Геннадий Смирнов. Обаятельный негодяй
Когда вышла картина «2 дня», Дуне позвонил знакомый высокий чиновник: «Ты Гену Смирнова, что ли,...
Когда вышла картина «2 дня», Дуне позвонил знакомый высокий чиновник: «Ты Гену Смирнова, что ли, познакомила с этим?» И фамилию называет. «Да нет, он его не знает». — «Быть не может, у него интонации, жесты — один в один. Даже смеется точно так же».
— Вот что значит правильно поставить артисту задачу! С Дуней Смирновой договорились, что для моего персонажа герой Федора Бондарчука — кумир и для обожаемого Петра Сергеевича он сделает все что угодно. Слушаться будет, заботиться как о маленьком ребенке. После этого роль начала выстраиваться сама, и подглядывать ни за кем не надо. Я так прямо и смотрел на площадке на своего «начальника» влюбленными глазами: какой прекрасный, мудрый и честный человек!
В первую картину Дуни попал совершенно случайно. Позвонила агент: «Сходи на пробы фильма «Связь». Правда это не роль, а групповка — нужны друзья главного героя, зато — Смирнова!» У Пореченкова там есть сцена, где он с друзьями выпивает и рассказывает, как страдает от любви. Пришел, познакомились, я рассказал какой-то анекдот, Дуня подхватила... Стали вместе хохотать, так с 2005 года до сих пор и хохочем.
Вот — случайная встреча, изменившая всю мою жизнь. В итоге я сыграл не в групповке, дали роль Рината, хотя на него уже был утвержден московский артист. Этот фильм я люблю, пересматривал его несколько раз. Там потрясающая Анна Михалкова и невероятный Михаил Пореченков. Все же привыкли видеть его с автоматом, а в «Связи» он и нежный, и ранимый, и при этом все равно мужественный, этого почти никто не умеет играть. Сильный мужик, но страдающий от любви, которого можно расколоть на маленькие кусочки, разбить как чашку. У Дуни многие артисты начинают раскрываться по-другому и играть то, к чему зритель не привык.
В «Кококо» герой писался уже на меня. Дуня с Аней Пармас сочиняют сценарии под конкретных актеров. Главных героинь придумывали для Ани Михалковой и Яны Трояновой. А я — директор Кунсткамеры, дальше про характер можно не объяснять. Все они — современная русская интеллигенция, немного потерянная, которой хочется перемен, но она не знает, как этого добиться. И даже каких именно перемен — тоже не очень хорошо понимает. Играть было легко — мое окружение из таких людей и состоит. Такая образованная, интеллигентная петербургская публика.
К слову, нас с Дуней периодически женят или называют родственниками. Наверное у меня очень редкая фамилия, раз люди думают, что все Смирновы непременно связаны между собой. Как-то читал в Интернете пост некой дамы про семейственность в кино: мол, папа протежирует дочку, а дочка — брата Геннадия. Однажды семейной парой назвали, когда снялись для светской хроники глянцевого журнала. Было весело! Это ведь тоже своего рода театр.
Будущую профессию я выбрал, кажется, еще даже не начав говорить. Но главное все-таки случилось в поезде, когда мама везла нас с братом в Геленджик. На море мы отдыхали каждое лето, мама копила весь год деньги, вкалывая на двух работах. Мне было пять, соседками в купе оказались две учительницы — художественной школы и музыкальной. Ребенком я был активным, даже чересчур, всю дорогу веселил купе песнями и плясками. В Геленджике поселились вместе с новыми приятельницами, и я продолжил концерты.
Видимо, в ноты попадал, поскольку к концу отпуска Любовь Васильевна, у которой потом и учился, сказала маме: «Лариса, ребенку нужно к нам!» И в 1978 году в возрасте шести лет ребенка повели поступать в музыкальную школу. Я спел перед комиссией «Крейсер «Аврора», и меня приняли. Стал играть на пианино, а мама — гордиться сыном. Как она втиснула большой черный «Красный Октябрь» в тринадцатиметровую комнату в коммуналке, где мы жили втроем, до сих пор не понимаю.
И песня на вступительных экзаменах, и то, что музыкалка располагалась на Ленинградской улице — было, наверное, намеком судьбы. Но тогда я его не понял. И мысли не возникло, что буду жить в Ленинграде. Я рос в Вологде, в Завокзальном микрорайоне рядом с железнодорожными путями. С одной стороны дороги — локомотивное депо, где работали дедушка с бабушкой, с другой — вагонное, там много лет трудилась мама, а потом и старший брат.
— И как там жилось — у железной дороги?
— Дом наш на улице Можайского, кажется, еще довоенной постройки: деревянный, двухэтажный, с большими и темными коммунальными квартирами. Никакой, конечно, горячей воды и ванны. Зато у каждой семьи свой газовый баллон, заправлять который ездили на станцию. Помню, как радовался, когда меня брали с собой — это ведь значило, что я взрослый!
Развлекались с ребятами на железнодорожных путях, хотя ходить туда строго запрещалось. Но если можно положить монетку на рельсы и дождаться, когда по ней проедет состав — какие запреты удержат? Зимой во дворе строили снежную крепость, штурмовали ее и защищали, домой возвращались с головы до ног в ледышках.
Конечно, как и всем мальчишкам, дворовая жизнь мне нравилась больше, чем учеба. Но класса до седьмого оценки я получал приличные. А потом окружающая жизнь вдруг стала любопытнее учебников — и школу я окончил с шестью тройками, да и те, думаю, натянули.
В конце восьмидесятых стали печатать столько интересного! Я выписывал журналы, покупал газеты — денег, кстати, у мамы не просил, работал каждое лето почтальоном — и читал запоем: по ночам дома, а днем на уроках.
Учительница математики и завуч Тамара Порфирьевна иногда брала у меня почитать «Московские новости», во время контрольной садилась рядом и спрашивала: «Ну как тебе последняя статья про Ельцина?» Мы начинали обсуждать, дискутировать, и под шумок она помогала решать задачи.
Учителя вообще мне многое прощали, потому что «зачем ему химия, он все равно в артисты собрался». Я же участвовал во всех вечерах, концертах, КВН, а с восьмого класса ходил в народный театр при городском Доме культуры. Играл маленькие роли, зато старшие помогли подготовиться к поступлению в театральный. Наши спектакли «Ромео и Джульетта» и «Восстание роботов» по Карелу Чапеку помню до сих пор.
— И почему решил рвануть именно в Ленинград?
— Хотя Москва была ближе — восемь часов на поезде, а до Ленинграда — тринадцать, тянуло почему-то именно в Ленинград. Я бывал на Красной площади, и она на меня никакого впечатления не произвела. Ну если только Ленин в Мавзолее. А вот когда в шестом классе увидел крейсер «Аврору» — просто замер. Влюбился в город, от которого осталось ощущение яркого солнца и совершенно удивительных людей, казалось, они даже одеты как-то иначе. (Насчет солнца жизнь потом жестоко разочаровала.)
Осенью класс писал сочинение на тему «Как я провел лето». Я честно рассказал про Ленинград, куда мы с мамой ездили вообще-то за продуктами — в Вологде же был вечный дефицит, признался, какое оглушительное впечатление произвел на меня город: троллейбусы, трамваи, автомобили, люди, Невский проспект — невероятно широкий и огромный. Едем в троллейбусе, идет дождь, и сквозь капли на стекле мелькают вывески «Булочная», «Ткани», «Дом книги» — много всего и все очень быстро.
Мой восторг не оценили и поставили тройку: «Ты ездил в Ленинград и не увидел ничего, кроме магазинов?» Наверное, перед тем как стоять в очереди за колбасой, ребенку неплохо было бы сходить в Эрмитаж. Я очень обиделся. Ведь написал совершенно искренне! Тем более что мама действительно очень старалась: мы ездили и в Петергоф, и в Пушкин, в Эрмитаж, кстати, она тоже меня сводила.
В общем, когда после школы уехал поступать в ЛГИТМиК, Ленинград уже не был для меня чужим. Надел все лучшее — в кедах, шортах и какой-то пестрой рубашке заявился на прослушивание. Я бы на месте педагогов выгнал такого красавца сразу.
— Но тебя все-таки взяли. Чем блеснул?
— Уже не помню все, что читал, только стихотворение Евтушенко «Афганский муравей», взятое из журнала «Огонек». До сих пор подозреваю, что Тамара Михайловна Абросимова взяла меня только потому, что я из Вологды. В войну она была там в эвакуации и не забыла, с какой добротой относились к ней люди. Во время учебы Тамара Михайловна по первому «Здравствуйте!» могла определить, ездил я домой на выходные или нет. Вологодский говор очень мягкий, обаятельный, за пару часов незаметно возвращается.
Учились мы с 1989 по 1993 год, в самое переломное для страны время. Однако у меня все складывалось не так уж и ужасно. Во-первых, курс наш был при Театре Комиссаржевской, студентов кормили обедами, во-вторых, у соседа по общежитию мама работала на кондитерской фабрике и присылала нам прессованный шоколад. Мы его рубили топором на мелкие кусочки и ели. Моя мама привозила трехлитровые банки со сгущенкой, которую удавалось достать на опытном заводе в Молочном. К тому же я не пил, не курил, а это огромная экономия. И потом, когда тебе двадцать и все самое великое ждет за углом, можно ужин и пропустить.
В Комиссаржевку после выпуска не пошел. Виноват Борис Цейтлин — главный режиссер казанского ТЮЗа, на тот момент очень современного, продвинутого театра. Борис приехал в наш «Балтийский дом» ставить «Ромео и Джульетту» и меня позвал на Ромео. От таких ролей не отказываются конечно. Потом был «Ревизор», и я — Хлестаков, но больше всех любил все-таки Буратино. Наверное, это и есть мой жанр. Днем три Буратино, вечером Ромео — и так все школьные каникулы. Сил хватало.
Вернулся в родной театр, когда Михаил Козаков приехал ставить в Комиссаржевке «Чествование». Сейчас кажется, что на первых репетициях я слова в простоте не мог сказать — это же сам Козаков! Было сложно: мэтр ведь и ставил, и играл главного героя, а я — сына. Мы его, конечно, побаивались, но обожать Козакова это ничуть не мешало. Во время спектакля, если Михаил Михайлович не участвовал в сцене, он стоял за кулисами и продолжал руководить, спектакль получился далеко не сразу.
А потом все как-то расслабились. Начали просто общаться на сцене, а не выполнять задачи: из режиссера и актеров превратились в родственников, а родственники могут и подшутить друг над другом. Например у нас с Настей Мельниковой сцена первого поцелуя, отец должен войти и прервать нас — а он не появляется! Стоит в кулисе и ждет, как будем выкручиваться. Выкручивать там особенно некуда, только начинать раздеваться. В общем, когда Козаков увидел, что мы уже укладываемся на подушки, — вышел. А зря, лишил зрителей шанса увидеть эротическую сцену!
И «Буря» конечно. Спектакль Александра Морфова, который не только перевернул жизнь Театра Комиссаржевской, но и полностью изменил мое отношение к театру вообще. Еще за неделю до премьеры все были уверены, что спектакль не получится и мы зря тратим время. А потом вдруг случилось какое-то чудо и ничего более прекрасного со мной на сцене не происходило.
— Как ты забрел на «Ленфильм»?
— Пошел за компанию, все друзья туда ходили, хотя студия, пока не родились «Улицы разбитых фонарей», была практически мертвой. Кинодебют состоялся в 1999 году. Персонаж мой мастерски имитировал голоса, звонил под контролем сыщиков бандиту от имени сообщника и выманивал преступника из логова. Недавно нашел ту серию, посмотрел на себя — чудовищно, хорошо, что ее никто не помнит.
Первый киношный гонорар был символическим. Да это было и неважно, я уже не бедствовал: с Женькой Ивановым работал в «Рыжем чубе», веселом клубе-ресторане. Наша программа выросла из театрального капустника. Представьте: выходят два толстых прапорщика, поют строевые песни, затем снимают шинели, а под ними — золотые платья в мехах-жемчугах и звучит уже Людмила Зыкина «Гляжу в озера синие, в полях ромашки рву...» Следом тем же зыкинским голосом — Yesterday. Зрители рыдали. Пели мы вживую, никаких фанер.
На телевидении первой была «Сказка за сказкой», как и у многих коллег. Вся съемочная группа — старожилы классического ленинградского ТВ, счастье, что я их застал. Там перезнакомился с артистами, на которых раньше с восторгом смотрел лишь из зала. В 1998-м позвали работать в дубляж, и на студии «Нева» тоже увидел мастодонтов — той самой знаменитой ленфильмовской школы. Самая первая работа — диснеевский мультфильм «Мулан», я озвучивал большую роль с песней, а в это время в соседнем павильоне, например, записывался Александр Сергеевич Демьяненко. Я имел счастье наблюдать за его работой. И учиться конечно.
— Но сейчас ты не занимаешься дубляжом. Почему?
— Разлюбил, больше десяти лет уже им не занимаюсь. Дубляж перестал быть творчеством, превратился в поденщину: делают все быстро и не всегда талантливо. Я застал людей, которые относились к этому как к искусству. Сейчас — просто технология. Скучно...
Зато полюбил записывать аудиокниги. Одна их последних — «Обитель» Захара Прилепина. У меня неоднозначное отношение к этому роману, думаю, он — не лучшее, что Захар написал, книга длинная, вялая. А вот в другую, «Санькя», влюбился, ее когда-то порекомендовала Дуня Смирнова.
Товарищ удивляется: «Ты «Обитель» не любишь, а как записывал тогда?» Но это закон профессии: ты должен любить текст, но ровно до того момента, как выключат микрофон. Пока читаешь, нельзя ставить писателю оценки. Там и автора, и героев нужно увидеть, ты за них переживаешь, думаешь о них между сменами, включаешься и становишься почти соучастником, а закончил — и уже ничего им не должен, можешь говорить все что угодно. Потом читал отзывы о своей работе на разных ресурсах, мне это важно. Самый лучший — «Пока слушал, забыл, кто читает», потому что читатель хочет слышать автора, а не меня, это и есть задача.
Недавно записал «Петровы в гриппе и вокруг него», по роману Алексея Сальникова уже поставили спектакль, и кино Серебренников снял... Офигенная книжка! Так что повезло мне с профессией. Люди платят деньги за то, чтобы почитать книжки, а мне платят за то, что я их читаю.
— В «Глянце» Андрея Кончаловского ты сыграл Петю, владельца модельного агентства. Этот герой не попадает в «амплуа Смирнова» — уж больно симпатичный он негодяй.
— Сейчас бы, конечно, сыграл по-другому, герой был бы... не знаю, сволочнее, что ли. Хотя Андрей Сергеевич после премьеры действительно заметил: «Обаятельный у нас мерзавец получился». Впрочем, это и было задачей на тот момент — мерзавец, но с шармом. Иначе кто ему поверит? Амплуа же у меня по большому счету нет.
Мне один приятель-киновед сказал как-то: «Гена, ты все неправильно делаешь. У тебя все герои абсолютно разные, поэтому тебя сложно запомнить». Наполовину шутка, конечно, но сермяга в этом есть. Да, Петя из «Глянца» не похож на Семена Крюкова из «Шторма»... Чтобы запомниться, нужно повторяться, а я стараюсь этого избегать. Правда много врачей переиграл. Уж не знаю почему. Видимо, за добрые глаза приглашают. И еще коррумпированных полковников. Тоже, наверное, за добрые глаза зовут. В последнее время пошли генералы — повысили! Так, глядишь, и до министра обороны дорасту.
— Твой герой в «Шторме» — не простой персонаж. Сложно сыграть того, у кого много денег и власти?
— Ну, у меня куча по-настоящему богатых знакомых, можно понаблюдать. Но самое интересное в персонаже другое: он ворует деньги из бюджета, лжет, на его совести погибшие люди, но подонок ли он? Ведь этот человек нежно любит своих детей и в них находит оправдание. Он все делает для семьи, для их будущего. То есть человек порочный, нечестный, но при этом прекрасный отец и муж. Как говорят на первом курсе театрального института, играешь злого — ищи, где он добрый. А богатство-то что играть? Надел костюм за две тысячи евро — и готово.
— Есть все-таки персонаж, который отражает твою внутреннюю сущность?
— Слава богу, нет. Играть себя неинтересно. Чем больше персонаж отличается от тебя самого, тем лучше. Вот историческое кино почему люблю? Ты живешь чужой жизнью. Недавно прошел детектив «Алекс Лютый». Семидесятые годы: эпоха, которую я застал совсем маленьким, в сознательном возрасте в ней не жил.
Мне было интересно сниматься, потому что на площадке очень подробно воссоздавали время: костюмы настоящие, машины, мебель, реквизит. Что-то специально покупалось в комиссионках, на Уделке — блошином рынке, там рай для реквизиторов.
Пока примеряешь костюм из другой эпохи, гримируешься, уже превращаешься в другого человека. Наверное, это самое клевое в профессии: почувствовать себя миллионером или маньяком — кем никогда в жизни не станешь. Актеров не зря сравнивают с детьми, мы же до пенсии играем в куклы и машинки.
— Тебе положительные герои ближе или негодяи?
— Положительных никому играть не нравится. Разве что какой-нибудь кавээнщице, которая вдруг стала актрисой. Положительные герои очень скучные. Интересно, когда есть какой-то скрытый конфликт, когда человек надломлен, сложно устроен. Тот же Саша Петров, который сейчас главная звезда, совсем не клубнично-ванильный, как многие думают. Он интереснее.
Или Андрей Краско. Я был недавно в Комарово, на кладбище зашел. Первой, чью могилу увидел после Ахматовой, — Андрея. Очень обидно, что так рано ушел, у него же все только началось. Такая огромная судьба была впереди! Вот Краско — абсолютно положительный. Добрые глаза, типаж — хороший дядька, живущий по соседству, к которому можно за отверткой зайти. Но при этом в его героях всегда какая-то внутренняя боль. Его что-то мучает, спокойно жить не дает. Вот только это и интересно.
— Ты вот говоришь: нет амплуа. А мне кажется, обаятельные мерзавцы и есть твое амплуа.
— Ну не совсем мерзавцы. Мы как-то с Дуней в Португалии выпивали на балконе. Внизу все цветет, вдали океан, на столике вино холодное... И тут я вывел формулу, которую она вспоминает до сих пор: «Говнюки — это моя тема в искусстве!»
Меня часто зовут, когда надо, чтобы отрицательный персонаж был внешне добрым и улыбчивым. Ему доверяют, но мы-то знаем, что он — скотина. Какой-нибудь коррумпированный полковник, продажный адвокат. С виду — интеллигентный, образованный, а на самом деле — сволочь лживая.
— Раньше большие актеры мечтали в первую очередь о полном метре, а сейчас звезды охотно в сериалах снимаются. Тебе нравится этот формат?
— Качественные сериалы снимаются не быстрее, чем кино, они не дешевле, и работы там не меньше. Прекрасный пример Боря Хлебников: большой режиссер полнометражного кино — раз! — и ушел в производство сериалов для платформ. Он же не разучился снимать, наоборот! Просто там больше возможностей, больше свободы, меньше ограничений.
В новых сериалах происходит самое интересное: «Домашний арест», «Звоните ДиКаприо!», «Шторм», «Обычная женщина», «Эпидемия», «Чики»... И обсуждают именно их, спорят. За последние десять лет сериальная индустрия невероятно выросла в смысле технологий, профессии и культуры производства.
— Ты много работал с Анной Михалковой, Ксенией Раппопорт, Федором Бондарчуком. Их медийный образ сильно отличается от того, что можно увидеть на площадке?
— Есть медиаобраз Бондарчука, не очень приятный — богатый папин сынок, московский мажор... А он на самом деле совершенно другой человек, никакого снобизма. Федор отличный партнер, очень заботливый. Вообще, он большой ребенок, это и по его картинам видно. По-настоящему у Бондарчука получается тогда, когда он как мальчик начинает играть с машинками, летающими тарелками, вертолетиками и солдатиками.
Аня — великая русская актриса, тут и спорить не о чем. На самом деле на площадке все просто: никто ни перед кем не выпендривается, все же свои. Анна очень комфортная, общий язык с ней устанавливается за полторы минуты.
В партнере ведь главное — не сюсюканье в перерывах. Главное — когда в сцене ты для него важнее, чем он сам. Хорошему партнеру твоя жизнь интереснее, чем его собственная, это вообще признак большого артиста. Вот Михалкова и Раппопорт — именно такие, их поэтому киношники и любят. А других Дуня в свое кино не собирает.
— Мама застала твой успех?
— Она еще в девяностых, к сожалению, ослепла. И хотя узнавала обо всем только в пересказах, гордилась страшно. Я ведь реализовал ее собственную мечту — мама сама хотела быть артисткой, но бабушка запретила: «Что это за профессия — юбками трясти?!» В итоге поступила в техникум молочной промышленности (сейчас это институт), там Николай Верещагин, брат великого художника, производил когда-то знаменитое вологодское масло. Профессия эта маме не нравилась, и она почти всю жизнь проработала в вагонном депо, но и там участвовала в самодеятельности, пела в хоре. Пела, кстати, прекрасно, хотя дома стеснялась.
— На своей странице в Сети ты выкладываешь трогательные до слез рассказы от лица мамы.
— Когда я решил остаться в Питере, мама переехала ко мне, поскольку она довольно быстро ослепла. Но надо знать мамин характер! Мы никогда не относились к ней как к слепой. Телевизор она «смотрела» — не слушала, а аудиокниги — «читала». Или говорила: «Пойду погляжу, как там кошки» — именно «погляжу».
Мама научилась вслепую готовить, убирать квартиру, стирать, гуляла без посторонней помощи. Даже в булочную за хлебом ходила! Я возил ее в школу для людей, потерявших зрение. Там помогают приспосабливаться к новой жизни, а по правде-то — заново учат жить. У нее это получилось.
Мамы уже четыре года нет, сейчас понимаю, как много ей остался должен. Я не был идеальным сыном, незачем врать. Но если во мне есть что-то хорошее — это от нее конечно. А пишу в Сети, потому что это история простой советской женщины, которая одна вырастила двоих сыновей. Работала с утра до ночи, отказывала себе в новом платье, в развлечениях, экономила, чтобы летом отвезти нас с братом на море. И не считала, что мир ей чем-то за это обязан. У нее ведь типичная судьба, многие женщины в ней себя узнают. Надеюсь, получится театральный текст и даже найдется актриса, которая эту историю сыграет, кое-какие переговоры уже веду. Вот один из рассказов...
«Спутник» у нас кинотеатр был, у железнодорожного моста, ближе всего ходить. Там встречи со зрителями устраивали, приезжали артисты из Москвы. И вот приезжает Костолевский. Он мне так нравился — красивый такой, а билетов уже и нету. Я — к заведующей: так и так, билетов нет, а я очень его люблю. Вот, говорю, смотрите: у меня сын на него похож! И фотографию Сережкину показываю. Она:
— Женщина, это Костолевского фотография, чего вы мне голову-то морочите?
— Да нет, — говорю, — Сережка, мой старший, на нашем крыльце сидит.
Ну, в общем, она поохала да и дала билеты на приставной ряд. А он первый прямо перед сценой-то.
Оделась как положено, пришла. Но не со старшим, а с младшим, старший-то работал уж. Ну и вот, а она на сцене с Костолевским сидит, задает вопросы. А я-то прямо перед ней! И вот она только на меня и смотрит: мол, обманула меня, не стыдно? Чего-то Костолевского спросит — а сама на меня: ах ты ж, бессовестная, фоткой трясла, а сын-то не похож и возраста другого!
И прям лицо искривилось, еле сдерживается. А мне-то не крикнуть же, что это младший просто, а старший-то одно лицо! Так весь вечер и просидела, не помню уж, чего там и спрашивали.
Потом хотела зайти, да не пробиться было, все за автографами полезли. И вот уж сколько лет прошло, а мне все неудобно. Я ведь не обманывала! А она подумала, что я наврала. Потом, небось, еще и рассказывала, какая наглая баба, мол, на встречу пролезла. Надо было, может, потом найти ее и рассказать, да уж чего теперь...»
— В Сети ты также часто выкладываешь фото Варвары с рассказами о ее жизни. Как она к тебе попала?
— Как и все лучшее в жизни, Варвара Геннадьевна появилась случайно. Ведь взрослый, разумный человек не может просто так взять и завести какаду! Вероятно, для этого нужно быть или пьяным, или сумасшедшим. Или иметь штат служанок, которые будут ухаживать за птицей, а в придачу к ним еще и загородный дом с вольером в саду. Но я завел...
Варвара жила у других людей, и когда там подрос ребенок, у мальчика началась аллергия. Попугая нужно было срочно куда-то девать, перевезли ко мне. Я страшно обрадовался, до конца не понимая масштабов бедствия. Крупный попугай — разумная птица с характером, привычками, и в основном скверными. Все грызет, рвет, ломает... В ее-то представлении она ничего плохого не делает, так сказать, хранит традиции предков. Она же не виновата, что с человеческими эти традиции не совпадают.
Варвара быстро прогрызла стену. Не шучу — в буквальном смысле прогрызла. Потом разобрала на ниточки плетеную спинку моего любимого стула. Теперь у нее отдельная комната, из которой пришлось убрать компьютер, потому что птицы не кошечки и в лоток не ходят. В комнате разные канаты, перекладины, она между ними летает, ползает, ведет активный и здоровый образ жизни. В отличие от хозяина.
Варваре нужно посвящать много времени, а лучше, конечно, все. Ведь когда какаду надолго бросают или плохо с ними обращаются, они впадают в депрессию, выщипывают себе перья, потом их зоопсихологи лечат. Я это, к счастью, только на фото видел... Ужас! Допустить такого не могу, и приходится бегать перед ней на цыпочках. Так что в доме хозяйка — она.
Еще какаду очень пронзительно и противно орут. Варвара орет до тех пор, пока не добьется того, чего хочет. Обычно уступаю я. То есть я завел скандального ребенка, который никогда не вырастет... Живут какаду шестьдесят — семьдесят лет, Варе сейчас девять. Так что даже при самом оптимистическом взгляде на мое будущее она меня переживет — сто пять лет мне точно не светят. И судя по ее характеру, птичка похоронит не только меня, но и следующего хозяина, а может, и не одного.
У нас всегда были кошки. Недавно появилась Тося, взяли «подобрашку». Хотели рыжую, у нас такой никогда не было. Нашли передержку, поехали. В коробке сидит совершенно дикое существо огненной масти, которое немедленно начало кусаться и при этом вцепилось в руку мертвой хваткой. Она была настолько напугана, что неделю не вылезала из-под кровати, даже ночью. Зато теперь — красотка и, конечно, тоже мной командует.
Кошки ведь очень разумные, мы их недооцениваем. С Варварой они поделили пространство: Тося не лезет наверх, а Варя не спускается вниз. Как пехота и авиация. Так что хозяева здесь они, а людям разрешается их кормить.
— В Интернете очень популярны твои песни. Их цитируют, исполняют, у тебя огромное количество просмотров. Как родилась идея записывать тексты на злобу дня под советскую классику?
— Эти песенки выросли из капустников, которыми я всю жизнь занимался. Не знаю, почему они стали популярны. Наверное, просто смешные и о том, о чем думают многие.
Несколько лет назад «Я тебя своей Мизулиной зову» стала хитом и неслась из каждого утюга. Мне звонили и просили прокомментировать. А что там комментировать — это или смешно, или нет. Песню, сочиненную на самоизоляции, люди стали модернизировать уже без всякого моего участия. Подкладывать под фото, видео, сами открывать рты и петь как бы моим голосом. Миллионы просмотров в буквальном смысле. «Это гимн нашей эпохе», — комментируют. Хотя гимнов я не писал и на этом ничего, кстати, не зарабатываю. Друг недавно прислал мультик, в котором звучит моя песня.
— А кто исполняет? — спрашиваю.
— Не знаю, народная.
Так что смело могу считать себя народом.
— Ты довольно востребованный актер. Нет желания двигаться дальше — стать режиссером к примеру?
— А это разве дальше? Дуня заметила однажды: «Мы дружим, потому что ты единственный артист, который не мечтает стать режиссером». Я и вправду не стремлюсь. Видел, и не раз, что получается, когда человек не может быть режиссером, но очень хочет. Эта профессия предполагает вполне определенный набор качеств: тебе должны подчиняться, как только вошел в павильон. Без этой воли не выйдет ничего. У меня бы вся группа сидела пила чай и травила байки.
— Расскажи о последнем проекте — сериале «Вертинский», режиссер которого тоже Авдотья Смирнова.
— Мы снимали его полгода практически без выходных. Проект сложный, охватывает почти всю сознательную жизнь Вертинского, действие начинается перед Первой мировой войной. Жизнь Александра Николаевича была яркой и довольно пестрой — много стран, несколько эпох, совершенно разный круг общения.
Моя роль в этом проекте сейчас, наверное, самая любимая. Возможно даже — и самая для меня важная. Думаю, сериал выйдет в следующем году. Если честно, читал сценарий и плакал, настолько сильно придумано. Ну и команда великолепная: Алексей Филимонов, Анна Михалкова, Ксения Раппопорт, Паулина Андреева, Сергей Рост, Алена Бабенко, Виктория Исакова, там, кажется, даже в эпизодах сплошные звезды...
И вот в «Вертинском» с моим героем произойдет все совсем не так, как обычно. Это не полковник, не шустрила, не лживый муж. Наоборот — гадкий утенок превратится в лебедя...
Благодарим отель Rossi Boutique Hotel and SPA за помощь в организации съемки.