворе, куда он и отбыл со своим дегтем.
Бывали и анекдотичные ситуации, которые, впрочем, для жильцов таковыми совсем не казались. К примеру, семья Корнелия Межлаука [младший брат из семьи революционеров, отрёкся от братьев, репрессированных в 1938 гг. — прим. ред.] с сынишкой была эвакуирована из Москвы в чувашское село. Их подселили в деревенский дом к старикам. Хозяева тепло встретили их, предоставили постель, снабдили теплыми вещами… Однако жить пришлось всем в одной комнате. И в этой же комнате жил… старый козел. Когда Межлауки попросили убрать его из комнаты, старики возмутились: «Как можно бедное животное выгнать на мороз?» Пришлось смириться и помогать в уходе за козлом.
История одного дома
— Эвакуированные вели себя по-разному. В этом смысле показательна история двух семей, которых подселили в один дом в Казани.
Дом этот когда-то принадлежал богатому купцу. Там был роскошный наборный паркет из дуба и кедра, выложенная старинными изразцами печь, тисненые на коже обои… Дальним родственникам купца, у которых было шесть детей возрастом от года до семи лет, оставили две комнаты. В одну из них и подселили журналиста из Москвы Генриха с женой Розой. Детей у них не было, но они тут же заняли самую большую комнату. Семья хозяев состояла из 14 человек, и долгие годы все они ютились на 12 квадратных метрах.
Генрих, как оказалось, был болен открытой формой туберкулеза и скрыл это… Хозяйские дети чудом не заразились. Как туберкулезник, он получал доппаёк — куриный бульон, мясо, масло и так далее. Да и жена его смогла как-то пристроиться к распределителю. С детьми они не делились. Жили неприлично долго — аж до 1949-го: ждали, когда им в Москве дадут хорошую квартиру.
Наконец, прихватив с собой часть чужой посуды, уехали. Хозяева вошли в их комнату и заплакали: ценным паркетом Розалия и Генрих растапливали печку, изразцы были разбиты, шторы женщина использовала вместо тряпок, отрывая от них кусочки, обои были все изгажены… А Роза, которая, чтобы похудеть (!), часто каталась на коньках, как выяснилось, не брезговала пройтись в них и по наборному паркету: чужой же! Это мне рассказывали хозяева той квартиры.
А в квартиру на втором этаже этого дома вселили ленинградку Бенуа (да-да, родственница того самого) с тремя детьми. Она выглядела барыней, дети хорошо говорили по-французски, были очень воспитанными… Но хозяева все равно считали: пропала комната (у них был всего один ребенок, и они были уверены, что трое малышей превратят помещение в сарай) и встретили ее очень холодно. Они выдали эвакуированным все, что полагается, и стали напряженно ждать — когда съедут. Не успели снять блокаду, как Бенуа с детьми отправилась домой. Хозяева вошли в комнату и были приятно поражены: помещение оставалось таким же ухоженным, как и до заселения эвакуированных.
Не было эпидемий
— Я с большим уважением отношусь к нашей медицине в войну. При таком огромном потоке эвакуированных и беженцев им удалось добиться того, что не возникло ни одной эпидемии.
Даже малярию победили — уже в 1946-м стало видно, как убывает количество заболевших: сокращалось от 1 млн до 500 тысяч в год. А остальные болезни —типа чумы, оспы, всякие язвы, брюшной тиф, чесотка — блокировались очень быстро, прямо во время войны. Были вспышки (небольшие, десятки людей, но никак не тысячи) в Ленинграде, под Ленинградом, в Казани, в Сибири. И в тифозных бараках люди далеко не всегда умирали.
Уже в августе 1941-го была разработана специальная инструкция: как обслуживать эвакуированных детей. Круглосуточная медпомощь — в дороге и на станциях, особое внимание к выявлению инфекционных заболеваний, изоляторы для заболевших и так далее. В дороге медики были обязаны составлять (и составляли) карточки на детей — позже это дало возможность учесть их число и состояние здоровья.
Очень тщательно проверяли детей на предмет вшей, чесотки… Те, кто болел, состоял на учете, получали лекарства, доппаёк. Особое внимание уделяли фурункулам — их появление ведь говорит об истощении организма. Таких детей тут же на пару месяцев отправляли в спецстоловую на доппитание.
Моя крестная с мамой попала в эвакуацию из Москвы в мордовское село. Она тогда училась во втором классе. Их поселили в избе, где была всего одна комната, там же жила и хозяйка. Она поставила им скамью, тут же жили на насесте куры. За какие-то очень большие деньги приехавшие справили себе одежду — стеганки и сапоги. Хозяйка делилась творогом, яйцами… Так и жили. Мать крестной работала на скотном дворе и заболела сепсисом. Она была очень плоха. Ее сразу же оправили в Саранск, в больницу. Вылечили, а уже в 1942-м они вернулись в Москву.
Очень сильно шагнула пластическая медицина в то время. Была разработана хирургия по восстановлению внутренних органов — научились восстанавливать пищевод, манипулировать с кишечником, убирать пораженные части, гортань, успешно шло восстановление нижней челюсти (очень частая рана при минном разрыве). Хуже дело обстояло с лечением ожогов и протезированием. Причем протезы были, и очень сложные — у нас разработали действующие протезы рук и ног (называлось это «руки машинистки», «ноги тракториста»). Но это было очень дорого в производстве и так и осталось разработками.
Беженцы
— Конечно, их было очень много. Это миф, что беженцы обычно везли скарб на телегах. Может, был один случай на тысячу. Обычно у них был узел за спиной или небольшой фанерный чемоданчик. Их ведь расстреливали с самолетов — и им приходилось быть мобильными.
На подходах ко всем крупным городам и на станциях были сборные пункты. Туда и прибывали беженцы, которым удалось вырваться от немцев (именно поэтому невозможно посчитать, сколько их было — для этого надо поднимать журналы этих пунктов, а они не все сохранились). Там их регистрировали, отправляли на санобработку: тут были и запущенные инфекции, и чесотка, и туберкулез… Больных отправляли в санпункты или в больницы. Истощенных, особенно маленьких детей — в дома матери и ребенка, некоторых — в детдома. Остальных распределяли по квартирам, но тут уже приходилось хозяев уговаривать. Потом беженцев направляли на работу (иначе не получить карточку).
Перед приемом на работу их, конечно, проверяли (но сначала все-таки вытаскивали с того света): случаев, когда в толпу беженцев затесывались диверсанты, было масса. В Казани, например, один такой подмешал в еду для рабочих сильнодействующий яд — никого не спасли.
За опеку не платили
— О судьбах своих родителей дети, которые попали в эвакуацию со школами, детсадами, пионерскими лагерями, часто ничего не знали до того времени, пока их учреждение не вернулось в родной город. Неразберихи добавляла и война — у кого-то родители остались на оккупированной территории, у кого-то погибли или пропали без вести на фронте… Да мало ли что.
Детям помогали искать родственников через паспортные столы и специально созданные детские адресные столы. Например, из Ленинграда в Свердловск выезжала в эвакуацию целая школа. Вернулись, не потеряв ни одного ребенка, и начали активно искать родителей детей.
Если родителей найти не удавалось, детей отдавали под опеку — предпочитали, чтобы опекунами были родственники. Ребенок при этом получал пенсию за родителей (а опекун — ничего). Специальные комиссии жестко следили, чтобы опекуны заботились о ребенке и не пользовались его деньгами. Кстати, поэтому и опеку разрешали только работающим. Если ребенка усыновляли, он переставал получать пенсию, да и приемные родители никакой выгоды не получали — так проверяли истинные мотивы усыновления. Одно время был и патронат, за который платили, но взрослые начали этим жестоко пользоваться, и его быстро запретили.
В 10 лет ребенок мог отказаться от смены фамилии. До этого возраста вопрос решали деткомиссии, а не сами опекуны. Это делалось в том числе потому, что иногда обнаруживались родители — они могли оказаться в плену, тяжело ранеными, потерявшими память и так далее. Люди должны были иметь шанс найти своего ребенка.
Елена Скворцова
По материалам: «Собеседник»