Алексей Романов, группа «Воскресение»: «Явление в культуре строится на трудолюбии и легком помешательстве художника или маленького коллектива»

— Алексей, наперекор всей этой «новой нормальности» спрошу: что у вас за последний год было хорошего?

— За этот год я заново открыл для себя страну. Большую часть жизни проездил по гастролям, но возможность посмотреть тот или иной город была только в 80-х, когда мы приезжали минимум на неделю. Как только появлялось свободное время, отправлялся в краеведческий музей, картинную галерею, на природу. Но потом начались гастроли набегами, короткие: аэропорт — гостиница — аэропорт — гостиница.

В последний год гастролей не было — они стали невыгодны организаторам при ограничениях по заполняемости зала, и появилась возможность поездить туристом. Летом, когда карантин немного отпустил, съездили c Ларисой, моей женой, в Коломну, Архангельское, Павловский Посад. Подмосковье стало румяное, нарядное, народ приветливый, все улыбаются, здороваются. А еще раньше, весной, побывали в Питере. Он теперь выглядит дружелюбным и симпатичным, несмотря на какие-то глупости, типа отваливающейся штукатурки. А если погода плохая, можно в тот же Эрмитаж отправиться, его за один день обойти невозможно. Любите живопись, поэты! У хорошей живописи можно много чему научиться: чувству меры, лиризму, глубине, объему, лаконизму, соразмерности деталей. А это каждому творческому человеку необходимо.

— Есть в живописи то, к чему вы постоянно возвращаетесь?

— К голландцам. За три века они столько написали хорошего. И к немцам, но это надо большие коллекции смотреть, в наших музеях Кранах, Альтдорфер, Дюрер, как правило, в небольших количествах. Посетив большое количество музеев, я научился залы с XX веком миновать бегом. Портит впечатление.

— Почему?

— А это не про любовь история, это про шоу-бизнес. Мондриан «в детстве» был хорошим художником, Пикассо был изумительным классическим художником и так далее. Я так понимаю, что в какой-то момент им стало скучно. И дальше это уже больше похоже на эпатаж и хорошие продажи на фоне, мне кажется, искусственно раздутого спроса на «авангард». Могу быть неправ.

— Почему в Советском Союзе в условиях цензуры кино, литература, да и эстрадная музыка были на высоком уровне? Сейчас в абсолют выведена свобода самовыражения, но незаметно, чтобы выросли гроздья немыслимых талантов...

— В цензуре, наверное, был и какой-то воспитательный момент. Все ведь зависит от того, кто решает. Вот нас со школьных лет убеждали, что Пушкина цензура душила. Но Пушкин был хулиган, матерщинник. А мы его теперь знаем как джентльмена. Цензоры его были культурные люди. И они его не посадили, в глушь не сослали, ничего ему не отрезали...

Я не очень понимаю, что такое абсолютная свобода. Это же хаос, это шум, какофония. По аналогии с архитектурой. Существует понятная форма усадьбы XIX века: классический фасад, два флигеля, понятные пропорции. Это похоже на небольшую грациозную музыкальную пьесу. А существует химкомбинат с фасадом длиной 1,5 километра. Аналогия музыкальная — звук дисковой пилы... Никто не отменяет экспериментов в музыке, любых хулиганских вещей. Но все равно есть какая-то дающая оценку и направление инстанция, в живописи, например, диктует галерист, в музыке — продюсер, а раньше — лейбл музыкальный. Сейчас все это рухнуло. Мне не очень понятно, какие сейчас фильтры. Запись альбома — сомневаюсь, что это все еще актуальный формат. Сейчас достаточно одной только дерзости, даже талант необязателен, чтобы что-то наваять. Дальше что с этим делать? Опубликовать «ВКонтакте». И твои подписчики говорят — ништяк, давай еще!

— А потом ты становишься Моргенштерном и заключаешь контракт с Альфа-банком на 10 млн рублей... Вы вообще слушаете современную музыку?

— Нет, не дай Бог! Но как бывает: идет из леса компания отроков с Bluetooth-колонкой, из которой на всю округу фигачит что-то для меня совершенно неудобоваримое, ни по форме, ни по содержанию. Это может быть даже не рэп, а пение, но мне абсолютно чуждое. При этом я слышу, что это «что-то» очень грамотно слеплено технически. То есть это продукт. Но чтобы у меня к чему-то из услышанного интерес проснулся — не было такого. Обычно это нечто довольно агрессивное, про самоутверждение, типа «отвалите все, я не такой, как вы». Этим, наверное, надо переболеть. Но есть в современной музыкальной картине и другое. У меня знакомый работает звукорежиссером группы «Руки вверх»...

— Она до сих пор существует?!

— До сих пор собирает стадионы! И приходит не только поколение, желающее вспомнить свои школьные годы. Приходят юные девы в огромном количестве и молодых людей с собой приводят. И все это с большим ажиотажем воспринимается.

— Как вы это объясняете?

— Найдена золотая жила и аккуратно разрабатывается. Ну, я ничего не имею против. Это никого не обижает, ведь правда? Напрямую не затрагивает ничьих моральных устоев и в карман ни к кому не лезет. Но это — расчетливое мероприятие.

— Видите ли вы рэп как часть настоящей, «культурной» культуры?

— Они начинали как дикари: сделать бит, какую-то петлю из чужой музыки и на эту петлю что-то гнать, хорошо, если есть талант импровизатора. То есть изначально это абсолютно народное искусство. Когда-то таким же образом возник блюз. Горластый парень, который на ходу сочиняет частушки, встанет на кузов грузовика и на всю ярмарку начнет гнать такое, что все попадают со смеху и накидают ему в кепку на пиво. Сейчас рэп уже имеет свою традицию, свои правила, и там тоже все держится на личностях. Да, в своем развитии — это мировая многоязыкая культура.

— Но вам лично она не нравится?

— Не нравится, как правило. Но это мои трудности, не берусь критиковать. Прохожу мимо.

— А вы сами что в подростковом возрасте слушали? Как до вас добралась западная музыка, рок-н-ролл?

— Я слушал радио, «Голос Америки». Других источников не было. Пробивался сквозь помехи, а там — рок-н-ролл и джаз. Дальше у старших дядьев и двоюродных братьев-сестер стали появляться магнитофоны, и там — Клиф Ричард, Рей Чарльз, «Битлз», «Роллинг стоунз». Но раньше всего этого я уже знал откуда-то имя Элвиса Пресли. Этот образ — певец с гитарой, барабаны и танцевальная музыка 40-х годов — немного трансформировался вместе с какими-то переменами в обществе. Сначала появилась электрогитара, потому что, если играть на обычной гитаре в пивной, где все галдят, — не слышно. Потом появилась усилительная аппаратура, начали работать на стадионах, те же «Битлз». Не было нормальной аппаратуры, а у них уже была мировая слава. И вот эта музыка, эти образы оказались очень близки и понятны душе рабочего советского подростка.

— Расскажите о вашей первой гитаре.

— Первую самопальную электрогитару я смастерил на балконе, готовясь к поступлению в институт.

— Но поступили тем не менее в архитектурный.

— Я из семьи архитекторов. Конечно, повлияло мнение родителей. Я тогда еще сам не знал, чем хочу заниматься, я не был уверен, что хочу стать архитектором, но учиться было интересно. Нашими преподавателями в МАРХИ были мастера, которые застроили пол-Москвы, еще в 20-е годы. Это были настоящие авангардисты. Они строили многие станции метрополитена, здание «Известий», гостиницу «Москва»... А с музыкой — совсем другая история. Это было модно и захватывающе.

— Но с учебой не так просто складывалось? Вас же исключили на пару с Андреем Макаревичем?

— Да, исключили. Дисциплина хромала. Учились-то мы неплохо, но из-за увлечения музыкой прогуливали много. Зато нас все любили. История нашего исключения довольно известная: нас с Андрюшей Макаревичем послали на овощную базу. Это была распространенная практика. Грязную работу никто делать не хотел, а делать ее было надо. Грязная работа заключалась в том, чтобы тонну гнилого лука рассортировать: гнилой в одну сторону, нормальный в другую. А мы такие чистенькие, в своих курточках городских. И у нас «с собой было». В конце концов мы с задачей справились, выпили водки и с чистой совестью пошли по домам. А на следующий день в деканат была подана докладная: ушли, не приступив к работе. Кто-то стукнул. Хотели из комсомола исключить, а исключили из института. Когда наши одногруппники пришли за нас хлопотать к ректору, он им ответил: «В нашем институте музыканты не учатся!» То есть в то время этим можно было попрекнуть. Мы потом с Андреем восстановились на вечернее, а потом я перевелся на дневное.

— Вы раньше мне рассказывали, что у вас с отцом была договоренность: вы ему приносите диплом и дальше занимаетесь, чем считаете нужным.

— Да, он с большим уважением ко мне относился. Я не знаю, какой бы из меня вышел архитектор... Хотя несколько лет я проработал молодым специалистом, по распределению, и у меня даже есть авторская постройка.

— Очень интересно! Что она собой представляет?

— Склад горюче-смазочных материалов на территории НИЦЭВТ, «лежачего небоскреба» на Варшавском шоссе. К сожалению, этот истинный образец высокого стиля моего авторства увидеть невозможно, так как предприятие секретное.

Сейчас благодаря «Фейсбуку» наблюдаю за коллегами, выпускниками Архитектурного института, интересно, кто чем занимается. В самом лучшем случае человек проектирует великолепные резные иконостасы, из мрамора и цельного дерева. А вот современная архитектура мало кого вдохновляет. В теперешнем понимании архитектор вроде шеф-повара. У него может быть свой почерк, амбиции, но все равно он работает под заказчика с тугим кошельком.

Следующая запись в трудовой книжке у меня была — Московская областная филармония. Я там числился художником по свету музыкального ансамбля «Аракс». Светом не занимался, конечно. В то время надо было, чтобы постоянно где-то была трудовая книжка, если ты три месяца нигде не работаешь, можно было получить два года за тунеядство. В 1982-м я уже работал в эстрадной программе по договору. Тогда у нас был, как сейчас бы сказали, продюсер Ованес Мелик-Пашаев. Под его предложение поработать музыкантами я собрал группу. (С 82-го года до начала 90-х коллективы, где участвовал Алексей Романов, формально не носили название «Воскресение», но исполняли его композиции, составляющие сейчас «золотой фонд» группы. — «Культура».) Мы проработали месяц с какой-то украинской филармонией, сколько-то с Ташкентским «Цирком на сцене» (они работали как концертная организация).

— Какая степень популярности у вас была тогда, я где-то читала, что это был ее первый пик?

— Сложно сказать. Понимаете, тогда люди ходили на все концерты. С большим удовольствием. Если играет музыкальная группа, значит, много молодежи придет, а если вы приехали выступать в университетский город, то придет одна молодежь, потому что им только дай группу, — эх, попляшем! А затем умер Брежнев, и стали закручивать гайки. На меня повесили нелегальное проведение концертов и хотели посадить. Трудовую книжку изуродовали дурацкой записью, из-за чего потом было сложно устроиться на работу.

В 84-м я устроился в эстрадную программу автором-исполнителем: пиджак, галстук, бородка. Какая-то существовала небольшая ставка для автора-исполнителя, и можно было зарабатывать на музыке. Полстраны исколесил. В 86-м году осточертело все. По Уралу и Поволжью по полтора месяца ездить без заезда домой! Свой толстый свитер постираешь в номере, повесишь сушиться на батарею... И заняться нечем, и пьянствовать уже невозможно. Уволился, получил деньги за поездку, по тем временам неслабые. С трудовой книжкой попроще стало — тогда Горбачев уже пришел, гайки ослабил. Можно было новую жизнь налаживать и продолжать заниматься музыкой.

— Перестройку вы и окружающие вас музыканты как восприняли?

— Однозначно позитивно. Интересно было. Мне, правда, не особо Горбачев нравился. Говорил он красиво, но я интуитивно чувствовал, что все это заведет куда-то не туда. Но было весело — наконец-то какие-то перемены и свобода. Прекратилась цензура, никаких худсоветов, а у нас уже внутренняя идеология сложилась, и нами уже управлять не надо было.

— А в чем внутренняя идеология?

— А хамить не надо и нарываться не надо. Публика приходит развлекаться, а нравоучениями занимайся в другом месте. Честная ремесленная работа. Я тогда с группой СВ работал, играли во дворцах спорта, на стадионах и танцевальных площадках. И тут в конце 80-х приходит «Ласковый май». И получается — двухчасовой сборный концерт, на котором кого только нет, но стадион собрался не на рок-н-ролл, а на «Ласковый май» исключительно! В этот момент я понял, что есть музыка, которая мне не нравится. И догадался, что «Ласковый май» и ему подобные — это надолго.

— Как это случилось? Почему?

— Пришел другой продавец и начал продавать другой продукт. Раньше приходил человек с амбицией рокера, с черепом и костями на бейсболке, в черной алкоголичке и немыслимых шортах, а теперь пришел ласковый проныра. У любого коммерческого проекта есть директор. А директор — это внешняя политика. Внешняя политика — это внешняя торговля. Конкурировать с «Ласковым маем» было невозможно. А в 90-м году во дворцах спорта уже не выступал никто, потому что во всех дворцах спорта стали торговать вещами. Группа СВ засела на студию, но перспектив в работе никаких не было. Последняя наша совместная поездка была летом 91-го года.

Летом 94-го поступило предложение от нашего друга сыграть три концерта в КЗ «Россия», отметить 20-летие группы «Воскресение». Первоначально должен был участвовать Константин Никольский, но у нас с ним не заладилось, это общеизвестная история (Никольский пел в группе «Воскресение» в начале 80-х, но недолго. — «Культура»). И мы сделали состав с Маргулисом (также известен как участник группы «Машина времени». — «Культура»). Женя дал себя уговорить. Концерты прошли с большим успехом, и мы решили, что стоит продолжать, поездить по стране с гастролями. А вообще 90-е годы — дурное было время, что про него много рассказывать.

— В какой период вам было тяжелее всего с работой, творчеством?

— А я не злопамятный. Все проходит. Я за что люблю музыку — она проходит. Песня не нравится, так она скоро закончится. Хотя есть иллюзия, что та песня, которая не нравится, звучит дольше.

— В таком случае, что вам помогает переживать трудности?

— Чаще всего я обращаюсь к музыке и живописи. Но музыка доступнее. В случае с живописью надо не с репродукцией иметь дело, а с картиной. А музыка, даже в виде нот, если умеешь читать с листа, живая, ее внутренним слухом слышишь. Если меня все достало и в голове играет не то, я включаю своего любимого Баха и — вот оно, то, что надо. И книг хороших много. К чему всегда хочется прильнуть — это Пушкин, неважно — стихи, проза. Я очень люблю и Чехова, но он мне делает больно.

— А современное — опять нет?

— Современную литературу не читаю. Сорокина смог прочитать только пару страниц. Один роман Пелевина осилил, и потом решил вынести книгу из дома.

— Писательница Татьяна Толстая как-то на вопрос, что должно быть в хорошем рассказе, ответила: в нем все должно служить главной идее, и в нем должно быть волшебство. А если это экстраполировать на песни, музыкальные композиции?

— А я думаю, что если есть волшебство, то первая составляющая — цельность — образуется сама собой, по волшебству. И вещь вырастает из хлопка одной ладонью.

— У вас есть понимание, откуда появляются творчество и вдохновение, откуда это человек вытаскивает?

— Если я это поймаю, ухвачусь за кончик, я вытащу. Правда, не знаю, что именно. Это то, что называется субтильный прообраз. Это может быть пара строк. И дальше уже клубочек намотается сам.

— Откуда вытащите?

— Есть такое хорошее слово — опыт. Прочитанные книги, прочувствованные чувства, продуманные думы. Нужны распахнутые глаза, открытые уши; смотреть, как говорят, как ходят, наблюдать язык тела и язык искусства. Если что-то есть внутри у человека, то оттуда можно много что достать. Есть понятие «ноосфера». Можно и так рассуждать, что это подключенность к некоему внешнему источнику. Но этот внешний источник — он же и в тебе явлен. Мы приобретаем опыт каждую секунду, начиная со школы и родителей. А если ты его не приобретаешь — ну ничего, лежи себе под одеялом, тоже хорошо...

Когда в искусстве что-то происходит — это всегда результат большой совокупности. Сложный механизм, где одновременно, конечно, талант, но и непременно везение, непременно труд, какое-то количество совести, какое-то — хулиганства. Колоссальная совокупность.

Культура завязана на общественные институты. И тем не менее разные отрасли искусства все равно двигают одиночки. Это строится на трудолюбии и легком помешательстве отдельного художника или маленького коллектива.

— Из вынужденной годичной спячки «Воскресение» уже вышло?

— Да, проснулись: в январе и феврале были концерты в Москве, в марте поехали на гастроли по всей стране — Урал, Сибирь, доехали до Владивостока и Находки. В Москве очередное выступление планируется в мае. Хочу выпустить две песни, они уже записаны. Надо немного доработать. И придумать, как их засунуть в интернет.

— Новые песни от «Воскресения» — почти сенсация! Не часто такая радость у поклонников случается. На какие стихи?

— А стихи у меня все давнишние. Моментальных шлягеров у меня не рождается, и слава Богу. Есть какие-то удачные строфы, с которыми я периодически работаю. Как с собакой: я их дрессирую, или они меня. В книге стихов, которую я выпустил пару лет назад («Все сначала...», 2019. — «Культура»), все они есть в «разобранном» виде. То есть пазл еще не сложился, а я уже опубликовал. Стихи тревожные. Одно из них называется «Время вышло». Это о конце света.

Фото: Иван Новиков-Двинский. Фото на анонсе: Михаил Грушин. 1993 год. Репетиционная база  И. Кобзона, Сретенский тупик. Алексей Романов, Андрей Кобзон, Андрей Сапунов (слева направо).