Орест Мартышин. "Новгородская республика и вольные города Европы"
Третья часть очерка Ореста Мартышина "Судьба Новгорода в русской общественной мысли и исторической литературе России и Запада". Первую часть можно прочесть здесь, вторую - здесь. Текст приводится по изданию: Мартышин О.В. Вольный Новгород. Общественно-политический строй и право феодальной республики. — М.: Российское право, 1992. — 384 с.
Отметим ряд характерных черт западной литературы, так или иначе связанной с Новгородом, имея в виду, что эти черты свойственны не всем авторам и проявляются в разной форме и мере. Имеет хождение мысль о застойности новгородской истории, переносимая и на правовой материал и сказывающаяся, в частности, в нигилистическом отношении к политической и правовой культуре республиканской эпохи. «Средневековое общество в Новгороде, кажется, испытывало страх перед нововведениями», — пишет М. Томпсон. Если в X веке, по его мнению, различия между русским и западным средневековым обществом были, вероятно, невелики, то уже к XII веку они далеко отошли друг от друга, «потому что первое избегало новшеств, а второе приветствовало их». Стойкость традиций и сознательное стремление их увековечить — отличительная черта всякого древнего и средневекового общества, как западного, так и восточного. Достаточно вспомнить цеховые обычаи. Заключение о том, что уже к XII веку Запад якобы вырвался вперед, ни на чем не основано.
Д. Кэйзер, по существу, солидаризируется с мыслью М. Томпсона на правовой основе. «Период, отделяющий пространную редакцию Русской Правды — русский кодекс XIII столетия от Судебника — московского кодекса конца XV столетия, был с юридической точки зрения застойным, насколько можно судить по дошедшим до нас источникам права». Он говорит о «скоплении символов», сопротивлявшихся введению новых норм не потому, что старые были лучше, а просто потому, что старые нормы были старыми». При этом Кэйзер отметает документы частного права, сохранившиеся, по его мнению, лишь с конца XIV века, и «статутное право Новгорода и Пскова», т. е. судные грамоты, ибо они, видите ли, появились лишь в момент коллизии с Москвой. Лишь мимоходом обмолвившись о том, что грамоты содержат следы более ранней кодификации, он вычеркивает таким образом из истории русского права самые важные памятники, относящиеся как раз к изучаемой им эпохе и заполняющие мнимую пустоту между Русской правдой и московским Судебником.
Хотя Кэйзер и называет судные грамоты документами статутного права, ясно, что их источником был обычай и что такие документы, благодаря тому же противодействию символов, не могли возникнуть в один день или даже год. То же следует сказать и о частных грамотах. Относясь к XIV веку, они, бесспорно, донесли до нас традиции, складывавшиеся длительное время. Умолчал Кэйзер, касаясь стагнации XIII—XV веков, и о нашествии Золотой Орды, также не содействовавшем расцвету правовой культуры коренного населения. Своеобразной формой столь же легкомысленно пренебрежительного отношения к государственным институтам являются замечания М. Флоринского о политическом строе Новгорода. Вече, по его мнению, было «анархическим учреждением, не сдерживаемым какими-либо конституционными положениями или процедурными правилами». Отсюда вся история Новгорода XII—XV веков представляется ему «путаной и сбивающей с толку картиной внутренних неурядиц и внешних стычек с его западными и восточными соседями». Между тем эта «путаница» просуществовала более трех веков. Будь оценка Флоринского верной, Новгород оказался бы, вероятно, единственным в своем роде историческим феноменом, доказывающим принципиальную жизнеспособность анархии. Но в Новгороде мы имеем не безгосударственное состояние, а своеобразную форму республиканского устройства. И те смуты, о которых пишет Флоринский и которые в самом деле хорошо известны по летописям, представляли собой эксцессы, а не нормальный ход государственной жизни.
Ряд исследователей определяют новгородский государственный строй как демократию. По Дж. Вернадскому, Новгород представлял собой «демократию, ограниченную в определенной степени интересами высших классов», Б. Дмитришин пишет, что Новгород «в действительности был демократической республикой». Большинство западных исследователей отвергают классовый подход к анализу политической истории Новгорода, определившийся в советской литературе. Как отмечалось, некоторые советские историки и историки права допускали преувеличение степени феодализации древнерусского общества. На Западе до сих пор наблюдается противоположная крайность. Дж. Вернадский, например, считает, что «между различными группами свободных людей не было непреодолимых барьеров, не было никаких наследственных классов или каст, и перейти от одной группы или занятия к другим было легко» (представить себе это «легкое дело», например переход из «группы» свободных крестьян — смердов или небогатых ремесленников и торговцев в «группу» бояр, очень трудно). Отсюда «только с оговорками можно говорить о наличии общественных классов в России того времени. Бояре и другие собственники больших земельных владений вместе с богатыми купцами в городах могут быть названы высшим классом этого периода».
По нашей периодизации, речь идет не только о Киевской Руси, но и о начальном этапе феодальной раздробленности, т. е. времени становления и укрепления республики в Новгороде. Дж. Вернадскому вторит И. Лойшнер. Русские буржуазные исследователи, отмечает он, выявили в новгородских источниках социальное раздвоение, а советские авторы восприняли идею раздвоения и приспособили ее к классовой модели, в которой бояре и черные люди находятся в антагонистическом противоречии. Применительно к Новгороду XII—XIII веков такая «схема» кажется Лойшнеру очевидно ложной, ибо четкой социальной дифференциации и иерархии в то время еще не существовало. Ясно, что в XIV—XV веках классовое расслоение приобрело более законченные формы. Но как можно отрицать, что корни этого процесса уходят в предшествующую эпоху? Недооценка степени развития феодализма в Новгороде связана с представлениями о преимущественно торговом характере русских городов, которые были восприняты западными исследователями от В.О. Ключевского и, возможно, при посредничестве русских историков-эмигрантов.
В книге «Средневековая Россия», вышедшей в Париже в 1933 году, А. Экк писал, что «организация Киевской Руси, как она определилась к началу XI века, четко отмечена торговым и городским характером ее цивилизации». Воспитанник Варшавского университета Экк, по характеристике М. Шефтеля, проводил в этой книге взгляды, «считавшиеся бесспорными большинством русских историков накануне революции 1917 года... главным образом взгляды исторической школы Соловьева — Ключевского». В 1921 году Экк по приглашению ректора Гентского университета (Бельгия) А. Пиренна возглавил там кафедру русской истории. Книга Пиренна «Средневековый город» увидела свет в Брюсселе в 1927 году, а затем переводилась на английский язык. В ней автор проводит грань между Западной и Восточной Европой в раннем средневековье. С его точки зрения, империя Каролингов, отрезанная арабами от средиземноморской торговли, превратилась в страну без городов. Главным источником богатства служила земля, и аристократия была земельной. Восточная же Европа, напротив, сохраняла возможности торговли с цивилизованным восточным Средиземноморьем и рост ее городов был вызван именно этим. Там аристократия была торговой, а земля сравнительно с Западом не имела большого значения.
Удивительно, как долго держится на Западе эта концепция! Через 40 лет после выхода книги Пиренна М. Томпсон, обобщая итоги раскопок в Новгороде по работам А.В. Арциховского, Б.А. Колчина и других, имея четкие данные об огромных земельных владениях бояр и крестьянских повинностях (почерпнутые, в частности, из берестяных грамот, на которые сам же он ссылается), заключает, что противопоставление Западной и Восточной Европы в раннее средневековье у Пиренна не противоречит результатам раскопок, что последний, может быть, лишь слегка преувеличил значение южной торговли для городов и что Новгород пал не из-за того, что Орда отрезала его от арабов и греков, а из-за собственной военной слабости. В качестве величайшей уступки Томпсон готов признать, что «что-то смутно напоминающее феодальные отношения существовало» в Новгороде, но при этом предостерегает: «Когда советские археологи употребляют слово «феодальный», следует делать кое-какие оговорки относительно его применения».- Причем это уже говорится не о XII веке, а о всей истории независимого Новгорода.
Правда, есть в западной литературе по вопросу о феодализации в Новгороде и некоторые исключения. М. Флоринский пишет, что «постоянно ухудшающееся положение некогда свободного крестьянства» вело к ослаблению сопротивления Новгорода натиску как с Запада, так и с Востока. Наконец, нельзя пройти мимо еще одной черты, свойственной многим авторам, пишущим о Новгороде на Западе, — мимо использования темы в политико-идеологических целях. Достигается это двумя путями — обвинением советских историков в беспринципном приспособлении истории к потребностям момента и навязыванием искусственных ассоциаций с современностью. Б. Дмитришин объявляет «принципиальной характеристикой» советской исторической литературы «преобладание политических соображений».
И. Лойшнер, серьезный исследователь, так представляет себе эволюцию взглядов на Новгородскую республику в русской литературе за последние 100—150 лет: «С середины XIX века часть антицаристски настроенной русской интеллигенции идеализировала вечевые порядки в Новгороде как демократическую форму правления. После 1917 года эти антицаристские демократические устремления не могли больше в России сохраниться (?); вместо них установились исторические воззрения, в соответствии с которыми московская политика собирания Руси интерпретируется как преодоление феодальной раздробленности, как прогрессивный процесс, а поэтому специфическое автономное развитие и республиканско-демократичес-кий характер новгородской вечевой республики девальвируются». Если сопоставить это наблюдение с предшествующим ему фактически верным заявлением, что победа Москвы над Новгородом была одновременно и победой московского самодержавия над новгородским самоуправлением, ход мысли автора станет предельно ясным. Демократические и антимонархические традиции после Октября исчезают, республиканское самоуправление в Новгороде оказывается девальвированным, зато всячески превозносится прогрессивная роль московского самодержавия. Политический подтекст этого заключения очевиден: Москва после 1917 года, как и в XV веке, стремится к самодержавию.
Методология его, может быть, не сразу бросается в глаза. Как было отмечено в начале нашего историографического обзора, речь идет о неумении или, в данном случае, сознательном нежелании расчленить две системы понятий и, по существу, два исторических конфликта, хотя они и вылились в столкновение одних и тех же лиц: объединение Руси — сохранение удельной системы, монархия — республика. Главный исторический конфликт заключался в борьбе центростремительных сил с центробежными. Борьба с вечевым строем была ее побочным продуктом. До вечевого Новгорода Москва поглотила не одно княжество со строем, вполне соответствующим московским порядкам. Но признание прогрессивным процесса объединения Руси вовсе не означает симпатий к самодержавию и девальвации республиканских традиций.
Общий обзор русской и советской литературы по Новгороду у И. Лойшнера страдает тенденциозностью. Признание исторической неизбежности и благотворности собирания Руси — вовсе не открытие советских историков. Оно прочно сложилось в дореволюционной литературе всех направлений — от дворянского и либерально-буржуазного до революционно-демократического, хотя, как мы видели, бывали и исключения. У А.И. Герцена оно уживалось с идеализацией Новгорода, большинству же русских авторов с середины XIX века такая идеализация была несвойственна. Идею, выношенную всей дореволюционной русской исторической школой, прекрасно выразил либерал В.О. Ключевский, которого трудно заподозрить в любви как к самодержавию, так и к революции: «К половине XV века образование великорусской народности уже завершилось, ей недоставало только единства политического. Эта народность должна была бороться за свое существование на востоке, на юге и на западе. Она искала политического центра, около которого могла собрать свои силы для этой тяжелой и опасной борьбы. Мы видели, как таким центром сделалась Москва, как удельные династические уст¬ремления московских князей встретились с политическими потребностями всего великорусского населения. Эта встреча решила участь не только Новгорода Великого, но и других самостоятельных политических миров, какие еще оставались на Руси к половине XV века. Уничтожение особности земских частей независимо от их политической формы было жертвой, которой требовало общее благо земли, теперь становившейся строго централизованным и однообразно устроенным государст¬вом...».
Не правда ли, это суждение совпадает с теми «историческими воззрениями», которые, по Лойшнеру, возникли после 1917 года? Но в нем нет ни идеализации самодержавия, ни девальвации самоуправления, зато есть сознание трагизма исторического процесса, столь ярко выраженного применительно к Новгороду еще А.И. Герценом, сознание того, что прогресс требует жертв и, как правило, не бывает так однозначен и безукоризненно прогрессивен, как хотелось бы. Впрочем, мысль Лойшнера об известной девальвации республиканско-демократического строя Новгорода в советской литературе, вероятно, не совсем лишена оснований. Разумеется, нельзя усматривать девальвацию в том, что Новгород для советских историков — не народовластие, а феодальная республика, в которой господствовало боярство. Таково общее мнение советских исследователей, и оно так же не является их открытием. Об этом писали и наиболее проницательные дореволюционные авторы.
Однако некоторых советских специалистов по Новгороду увлечение прогрессивностью формирования централизованного государства привело к преувеличениям и схематизму. Считалось, что если в Новгороде восторжествовал сепаратизм, то, значит, его учреждения были плохи, что носитель прогресса Иван III не мог разрушить ничего ценного, что если республика выступила против Москвы — значит, она окончательно переродилась в олигархию, и т. д. Появились утверждения, будто за сохранение вольности выступали только бояре, что присоединение к Москве явилось классовой антибоярской акцией плотников, сапожников и кузнецов, что вече стало в XV веке пережитком и т. п. Д.М. Балашова, автора исторического романа «Марфа-посадница», упрекали в том, что он пробуждает сочувствие к Марфе и неприязнь к Ивану III, что у него «проступают ностальгические картины новгородской вольности».
Должен ли советский писатель смотреть на новгородские вольности глазами носителя официальной идеологии самодержавия М.П. Погодина? Надо сказать, что исследователи, которые отдали дань односторонним оценкам, нередко высказывали и противоположные суждения, признающие позитивное влияние республиканских учреждений. Односторонние взгляды на Новгород подвергались критике в советской исторической литературе. «Историки, готовые видеть вместо классовой борьбы одну только «централизацию власти» как всеобъемлющий процесс русской истории XIV—XV веков, не замечают того, что вечевые традиции Новгорода опирались на «черных людей», — писал академик М.Н. Тихомиров. — «Мужи-новгородцы», свободные люди, составляли основу новгородского ополчения. Это было «бюргерство» русского средневекового города, устойчивое, крепкое население, имевшее значительные права, подтвержденные официальными документами Великого Новгорода, дававшего грамоты и от имени «черных людей», основной массы новгородского населения».
Упрекая советских исследователей в пренебрежении демократическими ценностями новгородского строя, Лойшнер впадает в другую крайность. Для него главное— в столкновении республики с самодержавием. Одну из своих целей он видит в том, чтобы проследить отношение различных социальных слоев Новгорода «к экспансионистской политике Москвы». Вот в чем политический подтекст его интересной (с чисто научной точки зрения) книги. Не образование централизованного государства, закономерный процесс, который примерно в то же время переживали многие страны Европы, а «экспансионистская политика Москвы», сокрушающая вечевую республику. Ассоциации с политическим жаргоном XX века, возникшим или, во всяком случае, возобновившимся на новой основе после 1917 года и получившим особое распространение в определенных кругах после второй мировой войны, очевидны.
То, что Лойшнер выразил почти в подтексте солидной монографии, лингвист А.В. Исаченко изложил в откровенно публицистической статье, озаглавленной «Если бы в конце XV века Новгород одержал победу над Москвой». Возомнив себя историком, Исаченко вслед за А.И. Герценом, но не ссылаясь на него, утверждает, что исход борьбы между Новгородом и Москвой не был предопределен. Вопреки всякой достоверности он наделяет Новгород способностью стать «руководящей политической силой в деле объединения русских земель». Победа Новгорода привела бы к тому, что он стал бы развиваться, как Рига или Стокгольм, «европейский образ жизни стал бы проникать на Русь не в конце XVII, а в середине XVI века», не нужно было бы «прорубать окно в Европу». С победой Москвы Исаченко связывает только отрицательные и притом страшные последствия: унаследовав от Византии роль блюстителя «чистоты веры», Москва вступила не только в идеологическую полемику с западным христианством, но и в «ожесточенную борьбу с прогрессом во всех его духовных, практических и бытовых проявлениях».
«Не «татарским игом», не косностью и консерватизмом, а духом активного реакционерства объясняется отставание Московского государства на всех поприщах науки, техники, государственной и военной организации, финансового дела и правовых норм, наконец, искусства и даже богословия». Нужно ли удивляться, что это воплощение мракобесия оказалось душителем вечевой свободы? В филипииках Исаченко Москва Ивана III утрачивает временные измерения и становится символом Москвы второй половины XX века. Чтобы устранить всякие сомнения в направленности своей статьи, он называет Новгород и Псков «центрами средневековых ревизионистов». Вот прискорбный пример модернизации истории и использования прошлого в интересах идейно-политической борьбы.
_______________________________________________
Новгородская республика и вольные города Европы
(постановка вопроса)
Заманчиво сопоставить государственный строй Новгорода и так называемых вольных городов средневековой Западной Европы. Тема эта, конечно, требует специального сравнительного исследования. Ограничимся самыми общими замечаниями о социально-политической природе двух во многих отношениях близких явлений. Известны попытки отождествления новгородских порядков с городским самоуправлением на западе Европы. И. Лизакевич писал, что «Новгород и Псков управлялись, как имперские ганзейские города». П.А. Кропоткин рассматривал Новгород и Псков наравне со средневековыми свободными городами Европы. М.Н. Покровский, говоря об эволюции политических институтов Новгорода от родовой аристократии происхождения через демократию к аристократии торгового капитала, также, по-видимому, брал за образец путь, пройденный многими европейскими городами. Внесли свою лепту в подобную интерпретацию вечевой республики и некоторые советские юристы. Новгород был объявлен даже «первым из известных нам вольных городов».
Дореволюционный историк М.Д. Затыркевич и академик М.Н. Тихомиров полагали, что русские города вели в XII веке борьбу против феодального гнета, хотя и не достигли таких результатов, как на Западе. Иными словами, речь идет о явлениях однопорядковых, но не получивших на Руси законченного выражения, в частности в сфере политических учреждений. Иной раз новгородские политические институты прямо объясняли влиянием его торговых партнеров. По М. Шефтелю, особенности государственного строя Новгорода вызваны в первую очередь многочисленностью городского населения вследствие иностранной торговли и «косвенным влиянием контактов с вольными городами Ганзы». Сходство и в самом деле немалое: городское самоуправление, выборные магистраты, народное собрание. Совпадает в общих чертах и хронология. Первые успехи городских вольностей и в Европе и в Новгороде приходятся на рубеж XI и XII веков. XIII век — пора расцвета городского самоуправления и в Новгороде и на севере Европы (образование Ганзы). С формированием централизованных государств в XV веке наступает закат вольных городов.
Этот подход справедливо отвергался русскими историками начиная с Н.М. Карамзина. «Не в правлении вольных городов немецких — как думали некоторые писатели — но в первобытном составе всех держав народных от Афин и Спарты до Унтервальдена или Глариса надлежит искать образцов новгородской политической системы, напоминающей ту глубокую древность народов, когда они, избирая сановников вместе для войны и суда, оставляли себе право наблюдать за ними, свергать в случае неспособности, казнить в случае измены или несправедливости и решать все важное или чрезвычайное в общих советах», — писал он. «На Новгород долго смотрели как на какое-то странное исключение из жизни Древней России. Объяснить его старались иноземным влиянием, — развивал ту же, по существу, мысль К.Д. Кавелин. — Теперь, когда старая Русь сделалась известнее, этот исторический предрассудок мало-помалу исчезает. В этом устройстве нет ни одной нерусской, неславянской черты».
Корни новгородского самоуправления выявлены Карамзиным и Кавелиным верно. Эта своеобразная форма сохранилась при переходе от первобытнообщинного строя к государственному. Вольный город в Западной Европе возник примерно в то же время, что и Новгородская республика, но на совсем иной социально-экономической основе — сложившегося феодализма. Отсюда принципиальные различия не столько формально-правового (республиканские принципы всюду в чем-то одинаковы, и это давало повод дореволюционным эрудитам-историкам сравнивать новгородские учреждения с древнеримскими), сколько социально-политического характера. Городские вольности в средневековой Европе завоевывались в суровой борьбе с феодальными сеньорами и были результатом самоопределения торгово-промышленного населения. «Ядром свободного городского населения было городское купечество, стоявшее во главе освободительного движения, а в некоторых городах вынесшее борьбу целиком на себе, — писал А.К. Дживелегов. — Оно и занялось переустройством города после того, как освобождение стало фактом, оно создало городские учреждения, и, естественно, на этих учреждениях лежала классовая печать купеческих интересов... Естественно, что и руководящая роль в городах будет принадлежать купцам и ремесленникам... Город — создание буржуазии. Она там стоит во главе правления, она вырабатывает законы и заведует администрацией».
В Новгороде этого не случилось. Мы знаем, что от начала до конца республики господство в ней принадлежало практически безраздельно боярству — сословию по преимуществу феодальному, а не торгово-промышленному. Как это произошло? Дело, видимо, в том, что за вольности в северо-западной Руси боролись не только купцы и ремесленники, а все политически активное население, и речь шла о судьбе не только города, а всего удела. Причем борьба шла не с местными феодалами, хозяйничающими в городе, а с центральной государственной властью, с киевскими великими князьями, борьба не за внутреннюю автономию города, а за отделение обширной волости. Расстановка сил принципиально иная. На Западе бюргеры воюют с сеньорами и при этом нередко пользуются если не прямой поддержкой, то покровительством королей. В России бояре, сами являющиеся горожанами, выступают заодно с купцами и ремесленниками, больше того — возглавляют их, и все вместе они борются с княжеской властью. Здесь речь идет не о вольном городе, островке самоуправления, окруженном со всех сторон феодальной сеньорией, а о возглавляемой самоуправляющимся городом республике с обширными владениями.
Это различие тонко уловил А.С. Пушкин. В ранней редакции уже цитировавшейся нами незавершенной статьи о втором томе «Истории русского народа» Н.А. Полевого сказано: «Освобождение городов не существовало в России». Современные исследователи согласны с этим. А.Я. Гуревич видит в завоевании независимости и самоуправления городами Западной Европы «одно из наиболее существенных и чреватых последствиями отличий западноевропейского феодализма от византийского и вообще восточного». И.Я. Фроянов и А.Ю. Дворниченко подчеркивают, что в отличие от Западной Европы на Руси города были «правящими, а не самоуправляющимися». Приведенное различие между городской коммуной (общиной) и республикой, т. е. государством с большой территорией, не ограниченной городскими стенами, относительно. Некоторые итальянские города-государства были в этом смысле такими же республиками, как Новгород, хотя и не со столь обширной территорией.
«Итальянские города... — отмечают американские исследователи Дж. Манди и П. Ризенберг, — были столицами своих провинций, а слово «civitas», или город, означало не только город сам по себе, но и район, расположенный вокруг него, графство или епархию». Север Европы в этом отношении отставал от Юга. Там города также стремились распространить свою власть на окрестности, и иногда это им удавалось до некоторой степени. Но сравняться с огромной территорией, включавшей как деревни, так и города, находившейся в XIV ве¬ке под управлением Милана, они не могли. Главное отличие Новгорода от вольных городов Европы заключалось не в величине подвластной территории, а в характере участия феодалов в городской жизни. Из этого проистекал ряд особенностей, в том числе и масштабы сельских владений. И в этом отношении города Западной Европы не были едины.
Городское право Севера, как правило, запрещало сельским рыцарям и магнатам жить в городах, а итальянские города, напротив, часто обязывали их жить в своих стенах. Там на феодальную аристократию распространялась обязанность службы, которая, естественно, соизмерялась с их достоинством и богатством. Это приводило к определенному сближению рыцарства с верхушкой горожан. Нечто подобное происходило и в ряде старых и наиболее процветающих городов Севера, особенно в тех, которые были основаны римлянами. Более молодые, мелкие, небогатые города .не способны были сразу выделить из своей среды прослойку, которая послужила бы связующим звеном между феодальной аристократией и купечеством. Впоследствии это сращивание все же происходило, но носило единичный характер. Наиболее состоятельные горожане приобретали земли и дворянские звания. Однако в целом для Севера оставался характерным раскол между рыцарями и бюргерами так же, как размежевание между городом и сельской местностью, не входившей обычно в орбиту городского самоуправления.
Эти различия объяснимы исторически. Города Италии и Юга Франции возникли раньше и их стремление к автономии вполне вписывалось в картину феодальной раздробленности, обособления феодальных сеньоров. Северные города, в частности ганзейские, приобретали силу, когда система феодальной раздробленности, уже полностью сложившаяся, стала препятствием для их торговой и экономической деятельности, отсюда изначальная направленность их борьбы против феодальных сеньоров. Как будто Новгород в плане участия бояр в городской жизни, как и в обширности своих сельских владений, близок к итальянским городам и противостоит немецким. Но это поверхностное впечатление. Независимо от того, где жили рыцари — в городах или замках, на западе Европы их единство с бюргерами носило кратковременный характер, обычно в самом начале борьбы за самоуправление, а затем их пути расходились. Борьба бюргеров с феодальной знатью постоянно шла не только за городскими стенами, но и в их пределах. Это отличительная черта политической жизни средневекового западноевропейского города. Выступали ли на первых порах феодалы вместе с горожанами и даже во главе их против государей или вольности начинались борьбой с сеньорами, бюргеры и аристократия скоро оказыва¬лись во враждующих лагерях.
Восставая против монархической власти, аристократия нередко опиралась на поддержку бюргерства, но стоило аристократическому правлению заменить княжеское, как аристократия сталкивалась с горожанами, заявлявшими о своих правах на сей раз вполне самостоятельно. В Милане в 1037 году рыцари восстали против государя-прелата. Через семь лет против них поднялись неродовитые горожане и добились участия в архиепископском совете. Затем последовали совместные выступления рыцарей и горожан, в результате которых самоуправление Милана было утверждено. Но раскол между феодальной аристократией и простым народом уже наметился. Аристократическое правление, как правило, стало в Западной Европе, как на Юге, так и на Севере, первой формой городских вольностей. Исследователи средневековых городов Европы считают, что Север несколько отставал в своем развитии от Юга, но в общем следовал тем же курсом, хотя не все политические тенденции и смены государственных форм получили там такое же законченное воплощение, как в Италии.
В XII—XIII веках аристократия постепенно превращается в олигархию. Привилегии патрициата становятся наследственными. Проникновение в разряд первостатейных граждан все более затрудняется. Выборность органов самоуправления вытесняется кооптацией. Но эти явления вызывают протест горожан, оставшихся, по существу, за чертой самоуправления. Они вступают в борьбу, успех которой был обеспечен их совершенно независимой от аристократии цеховой организацией. Цехи впервые выступили с политическими требованиями на рубеже XII и XIII веков. В XIII и XIV веках они добиваются участия в правительстве. Первыми к власти приходят старшие цехи, затем их начинают теснить младшие. Такая смена цехов, приобщающая к власти все более широкий круг горожан, особенно ярко проявилась во Флоренции XIII — XIV веков. Кульминацией этого процесса явилось восстание флорентийского предпролетариата — чьомпи в 1378 году.
Выступления средних и низших слоев городского населения были проникнуты сознанием цеховых интересов. Всем им свойственна явная антиаристократическая направленность. Против знати принимаются специальные, в том числе законодательные, меры. Знать исключали из числа полноправных граждан, за покушения .на личность и собственность горожан для дворян были установлены особо тяжелые наказания, их связали круговой порукой и т. п. Основу этих событий представляла четкая социальная дифференциация городского населения, нашедшая выражение в самоопределении торговцев и ремесленников, в их цеховой организации. Всего этого не знал Новгород. Социальные противоречия и там проявлялись не раз в острой форме, но выступления трудящихся против бояр как сословия, а не против отдельных его представителей, были крайне редки, нестойки, быстротечны и не имели политических последствий. Как правило, борьба велась не между социальными слоями, а между улицами, концами, сторонами. Серьезных политических последствий она не имела. Народные массы шли за своими боярами против чужих. Боярство надежно контролировало всю общественно-политическую жизнь, хотя периодически, на непродолжительное время она и становилась неуправляемой.
Эта вездесущность боярства имела важные последствия для политического строя. Он отличался, как справедливо отмечал академик М.Н. Тихомиров, редкой стабильностью. «Государственный строй Великого Новгорода,— писал он, — настолько был устойчивым и прочным, что за всю свою историю Новгород не знал попыток создания в нем тиранического режима, восторжествовавшего в ряде итальянских городов». Города-государства не только Италии, но и всей Западной Европы за несколько веков своего существования прошли весь цикл политических форм. Начав с аристократии, они перешли к демократическому правлению, которое сменила тирания, или правильная монархия.
История Новгородской республики не знала круговорота политических форм. Жизнестойкость ее поразительна. При исключительно бурной истории, очень частой смене властей государственный строй оставался в основных чертах неизменным, хотя классовые противоречия нарастали и это побуждало боярство консолидировать свою власть (возникновение боярского совета). Причина подобной стабильности заключается, вероятно, в длительном естественном ходе становления республики, выросшей из переходных форм от родового строя к государственности. Республика возникала на более низком уровне классовых противоречий и классовой борьбы, чем большинство самоуправляющихся европейских городов. Это привело к редкому сочетанию элементов монархии, аристократии и демократии, которое позволяло укреплять фактическую власть бояр, не упраздняя демократических форм и используя их в борьбе с князьями.
Секрет прочной власти боярства в том, что оно сумело монополизировать все стороны экономической, социальной и политической жизни, врасти в жизнь города и лишить другие слои населения политической самостоятельности. Боярские междоусобицы создавали видимость борьбы, которая, наряду с могуществом бояр и сохранением пережитков патриархальных отношений, мешала другим слоям населения осознать свои собственные интересы. Конечно, есть все основания говорить о противоречиях между аристократией, богатыми торговыми слоями и социальными низами в Новгороде, но в четкие формы они не вылились. Больше того, они тормозились и затушевывались повседневным совпадением бытовых интересов, поддерживаемых давними традициями клановости, родства и соседства.
Республика, порожденная эпохой раздробленности, была обречена на гибель в ходе образования централизованного русского государства. Но это не значит, что ее опыт прошел бесследно и был навсегда утрачен. Сепаратизм боярской республики вовсе не основание, чтобы недооценивать целый ряд ее позитивных моментов, унаследованных от первобытной демократии, хотя и извращенных феодализмом. Когда главным вопросом национальной жизни стала борьба с самодержавием, именно в Новгороде передовые люди России увидели символ свободы. И это тоже вклад .средневековой республики в национальную историю. Не впадая в идеализацию вечевого строя, напомним еще раз, что для русской революционной интеллигенции от А.Н. Радищева до А.И. Герцена (а кое для кого и в 1917 году) Новгород служил аргументом в пользу того, что не самодержавие (в различных формах), а республика является для нашей страны естественной государственной формой.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
Отметим ряд характерных черт западной литературы, так или иначе связанной с Новгородом, имея в виду, что эти черты свойственны не всем авторам и проявляются в разной форме и мере. Имеет хождение мысль о застойности новгородской истории, переносимая и на правовой материал и сказывающаяся, в частности, в нигилистическом отношении к политической и правовой культуре республиканской эпохи. «Средневековое общество в Новгороде, кажется, испытывало страх перед нововведениями», — пишет М. Томпсон. Если в X веке, по его мнению, различия между русским и западным средневековым обществом были, вероятно, невелики, то уже к XII веку они далеко отошли друг от друга, «потому что первое избегало новшеств, а второе приветствовало их». Стойкость традиций и сознательное стремление их увековечить — отличительная черта всякого древнего и средневекового общества, как западного, так и восточного. Достаточно вспомнить цеховые обычаи. Заключение о том, что уже к XII веку Запад якобы вырвался вперед, ни на чем не основано.
Д. Кэйзер, по существу, солидаризируется с мыслью М. Томпсона на правовой основе. «Период, отделяющий пространную редакцию Русской Правды — русский кодекс XIII столетия от Судебника — московского кодекса конца XV столетия, был с юридической точки зрения застойным, насколько можно судить по дошедшим до нас источникам права». Он говорит о «скоплении символов», сопротивлявшихся введению новых норм не потому, что старые были лучше, а просто потому, что старые нормы были старыми». При этом Кэйзер отметает документы частного права, сохранившиеся, по его мнению, лишь с конца XIV века, и «статутное право Новгорода и Пскова», т. е. судные грамоты, ибо они, видите ли, появились лишь в момент коллизии с Москвой. Лишь мимоходом обмолвившись о том, что грамоты содержат следы более ранней кодификации, он вычеркивает таким образом из истории русского права самые важные памятники, относящиеся как раз к изучаемой им эпохе и заполняющие мнимую пустоту между Русской правдой и московским Судебником.
Хотя Кэйзер и называет судные грамоты документами статутного права, ясно, что их источником был обычай и что такие документы, благодаря тому же противодействию символов, не могли возникнуть в один день или даже год. То же следует сказать и о частных грамотах. Относясь к XIV веку, они, бесспорно, донесли до нас традиции, складывавшиеся длительное время. Умолчал Кэйзер, касаясь стагнации XIII—XV веков, и о нашествии Золотой Орды, также не содействовавшем расцвету правовой культуры коренного населения. Своеобразной формой столь же легкомысленно пренебрежительного отношения к государственным институтам являются замечания М. Флоринского о политическом строе Новгорода. Вече, по его мнению, было «анархическим учреждением, не сдерживаемым какими-либо конституционными положениями или процедурными правилами». Отсюда вся история Новгорода XII—XV веков представляется ему «путаной и сбивающей с толку картиной внутренних неурядиц и внешних стычек с его западными и восточными соседями». Между тем эта «путаница» просуществовала более трех веков. Будь оценка Флоринского верной, Новгород оказался бы, вероятно, единственным в своем роде историческим феноменом, доказывающим принципиальную жизнеспособность анархии. Но в Новгороде мы имеем не безгосударственное состояние, а своеобразную форму республиканского устройства. И те смуты, о которых пишет Флоринский и которые в самом деле хорошо известны по летописям, представляли собой эксцессы, а не нормальный ход государственной жизни.
Ряд исследователей определяют новгородский государственный строй как демократию. По Дж. Вернадскому, Новгород представлял собой «демократию, ограниченную в определенной степени интересами высших классов», Б. Дмитришин пишет, что Новгород «в действительности был демократической республикой». Большинство западных исследователей отвергают классовый подход к анализу политической истории Новгорода, определившийся в советской литературе. Как отмечалось, некоторые советские историки и историки права допускали преувеличение степени феодализации древнерусского общества. На Западе до сих пор наблюдается противоположная крайность. Дж. Вернадский, например, считает, что «между различными группами свободных людей не было непреодолимых барьеров, не было никаких наследственных классов или каст, и перейти от одной группы или занятия к другим было легко» (представить себе это «легкое дело», например переход из «группы» свободных крестьян — смердов или небогатых ремесленников и торговцев в «группу» бояр, очень трудно). Отсюда «только с оговорками можно говорить о наличии общественных классов в России того времени. Бояре и другие собственники больших земельных владений вместе с богатыми купцами в городах могут быть названы высшим классом этого периода».
По нашей периодизации, речь идет не только о Киевской Руси, но и о начальном этапе феодальной раздробленности, т. е. времени становления и укрепления республики в Новгороде. Дж. Вернадскому вторит И. Лойшнер. Русские буржуазные исследователи, отмечает он, выявили в новгородских источниках социальное раздвоение, а советские авторы восприняли идею раздвоения и приспособили ее к классовой модели, в которой бояре и черные люди находятся в антагонистическом противоречии. Применительно к Новгороду XII—XIII веков такая «схема» кажется Лойшнеру очевидно ложной, ибо четкой социальной дифференциации и иерархии в то время еще не существовало. Ясно, что в XIV—XV веках классовое расслоение приобрело более законченные формы. Но как можно отрицать, что корни этого процесса уходят в предшествующую эпоху? Недооценка степени развития феодализма в Новгороде связана с представлениями о преимущественно торговом характере русских городов, которые были восприняты западными исследователями от В.О. Ключевского и, возможно, при посредничестве русских историков-эмигрантов.
В книге «Средневековая Россия», вышедшей в Париже в 1933 году, А. Экк писал, что «организация Киевской Руси, как она определилась к началу XI века, четко отмечена торговым и городским характером ее цивилизации». Воспитанник Варшавского университета Экк, по характеристике М. Шефтеля, проводил в этой книге взгляды, «считавшиеся бесспорными большинством русских историков накануне революции 1917 года... главным образом взгляды исторической школы Соловьева — Ключевского». В 1921 году Экк по приглашению ректора Гентского университета (Бельгия) А. Пиренна возглавил там кафедру русской истории. Книга Пиренна «Средневековый город» увидела свет в Брюсселе в 1927 году, а затем переводилась на английский язык. В ней автор проводит грань между Западной и Восточной Европой в раннем средневековье. С его точки зрения, империя Каролингов, отрезанная арабами от средиземноморской торговли, превратилась в страну без городов. Главным источником богатства служила земля, и аристократия была земельной. Восточная же Европа, напротив, сохраняла возможности торговли с цивилизованным восточным Средиземноморьем и рост ее городов был вызван именно этим. Там аристократия была торговой, а земля сравнительно с Западом не имела большого значения.
Удивительно, как долго держится на Западе эта концепция! Через 40 лет после выхода книги Пиренна М. Томпсон, обобщая итоги раскопок в Новгороде по работам А.В. Арциховского, Б.А. Колчина и других, имея четкие данные об огромных земельных владениях бояр и крестьянских повинностях (почерпнутые, в частности, из берестяных грамот, на которые сам же он ссылается), заключает, что противопоставление Западной и Восточной Европы в раннее средневековье у Пиренна не противоречит результатам раскопок, что последний, может быть, лишь слегка преувеличил значение южной торговли для городов и что Новгород пал не из-за того, что Орда отрезала его от арабов и греков, а из-за собственной военной слабости. В качестве величайшей уступки Томпсон готов признать, что «что-то смутно напоминающее феодальные отношения существовало» в Новгороде, но при этом предостерегает: «Когда советские археологи употребляют слово «феодальный», следует делать кое-какие оговорки относительно его применения».- Причем это уже говорится не о XII веке, а о всей истории независимого Новгорода.
Правда, есть в западной литературе по вопросу о феодализации в Новгороде и некоторые исключения. М. Флоринский пишет, что «постоянно ухудшающееся положение некогда свободного крестьянства» вело к ослаблению сопротивления Новгорода натиску как с Запада, так и с Востока. Наконец, нельзя пройти мимо еще одной черты, свойственной многим авторам, пишущим о Новгороде на Западе, — мимо использования темы в политико-идеологических целях. Достигается это двумя путями — обвинением советских историков в беспринципном приспособлении истории к потребностям момента и навязыванием искусственных ассоциаций с современностью. Б. Дмитришин объявляет «принципиальной характеристикой» советской исторической литературы «преобладание политических соображений».
И. Лойшнер, серьезный исследователь, так представляет себе эволюцию взглядов на Новгородскую республику в русской литературе за последние 100—150 лет: «С середины XIX века часть антицаристски настроенной русской интеллигенции идеализировала вечевые порядки в Новгороде как демократическую форму правления. После 1917 года эти антицаристские демократические устремления не могли больше в России сохраниться (?); вместо них установились исторические воззрения, в соответствии с которыми московская политика собирания Руси интерпретируется как преодоление феодальной раздробленности, как прогрессивный процесс, а поэтому специфическое автономное развитие и республиканско-демократичес-кий характер новгородской вечевой республики девальвируются». Если сопоставить это наблюдение с предшествующим ему фактически верным заявлением, что победа Москвы над Новгородом была одновременно и победой московского самодержавия над новгородским самоуправлением, ход мысли автора станет предельно ясным. Демократические и антимонархические традиции после Октября исчезают, республиканское самоуправление в Новгороде оказывается девальвированным, зато всячески превозносится прогрессивная роль московского самодержавия. Политический подтекст этого заключения очевиден: Москва после 1917 года, как и в XV веке, стремится к самодержавию.
Методология его, может быть, не сразу бросается в глаза. Как было отмечено в начале нашего историографического обзора, речь идет о неумении или, в данном случае, сознательном нежелании расчленить две системы понятий и, по существу, два исторических конфликта, хотя они и вылились в столкновение одних и тех же лиц: объединение Руси — сохранение удельной системы, монархия — республика. Главный исторический конфликт заключался в борьбе центростремительных сил с центробежными. Борьба с вечевым строем была ее побочным продуктом. До вечевого Новгорода Москва поглотила не одно княжество со строем, вполне соответствующим московским порядкам. Но признание прогрессивным процесса объединения Руси вовсе не означает симпатий к самодержавию и девальвации республиканских традиций.
Общий обзор русской и советской литературы по Новгороду у И. Лойшнера страдает тенденциозностью. Признание исторической неизбежности и благотворности собирания Руси — вовсе не открытие советских историков. Оно прочно сложилось в дореволюционной литературе всех направлений — от дворянского и либерально-буржуазного до революционно-демократического, хотя, как мы видели, бывали и исключения. У А.И. Герцена оно уживалось с идеализацией Новгорода, большинству же русских авторов с середины XIX века такая идеализация была несвойственна. Идею, выношенную всей дореволюционной русской исторической школой, прекрасно выразил либерал В.О. Ключевский, которого трудно заподозрить в любви как к самодержавию, так и к революции: «К половине XV века образование великорусской народности уже завершилось, ей недоставало только единства политического. Эта народность должна была бороться за свое существование на востоке, на юге и на западе. Она искала политического центра, около которого могла собрать свои силы для этой тяжелой и опасной борьбы. Мы видели, как таким центром сделалась Москва, как удельные династические уст¬ремления московских князей встретились с политическими потребностями всего великорусского населения. Эта встреча решила участь не только Новгорода Великого, но и других самостоятельных политических миров, какие еще оставались на Руси к половине XV века. Уничтожение особности земских частей независимо от их политической формы было жертвой, которой требовало общее благо земли, теперь становившейся строго централизованным и однообразно устроенным государст¬вом...».
Не правда ли, это суждение совпадает с теми «историческими воззрениями», которые, по Лойшнеру, возникли после 1917 года? Но в нем нет ни идеализации самодержавия, ни девальвации самоуправления, зато есть сознание трагизма исторического процесса, столь ярко выраженного применительно к Новгороду еще А.И. Герценом, сознание того, что прогресс требует жертв и, как правило, не бывает так однозначен и безукоризненно прогрессивен, как хотелось бы. Впрочем, мысль Лойшнера об известной девальвации республиканско-демократического строя Новгорода в советской литературе, вероятно, не совсем лишена оснований. Разумеется, нельзя усматривать девальвацию в том, что Новгород для советских историков — не народовластие, а феодальная республика, в которой господствовало боярство. Таково общее мнение советских исследователей, и оно так же не является их открытием. Об этом писали и наиболее проницательные дореволюционные авторы.
Однако некоторых советских специалистов по Новгороду увлечение прогрессивностью формирования централизованного государства привело к преувеличениям и схематизму. Считалось, что если в Новгороде восторжествовал сепаратизм, то, значит, его учреждения были плохи, что носитель прогресса Иван III не мог разрушить ничего ценного, что если республика выступила против Москвы — значит, она окончательно переродилась в олигархию, и т. д. Появились утверждения, будто за сохранение вольности выступали только бояре, что присоединение к Москве явилось классовой антибоярской акцией плотников, сапожников и кузнецов, что вече стало в XV веке пережитком и т. п. Д.М. Балашова, автора исторического романа «Марфа-посадница», упрекали в том, что он пробуждает сочувствие к Марфе и неприязнь к Ивану III, что у него «проступают ностальгические картины новгородской вольности».
Должен ли советский писатель смотреть на новгородские вольности глазами носителя официальной идеологии самодержавия М.П. Погодина? Надо сказать, что исследователи, которые отдали дань односторонним оценкам, нередко высказывали и противоположные суждения, признающие позитивное влияние республиканских учреждений. Односторонние взгляды на Новгород подвергались критике в советской исторической литературе. «Историки, готовые видеть вместо классовой борьбы одну только «централизацию власти» как всеобъемлющий процесс русской истории XIV—XV веков, не замечают того, что вечевые традиции Новгорода опирались на «черных людей», — писал академик М.Н. Тихомиров. — «Мужи-новгородцы», свободные люди, составляли основу новгородского ополчения. Это было «бюргерство» русского средневекового города, устойчивое, крепкое население, имевшее значительные права, подтвержденные официальными документами Великого Новгорода, дававшего грамоты и от имени «черных людей», основной массы новгородского населения».
Упрекая советских исследователей в пренебрежении демократическими ценностями новгородского строя, Лойшнер впадает в другую крайность. Для него главное— в столкновении республики с самодержавием. Одну из своих целей он видит в том, чтобы проследить отношение различных социальных слоев Новгорода «к экспансионистской политике Москвы». Вот в чем политический подтекст его интересной (с чисто научной точки зрения) книги. Не образование централизованного государства, закономерный процесс, который примерно в то же время переживали многие страны Европы, а «экспансионистская политика Москвы», сокрушающая вечевую республику. Ассоциации с политическим жаргоном XX века, возникшим или, во всяком случае, возобновившимся на новой основе после 1917 года и получившим особое распространение в определенных кругах после второй мировой войны, очевидны.
То, что Лойшнер выразил почти в подтексте солидной монографии, лингвист А.В. Исаченко изложил в откровенно публицистической статье, озаглавленной «Если бы в конце XV века Новгород одержал победу над Москвой». Возомнив себя историком, Исаченко вслед за А.И. Герценом, но не ссылаясь на него, утверждает, что исход борьбы между Новгородом и Москвой не был предопределен. Вопреки всякой достоверности он наделяет Новгород способностью стать «руководящей политической силой в деле объединения русских земель». Победа Новгорода привела бы к тому, что он стал бы развиваться, как Рига или Стокгольм, «европейский образ жизни стал бы проникать на Русь не в конце XVII, а в середине XVI века», не нужно было бы «прорубать окно в Европу». С победой Москвы Исаченко связывает только отрицательные и притом страшные последствия: унаследовав от Византии роль блюстителя «чистоты веры», Москва вступила не только в идеологическую полемику с западным христианством, но и в «ожесточенную борьбу с прогрессом во всех его духовных, практических и бытовых проявлениях».
«Не «татарским игом», не косностью и консерватизмом, а духом активного реакционерства объясняется отставание Московского государства на всех поприщах науки, техники, государственной и военной организации, финансового дела и правовых норм, наконец, искусства и даже богословия». Нужно ли удивляться, что это воплощение мракобесия оказалось душителем вечевой свободы? В филипииках Исаченко Москва Ивана III утрачивает временные измерения и становится символом Москвы второй половины XX века. Чтобы устранить всякие сомнения в направленности своей статьи, он называет Новгород и Псков «центрами средневековых ревизионистов». Вот прискорбный пример модернизации истории и использования прошлого в интересах идейно-политической борьбы.
_______________________________________________
Новгородская республика и вольные города Европы
(постановка вопроса)
Заманчиво сопоставить государственный строй Новгорода и так называемых вольных городов средневековой Западной Европы. Тема эта, конечно, требует специального сравнительного исследования. Ограничимся самыми общими замечаниями о социально-политической природе двух во многих отношениях близких явлений. Известны попытки отождествления новгородских порядков с городским самоуправлением на западе Европы. И. Лизакевич писал, что «Новгород и Псков управлялись, как имперские ганзейские города». П.А. Кропоткин рассматривал Новгород и Псков наравне со средневековыми свободными городами Европы. М.Н. Покровский, говоря об эволюции политических институтов Новгорода от родовой аристократии происхождения через демократию к аристократии торгового капитала, также, по-видимому, брал за образец путь, пройденный многими европейскими городами. Внесли свою лепту в подобную интерпретацию вечевой республики и некоторые советские юристы. Новгород был объявлен даже «первым из известных нам вольных городов».
Дореволюционный историк М.Д. Затыркевич и академик М.Н. Тихомиров полагали, что русские города вели в XII веке борьбу против феодального гнета, хотя и не достигли таких результатов, как на Западе. Иными словами, речь идет о явлениях однопорядковых, но не получивших на Руси законченного выражения, в частности в сфере политических учреждений. Иной раз новгородские политические институты прямо объясняли влиянием его торговых партнеров. По М. Шефтелю, особенности государственного строя Новгорода вызваны в первую очередь многочисленностью городского населения вследствие иностранной торговли и «косвенным влиянием контактов с вольными городами Ганзы». Сходство и в самом деле немалое: городское самоуправление, выборные магистраты, народное собрание. Совпадает в общих чертах и хронология. Первые успехи городских вольностей и в Европе и в Новгороде приходятся на рубеж XI и XII веков. XIII век — пора расцвета городского самоуправления и в Новгороде и на севере Европы (образование Ганзы). С формированием централизованных государств в XV веке наступает закат вольных городов.
Этот подход справедливо отвергался русскими историками начиная с Н.М. Карамзина. «Не в правлении вольных городов немецких — как думали некоторые писатели — но в первобытном составе всех держав народных от Афин и Спарты до Унтервальдена или Глариса надлежит искать образцов новгородской политической системы, напоминающей ту глубокую древность народов, когда они, избирая сановников вместе для войны и суда, оставляли себе право наблюдать за ними, свергать в случае неспособности, казнить в случае измены или несправедливости и решать все важное или чрезвычайное в общих советах», — писал он. «На Новгород долго смотрели как на какое-то странное исключение из жизни Древней России. Объяснить его старались иноземным влиянием, — развивал ту же, по существу, мысль К.Д. Кавелин. — Теперь, когда старая Русь сделалась известнее, этот исторический предрассудок мало-помалу исчезает. В этом устройстве нет ни одной нерусской, неславянской черты».
Корни новгородского самоуправления выявлены Карамзиным и Кавелиным верно. Эта своеобразная форма сохранилась при переходе от первобытнообщинного строя к государственному. Вольный город в Западной Европе возник примерно в то же время, что и Новгородская республика, но на совсем иной социально-экономической основе — сложившегося феодализма. Отсюда принципиальные различия не столько формально-правового (республиканские принципы всюду в чем-то одинаковы, и это давало повод дореволюционным эрудитам-историкам сравнивать новгородские учреждения с древнеримскими), сколько социально-политического характера. Городские вольности в средневековой Европе завоевывались в суровой борьбе с феодальными сеньорами и были результатом самоопределения торгово-промышленного населения. «Ядром свободного городского населения было городское купечество, стоявшее во главе освободительного движения, а в некоторых городах вынесшее борьбу целиком на себе, — писал А.К. Дживелегов. — Оно и занялось переустройством города после того, как освобождение стало фактом, оно создало городские учреждения, и, естественно, на этих учреждениях лежала классовая печать купеческих интересов... Естественно, что и руководящая роль в городах будет принадлежать купцам и ремесленникам... Город — создание буржуазии. Она там стоит во главе правления, она вырабатывает законы и заведует администрацией».
В Новгороде этого не случилось. Мы знаем, что от начала до конца республики господство в ней принадлежало практически безраздельно боярству — сословию по преимуществу феодальному, а не торгово-промышленному. Как это произошло? Дело, видимо, в том, что за вольности в северо-западной Руси боролись не только купцы и ремесленники, а все политически активное население, и речь шла о судьбе не только города, а всего удела. Причем борьба шла не с местными феодалами, хозяйничающими в городе, а с центральной государственной властью, с киевскими великими князьями, борьба не за внутреннюю автономию города, а за отделение обширной волости. Расстановка сил принципиально иная. На Западе бюргеры воюют с сеньорами и при этом нередко пользуются если не прямой поддержкой, то покровительством королей. В России бояре, сами являющиеся горожанами, выступают заодно с купцами и ремесленниками, больше того — возглавляют их, и все вместе они борются с княжеской властью. Здесь речь идет не о вольном городе, островке самоуправления, окруженном со всех сторон феодальной сеньорией, а о возглавляемой самоуправляющимся городом республике с обширными владениями.
Это различие тонко уловил А.С. Пушкин. В ранней редакции уже цитировавшейся нами незавершенной статьи о втором томе «Истории русского народа» Н.А. Полевого сказано: «Освобождение городов не существовало в России». Современные исследователи согласны с этим. А.Я. Гуревич видит в завоевании независимости и самоуправления городами Западной Европы «одно из наиболее существенных и чреватых последствиями отличий западноевропейского феодализма от византийского и вообще восточного». И.Я. Фроянов и А.Ю. Дворниченко подчеркивают, что в отличие от Западной Европы на Руси города были «правящими, а не самоуправляющимися». Приведенное различие между городской коммуной (общиной) и республикой, т. е. государством с большой территорией, не ограниченной городскими стенами, относительно. Некоторые итальянские города-государства были в этом смысле такими же республиками, как Новгород, хотя и не со столь обширной территорией.
«Итальянские города... — отмечают американские исследователи Дж. Манди и П. Ризенберг, — были столицами своих провинций, а слово «civitas», или город, означало не только город сам по себе, но и район, расположенный вокруг него, графство или епархию». Север Европы в этом отношении отставал от Юга. Там города также стремились распространить свою власть на окрестности, и иногда это им удавалось до некоторой степени. Но сравняться с огромной территорией, включавшей как деревни, так и города, находившейся в XIV ве¬ке под управлением Милана, они не могли. Главное отличие Новгорода от вольных городов Европы заключалось не в величине подвластной территории, а в характере участия феодалов в городской жизни. Из этого проистекал ряд особенностей, в том числе и масштабы сельских владений. И в этом отношении города Западной Европы не были едины.
Городское право Севера, как правило, запрещало сельским рыцарям и магнатам жить в городах, а итальянские города, напротив, часто обязывали их жить в своих стенах. Там на феодальную аристократию распространялась обязанность службы, которая, естественно, соизмерялась с их достоинством и богатством. Это приводило к определенному сближению рыцарства с верхушкой горожан. Нечто подобное происходило и в ряде старых и наиболее процветающих городов Севера, особенно в тех, которые были основаны римлянами. Более молодые, мелкие, небогатые города .не способны были сразу выделить из своей среды прослойку, которая послужила бы связующим звеном между феодальной аристократией и купечеством. Впоследствии это сращивание все же происходило, но носило единичный характер. Наиболее состоятельные горожане приобретали земли и дворянские звания. Однако в целом для Севера оставался характерным раскол между рыцарями и бюргерами так же, как размежевание между городом и сельской местностью, не входившей обычно в орбиту городского самоуправления.
Эти различия объяснимы исторически. Города Италии и Юга Франции возникли раньше и их стремление к автономии вполне вписывалось в картину феодальной раздробленности, обособления феодальных сеньоров. Северные города, в частности ганзейские, приобретали силу, когда система феодальной раздробленности, уже полностью сложившаяся, стала препятствием для их торговой и экономической деятельности, отсюда изначальная направленность их борьбы против феодальных сеньоров. Как будто Новгород в плане участия бояр в городской жизни, как и в обширности своих сельских владений, близок к итальянским городам и противостоит немецким. Но это поверхностное впечатление. Независимо от того, где жили рыцари — в городах или замках, на западе Европы их единство с бюргерами носило кратковременный характер, обычно в самом начале борьбы за самоуправление, а затем их пути расходились. Борьба бюргеров с феодальной знатью постоянно шла не только за городскими стенами, но и в их пределах. Это отличительная черта политической жизни средневекового западноевропейского города. Выступали ли на первых порах феодалы вместе с горожанами и даже во главе их против государей или вольности начинались борьбой с сеньорами, бюргеры и аристократия скоро оказыва¬лись во враждующих лагерях.
Восставая против монархической власти, аристократия нередко опиралась на поддержку бюргерства, но стоило аристократическому правлению заменить княжеское, как аристократия сталкивалась с горожанами, заявлявшими о своих правах на сей раз вполне самостоятельно. В Милане в 1037 году рыцари восстали против государя-прелата. Через семь лет против них поднялись неродовитые горожане и добились участия в архиепископском совете. Затем последовали совместные выступления рыцарей и горожан, в результате которых самоуправление Милана было утверждено. Но раскол между феодальной аристократией и простым народом уже наметился. Аристократическое правление, как правило, стало в Западной Европе, как на Юге, так и на Севере, первой формой городских вольностей. Исследователи средневековых городов Европы считают, что Север несколько отставал в своем развитии от Юга, но в общем следовал тем же курсом, хотя не все политические тенденции и смены государственных форм получили там такое же законченное воплощение, как в Италии.
В XII—XIII веках аристократия постепенно превращается в олигархию. Привилегии патрициата становятся наследственными. Проникновение в разряд первостатейных граждан все более затрудняется. Выборность органов самоуправления вытесняется кооптацией. Но эти явления вызывают протест горожан, оставшихся, по существу, за чертой самоуправления. Они вступают в борьбу, успех которой был обеспечен их совершенно независимой от аристократии цеховой организацией. Цехи впервые выступили с политическими требованиями на рубеже XII и XIII веков. В XIII и XIV веках они добиваются участия в правительстве. Первыми к власти приходят старшие цехи, затем их начинают теснить младшие. Такая смена цехов, приобщающая к власти все более широкий круг горожан, особенно ярко проявилась во Флоренции XIII — XIV веков. Кульминацией этого процесса явилось восстание флорентийского предпролетариата — чьомпи в 1378 году.
Выступления средних и низших слоев городского населения были проникнуты сознанием цеховых интересов. Всем им свойственна явная антиаристократическая направленность. Против знати принимаются специальные, в том числе законодательные, меры. Знать исключали из числа полноправных граждан, за покушения .на личность и собственность горожан для дворян были установлены особо тяжелые наказания, их связали круговой порукой и т. п. Основу этих событий представляла четкая социальная дифференциация городского населения, нашедшая выражение в самоопределении торговцев и ремесленников, в их цеховой организации. Всего этого не знал Новгород. Социальные противоречия и там проявлялись не раз в острой форме, но выступления трудящихся против бояр как сословия, а не против отдельных его представителей, были крайне редки, нестойки, быстротечны и не имели политических последствий. Как правило, борьба велась не между социальными слоями, а между улицами, концами, сторонами. Серьезных политических последствий она не имела. Народные массы шли за своими боярами против чужих. Боярство надежно контролировало всю общественно-политическую жизнь, хотя периодически, на непродолжительное время она и становилась неуправляемой.
Эта вездесущность боярства имела важные последствия для политического строя. Он отличался, как справедливо отмечал академик М.Н. Тихомиров, редкой стабильностью. «Государственный строй Великого Новгорода,— писал он, — настолько был устойчивым и прочным, что за всю свою историю Новгород не знал попыток создания в нем тиранического режима, восторжествовавшего в ряде итальянских городов». Города-государства не только Италии, но и всей Западной Европы за несколько веков своего существования прошли весь цикл политических форм. Начав с аристократии, они перешли к демократическому правлению, которое сменила тирания, или правильная монархия.
История Новгородской республики не знала круговорота политических форм. Жизнестойкость ее поразительна. При исключительно бурной истории, очень частой смене властей государственный строй оставался в основных чертах неизменным, хотя классовые противоречия нарастали и это побуждало боярство консолидировать свою власть (возникновение боярского совета). Причина подобной стабильности заключается, вероятно, в длительном естественном ходе становления республики, выросшей из переходных форм от родового строя к государственности. Республика возникала на более низком уровне классовых противоречий и классовой борьбы, чем большинство самоуправляющихся европейских городов. Это привело к редкому сочетанию элементов монархии, аристократии и демократии, которое позволяло укреплять фактическую власть бояр, не упраздняя демократических форм и используя их в борьбе с князьями.
Секрет прочной власти боярства в том, что оно сумело монополизировать все стороны экономической, социальной и политической жизни, врасти в жизнь города и лишить другие слои населения политической самостоятельности. Боярские междоусобицы создавали видимость борьбы, которая, наряду с могуществом бояр и сохранением пережитков патриархальных отношений, мешала другим слоям населения осознать свои собственные интересы. Конечно, есть все основания говорить о противоречиях между аристократией, богатыми торговыми слоями и социальными низами в Новгороде, но в четкие формы они не вылились. Больше того, они тормозились и затушевывались повседневным совпадением бытовых интересов, поддерживаемых давними традициями клановости, родства и соседства.
Республика, порожденная эпохой раздробленности, была обречена на гибель в ходе образования централизованного русского государства. Но это не значит, что ее опыт прошел бесследно и был навсегда утрачен. Сепаратизм боярской республики вовсе не основание, чтобы недооценивать целый ряд ее позитивных моментов, унаследованных от первобытной демократии, хотя и извращенных феодализмом. Когда главным вопросом национальной жизни стала борьба с самодержавием, именно в Новгороде передовые люди России увидели символ свободы. И это тоже вклад .средневековой республики в национальную историю. Не впадая в идеализацию вечевого строя, напомним еще раз, что для русской революционной интеллигенции от А.Н. Радищева до А.И. Герцена (а кое для кого и в 1917 году) Новгород служил аргументом в пользу того, что не самодержавие (в различных формах), а республика является для нашей страны естественной государственной формой.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky