ИНТЕРВЬЮ: Протодиакон АНДРЕЙ КУРАЕВ (род. 15 февраля 1963 г.) о сути своего служения, значении диаконского сана и возможностях апелляции на его «лишение». Часть первая

Каких-то двадцать лет назад вообразить подобное было невозможно. Если представлять РПЦ МП в лицах, то диакон Андрей Кураев был, пожалуй, самым ярким и самым узнаваемым ее лицом. Он был «козырем» для иерархии РПЦ МП, которая говорила о нем и с гордостью, и с теплом, референтом покойного патриарха Алексия и автором зачитанных до дыр книг о Церкви, собирал полные залы на свои лекции в любой православной стране постсоветского пространства. Сегодня он запрещен в служении и (предварительно) извержен из сана. Когда записывалось это интервью, в руководстве РПЦ МП серьезно заговорили о возможности его «отлучения от церкви», а его почитатели вне России серьезно опасаются за жизнь о. Андрея. Что так радикально изменилось за эти годы? Почему стал гонимым главный популяризатор РПЦ, честный «целибат» и преданный ей клирик? Что с ним будет дальше? И что будет дальше с церковью, к которой он принадлежит? Об этом с отцом Андреем поговорили журналисты «Религиозной правды». Они любезно предоставили Порталу «Credo.Press» право опубликовать версию интервью на русском языке. ПРЕВРАТИТЬ МЕНЯ В АНДРЕЯ ТКАЧЕВА НЕ ПОЛУЧИТСЯ — Отец Андрей, я так понимаю, что вы сейчас в ожидании ответа на свою апелляцию патриарху. И ситуация выглядит так, что вы решили как бы пройти до конца отечественную процедуру церковного правосудия, а потом принимать решение, обращаться ли во Вселенский патриархат. Есть ли какие-то подвижки со стороны священноначалия, шаги навстречу, признаки, что они готовы как-то изменить ситуацию? — Пока я лишь теоретически размышляю о том, какие возможности у меня еще остались. Первый и самый серьезный выбор – между «послушанием» и, скажем так, чем-то другим. «Послушание», к которому меня с разной интонацией призывают и друзья, и недруги – это хорошо знакомый по советским временам призыв «разоружиться перед партией». То есть сначала стоя наедине перед лицом церковного начальника, а потом еще и публично сказать: «Виноват, признаю свою вину, я больше так не буду, прошу меня простить, впредь я буду постить в своем журнале только котиков с иконками, а ругать стану только загнивший Запад и сектантов. Еще буду говорить «паки-и-паки» и воспроизводить официальную точку зрения». То есть я должен обещать превратиться в лапочку и в очередного репликатора церковного официоза. Честно говоря, этот вариант как-то меня не привлекает. Трудящихся в этом амплуа у нас более чем достаточно. И мое присоединение к этому хору ни на терцию не улучшит его звучание. Я не вижу никакой пользы именно для церкви и для людей в таком своем предполагаемом изменении. Те, кто меня уже ненавидят, из-за этого разворота отнюдь не полюбят. Те, кто еще уважают меня, получат повод относиться ко мне с презрением. — Как вы восприняли слова митрополита Илариона (Алфеева) о вероятности отлучения вас от Церкви? — Один белорусский оппозиционер накануне своего ареста передал адвокату записку: «Если меня будут допрашивать без адвоката, и в его отсутствие я отрекусь от своих взглядов, имейте в виду: меня пытали». Слова митрополита Илариона (Алфеева) на государственном телеканале «Россия» с угрозой моего отлучения от церкви вполне равны психологической пытке. Ну и чего стоят перемены во взглядах, произведенные после демонстрации пыточного подвала инквизиции? Именно такая процедура была в протоколах инквизиции. Галилея не пытали, но ему так ненавязчиво показали зал пыток. — Ваших читателей такой вариант тоже не привлекает. А какой еще выбор? — Значит, выбор стоит между правом ходить по храму с кадилом и возможностью поступать по своей совести и убеждениям. Очень важно то, что я диакон, а не священник. У меня нет церковной семьи, я ни для кого не отец. Если я лишаюсь диаконского статуса, это моя личная проблема, это не затрагивает людей. Поэтому аргумент «промолчи ради своих прихожан» в моем случае не работает. И вообще само диаконское служение, наверное, переживается иначе, чем служение священника. — Как именно иначе? — Священник сам совершает литургию, а диакон, по большому счету, просто близкий свидетель Таинства. Один священник, долгие годы ходивший в диаконах, однажды сказал мне: «После долгих лет диаконской службы я думал, что меня трудно в алтаре чем-то удивить. Но когда я стал священником… Понимаешь, диакон у престола стоит буквально в одном шаге от священника. Но какой же огромной оказалась разница в переживании Литургии!» Поэтому у моих судей (епископов и священников) немножко разная шкала ценностей. Готов признать, что мне перепадают лишь «крупицы, падающие от трапезы господей» (Мф. 15,27). Но раз это так, то и размеры наших возможных потерь при лишении сана различны. Для меня «услужение» им, выражающееся в строго определенном наборе жестов и формул, не является высшей ценностью. Кроме того, в их мире сам чин, звание значат больше, чем человек. Без униформы эти люди очень часто оказываются просто совсем неинтересными. В их мире лишение священного сана — это полная социальная аннигиляция. Сан — это доступ к начальству земному и небесному, а также к ушам, умам и кошелькам «простых людей». Без этих опций бывший священник то же самое, что разорившийся бизнесмен или отставной чиновник. В глазах вчерашних своих друзей и почитателей он становится «бесполезным», его номер подлежит удалению из телефонных контактов. ДАЖЕ ПРИ СБРИТОЙ БОРОДЕ МОИ МОЗГИ И ЗНАНИЯ ОСТАЮТСЯ НА МЕСТЕ — А в вашем мире это не так? — В моем мире это не так. Даже при сбритой бороде мои мозги и знания остаются на месте. Это дает надежду на то, что для кого-то я буду интересен и в другой одежде. В моем мире сан — это благая дополнительная опция, которая помогала делать что-то более важное, чем перечисление поводов к молитве (это и есть ектения: «о том-то и этом помолимся»). Для меня сан был возможностью заниматься миссионерской работой, в которую я был влюблен. В 2003 году патриарший викарий архиепископ Арсений (Епифанов) приехал ко мне в храм на день моего 40-летия. И, вручая церковный орден, сказал: «По благословению святейшего патриарха Алексия отец Андрей имеет право служить в вашем храме в свободное от остальных послушаний время». Я понимал, что ради своей основной работы, проходящей вдали от алтаря, мне нужно быть внутри «духовного сословия». Но в сегодняшней России идентичность с одной из ветвей власти начинает натирать совесть. Сегодня я уже и сам не могу так беспроблемно, безболезненно и радостно отождествлять себя со столь обширной и разнообразной группой людей как духовенство. Тем более, что за эти 30 лет ее эволюция в целом шла совсем не в том направлении, в котором я видел «благо церкви». — Как бы вы сами охарактеризовали свой миссионерский профиль? — Моя миссионерская работа в основном состояла в том, чтобы сделать для людей вхождение в мир веры как можно менее травматичным. Это работа повитухи. Рождение – это боль, это травма даже при самом хорошем исходе. Это радикальная смена среды обитания ребенком. Есть травмы неизбежные и даже благие (перерезание пуповины или очень болезненное для малыша разлипание легких для первых вздохов). А есть травмы необязательные. Вот их число я и старался уменьшить. Я пояснял, что можно верить, и при этом не отрекаться от разума, от радости, от детей, от родителей, от знаний, от сказок, от человеческой приветливости к иноверцам и просто от культуры. Мой курс лекций в 90-е назывался «Техника религиозной безопасности». Да, там было много о сектах. Но уже к рубежу тысячелетий стало понятно, что в церковь мало придти; в церкви надо суметь еще выжить и суметь остаться в ней. Надо суметь сохраниться в своей человечности, а не превратиться в ритуального робота и в автоответчика, набитого «святоотеческими цитатами». Попасть в секту можно, даже числясь православным и паломничая по православным монастырям. И вот уже в 1997 году появляется первая моя книга с критикой современных церковных нестроений и настроений – «Оккультизм в православии». И представляете себе мою радость как миссионера, когда через год после ее выхода в Ростове-на-Дону ко мне подходит человек и говорит: «Я протестантский пастор. Я прочитал вот эту Вашу книгу и после этого полностью поменял свое отношение к православию. Оказывается, то, что я считал сутью церковной веры, это просто болезненный нарост, с которым борются сами православные богословы!» Церковь стала массовой. Она стала тем самым школьным бассейном с двумя трубами: одни люди в нее втекали, другие – вытекали. А отряд, как всегда, не замечал потери бойца, свою аллилуйю допев до конца… Стала очевидной потребность в особом миссионерском служении: не приводить в церковь, а удерживать в ней. Даже точнее: нужна миссия реанимации веры и реабилитации людей с травматическим опытом православия. Работа врача в реанимации бывает болезненной: делая искусственное дыхание или массаж сердца, он порой ломает ребра. Но зато спасает жизнь. Такой стала моя работа последних лет. Ее формула – «Чтобы не разочаровываться, не надо очаровываться». Да, я говорил о многих болячках церковной жизни. Но самим фактом своего пребывания в церкви и даже не просто в церкви, а в структуре патриарха Кирилла, я тем самым до некоторой степени обезболивал и обесценивал этот свой «антиклерикализм». И помогал людям не порывать окончательно их и без меня уже ослабевшую связь с церковным миром. Помогал не словами («Не рви! Не уходи! Не смей»), а просто фактом своего диаконского статуса. Теперь патриарх решил это факт устранить. Вернуться к амплуа разъездного зазывалы я все равно не смогу. Уменьшающееся здоровье, увеличивающийся возраст, истощившийся энтузиазм ясно говорили мне последние годы, что моя миссионерская активность в стиле 90-х завершается. О своем скором «выходе на пенсию» я стал говорить еще в 2007-м. Кроме того, если в 90-е годы я был уникален в этом своем выездном миссионерском активизме, то сейчас уже есть много людей, которые могут делать что-то подобное (ну, или их должно быть много в церкви после 30 лет ее свободы). Поэтому мое отсутствие на арене не будет вызывающе очевидно. — А в принципе возможно оставаться проповедником и быть «в системе»? — Я просто говорю, что в статусе истолкователя мудрых решений церковного руководства и возвещателя всегдашней правоты православных я вполне заменим. А Михаил Бахтин меня научил, что там, где человек заменим – его и нет в качестве человека и личности, в качестве субъекта нравственного выбора и нравственного поступка. Если заменим – значит, редуцирован до функции. То есть расчеловечен. Вновь, как и в советские годы, для меня это стало очень значимо и болезненно. Позволю ли я переварить себя некой системе? В годы моей юности эту интенцию проявляла властная КПСС. Теперь – не менее, как оказалось, властная Моспатриархия. Вы ждете от меня только исполнения определенного функционала? Значит, вы не семья, а система. Не мир взаимной поддержки, а мирок взаимных подавлений. Значит, для меня вопрос стоит о некоей самозащите и выживании. И еще, говоря о моем «диаконстве» (по-гречески слово «диакон» означает «служитель»), стоит помнить, что мне известно Кантовское определение религии: «Религия есть стремление сердца к соблюдению всех человеческих обязанностей как божественных заповедей«. Это очень по-евангельски. Любая точка моей (вашей) жизни, любая моя социальная связь, любой мой контакт с ближним имеет предельное религиозное значение. «От слов своих оправдаетесь и от слов своих осудитесь» — это ведь не про слова молитвы сказано. Семейные отношения и честность в профессиональной работе – это тоже будет учтено Божиим судом. Примирение с тем, кого ты обидел на своей кухне, важнее, чем ритуальное жертвоприношение. В общем – Бог близок не к профессиональным жрецам, а к тем, кто в своей обычной «мирской» профессии трудится честно и не обижает людей. И, значит, служить Богу можно и нужно отнюдь не только кадилом. Посидеть с внучонком (и дать вздохнуть его маме) – это тоже Богослужение. А для гуманитария, то есть человека, чья работа состоит в выстраивании межчеловеческих коммуникаций, честный разговор с людьми, которые нуждаются в таком разговоре – тоже святыня. Есть люди, для которых я нечто значу именно в таком своем асоциальном и колючем статусе. Гладкоречистые обычные проповедники не вызывают желания у этих людей слушать их и с ними соглашаться. Я могу посмотреть критично на себя, на церковь, жизнь нашей страны и не готов идти путем тотального восхваления. И для каких-то людей именно это оказывается значимо, а потому вызывает доверие и к другим моим словам о христианской вере как таковой. Так, что, войдя в стройные партийные ряды, я вряд ли кого-то туда приведу за собой. Но при этом многих потеряю. Причем не только я, а уже вся церковь их потеряет. Итак, первый выбор, первая развилка формулируется просто: позволить ли превратить меня в Андрея Ткачева? И тут я честно предупреждаю свое начальство: не получится. — Очевидно, что не получится. — Позвольте один мемуар. 2009 год. Кирилл избран патриархом. Я уезжаю из храма Христа Спасителя в автобусе с членами Поместного собора (Кирилл уже хозяин и выдал мне пропуск на собор). И вот в автобусе я беседую с одним человеком, близким с митрополитом Кириллом еще по работе в Отделе внешних церковных сношений — церковном МИДе. И он мне говорит: «Я на днях беседовал с Кириллом и спросил его: владыка, скажите, а что для Вас оказалось самым неожиданным в эти непростые предвыборные месяцы? Какие люди по-новому для Вас раскрылись в этой ситуации?» И Кирилл тогда сказал: «Я не ожидал, что Андрей Кураев окажется таким бойцом». Я его прекрасно понимаю. Я ведь такой толстенький бело-пушистый ботаник, очкарик с тихой речью. Но если я в какую-то тему вцепляюсь, я и в самом деле стараюсь работать честно до возможного предела ее разработки мною. И не бросаю ее, несмотря на частные неудачи и укусы. Так что с 2009 года и патриарх Кирилл знает, что такая черта у меня есть. Поэтому сейчас я не понимаю, как он может надеяться на то, что он мне чем-то погрозит, а я испугаюсь и замолчу. — Итак, Ткачевым не станете. Что дальше? — Дальше можно пробовать искать возможности какого-то юридического примирения. Свой ход я сделал. Я проанализировал приговор и свое «последнее слово» послал обратно в письменном виде и с уведомлением о доставке. Это называется ходатайство о пересмотре решения городского церковного суда тем же самым судом. Согласно «Положению о церковном суде», это мое послание патриарха ни к чему не обязывает. То есть он может проигнорировать это мое ходатайство и спокойно подписать приговор. «Положение о церковном суде» запрещает ему это делать 14 рабочих дней после вынесения приговора. С учетом длительных новогодних каникул эти дни истекли в конце января. Но, опять же, ничто его не обязывает это делать сразу по истечении этого срока. Эта бумажка может лежать у него в столе десятилетиями, а патриарх в любую секунду может ее вынуть и сделать ее «окончательной». Возможно, ему будет приятно чувствовать себя полноценным хозяином моей судьбы, и он продлит это удовольствие для себя. И поэтому я не знаю, когда именно патриарх утвердит этот приговор. А у меня по Положению было только четыре рабочих дня со дня вынесения приговора для подачи ходатайства о пересмотре. В эту норму я уложился. Если же патриарх все-таки утвердит этот приговор, после этого у меня появится возможность подать апелляцию в «суд второй инстанции», то есть в общецерковный суд. Но здесь парадокс в том, что общецерковный суд может принять какое-нибудь дело к своему рассмотрению только по разрешению самого патриарха. То есть ситуация выглядит так: «Ваше Святейшество, разрешите пожаловаться Вам на Ваше беззаконие!» Оттого история не ведает случаев, когда общецерковный суд пересмотрел бы решение еще живого патриарха. Итак, общецерковный суд вовсе не обязан рассматривать мою апелляцию, и «Положение о церковном суде» дает ему полное право даже не принимать ее. Вот по этой причине я и говорю, что у меня есть возможность подать апелляцию во времени или в пространстве. Во времени — это означает подать через какое-то количество лет, если я смогу дожить до смены московского патриарха. Новый патриарх наверняка будет стараться не быть похожим на нынешнего патриарха. И моя реабилитация станет для него прекрасным поводом показать, что пришли иные времена. Но чтобы такая опция у меня была в запасе – я, пожалуй, не стану тратить ее сейчас впустую. Второй вариант — подать апелляцию в пространстве. То есть подать ее сейчас, но в далекий Константинополь. Я говорю не о том, что я уже решил. Просто я полагаю полезным просчитывать возможные дорожные карты, и делать это не в секрете. У меня мало оснований сомневаться в том, что эта апелляция на Фанар будет принята. А вот после этого откроется масса других вариантов. Первый из них: скажем, Вселенский патриарх издает документ, отменяющий решение патриарха Кирилла, но при этом в глазах Вселенского патриарха я по-прежнему остаюсь клириком Московского патриархата. Ну, как в таких случаях повелевает светский суд — «восстановить на прежнем месте работы». То есть своим клириком Константинополь меня не станет считать. Для Москвы, естественно, это ничего не будет значить, и здесь к службам меня не будут пускать. Но по крайней мере в своих глазах я все же останусь каноническим диаконом. Кроме того, выезжая куда-то за границы России, наверное, с этой справкой из Фанара я смогу попроситься на разовую службу в греческую или в румынскую церковь. Второй вариант: Константинопольский патриархат принимает меня в свой клир, но никуда не прописывает. Я остаюсь в Москве, но опять же при выезде могу литургисать, может быть, 2-3 раза в год. В этом варианте, наверно, и сербы, и чехи, и поляки будут разрешать мне участие в их службах. Третий вариант: меня формально приписывают к какому-то храму или монастырю Константинопольского патриархата. Это уже прочный каноничный статус и ясные гарантии литургисания (службы). Четвертый вариант: после того, как Константинополь объявляет меня своим клириком, я прошу перевода в другую поместную Церковь – например, в румынскую, где меня в 1990-м году и рукополагали в сан диакона. Пятый и «окончательный вариант» зависит от того, где пределы решимости патриарха Кирилла в закрытии «проблемы Кураева». Ограничит ли он себя просто символическим изгнанием меня из своего церковного круга, или же обратится к полицейским органам. Лишение сана в современной России означает снятие защитного купола. Пока я клирик господствующей церкви, это меня защищает от некоторых неприятностей. Без этого статуса любая моя лекция может быть квалифицирована как незаконная миссионерская деятельность. И даже если лекция будет не миссионерская — у нас сегодня требуются лицензии на ведение любой просветительской деятельности. А переход в Константинопольскую юрисдикцию даст основание для интересующихся лиц здесь, в Москве, объявить меня как минимум иностранным агентом, а, может, и турецким шпионом. Почти очевидно, что это будет сделано на ругательно-информационном уровне. Но следующим шагом могут быть и официально-полицейские обвинения. И тут возможны разные формы давления, включая задержания, обыски, конфискацию телефона и рабочего компьютера… И это будет трудно расценить иначе как выталкивание меня в эмиграцию. Которая в этом случае станет эвакуацией. Беседовала Лана Самохвалова, Киев (Продолжение следует)