Одинокая флейта тоскует в снегах

Виталий Молчанов,

Оренбург

Воронёнок

Он просто выпал ночью из гнезда,

Комочком перьев раздирая ветки…

Лиловая небесная мездра

Дождём сочилась, сукровицей редкой,

Прилипнув гематомой облаков

К ладошке остывающей вокзала.

А рядом, потревожив светляков,

Упавшего трава к груди прижала.

Cначала было страшно и темно:

Кричала мать, отец шумел крылами,

Пока, привычно вывернув руно,

Не прикоснулось утро рукавами,

Вернув тепло, спокойствие и свет.

Червяк исчез проворно в жёлтом клюве.

Cемейный мигом порешил совет

Кормить поочерёдно, в карауле

Cтоять, храня от алчущих клыков

И хищных лап свою беднягу-детку.

Малышки с прилегающих дворов

Птенцу несли кто муху, кто конфетку.

Cмеялся тихо городской вокзал,

От бликов щуря вычурные окна.

А день в одеждах солнечных дрожал

Над парком, развалившимся дремотно.

Когда комками ваты облака

Прижались к ранам алого востока,

Безжалостно тяжёлая нога

Птенца в крыло ударила жестоко,

И на глазах у стихшей мелюзги

Вторично поднялась, в траву втоптала…

…Стихали долго пьяные шаги.

Гудок электро-слёзно ныл с вокзала,

Вороны, страшно каркая на смерть,

С гнезда срывали прутики пелёнок.

Сердца детей заставил отвердеть

Комочек перьев – горе-воронёнок.

Игорь Тюленев,

Пермь

Новодевичий монастырь

Чем знаменит? – своим кладбищем.

Камнями с золотом имён.

И мы здесь, словно волки, рыщем,

Чтоб знать, где нанесён урон.

Здесь все равны? – Но есть ровнее,

Наглее, злее, может быть.

По ком-то плача, Лорелея

На камне гробовом лежит…

Но есть и Гоголь, есть Языков,

И с ними дядька Хомяков,

Как председатель русских ликов.

И Чехов, спутник русских слов.

А чуть поодаль Маяковский,

Островский и мужик Шукшин,

Укрывшийся в земле московской,

Словно алтайский чужанин.

Здесь ничего не прорастает.

У входа карты продают.

На куполах кресты шатает

Воронья стая. Страшно тут!

Невыносимо и тоскливо,

Смерть вздыбилась в столичный рост.

Ну а в деревне лишь крапива

Да лопухи хранят погост.

И памятников нет гранитных,

И нет надгробия из бронз…

И скорбь здесь существует скрытно,

Как шорох листьев и стрекоз.

Олег Гонозов,

Ярославль

Птицы любви

День декабрьский.

Поздний час свиданья.

Окон неразгаданный кроссворд.

Для кого – любовь, для нас – страданье,

боль разлуки, горечь ожиданья,

отзвеневшей юности аккорд.

«Раньше мы любили страстно, слепо», –

шепчешь ты с усмешкой в полумгле.

Стряхивая с ветки птиц из снега,

хочешь, чтоб они взлетели в небо,

а они, кружась, летят к земле…

Беспощадна жизненная проза:

рвутся провода – и гаснет свет…

Мы стоим не чувствуя мороза

и зачем-то ищем в небе звёздном

белых птиц крылато-снежный след.

Игорь Маркес,

Полтава, Украина

* * *

Это просто зима, и замёрзшие птицы на ветках

Всё плотней прижимаются, перья свои распушив…

Это просто зима, и луна отражённой монеткой

Заблестела на льду для потерянной чьей-то души…

Это просто зима, где ветра как прелюдия к вьюге,

Где колючая стынь не больней, не страшней, чем судьба,

Где находят подчас, а порою теряют друг друга,

Где поминки как вскрик, где как стон разбитная гульба…

Это просто зима, где ночами от края до края

Одинокая флейта тоскует и плачет в снегах,

Может, Бога зовёт, о своём наболевшем играя,

Прячась эхом в притихших, уснувших на время дворах…

Это просто зима…

Ярослав Пичугин,

Москва

Давний февраль

Эта оглядка назад,

Может, на десять–двенадцать…

Вдруг померещится ад

роли, не сыгранной вкратце.

Или увидится рай

с музыкой солнечных сосен,

зимняя флейта, играй,

только мотивчик несносен.

Только избыть суждено

всё, что не прожил в те годы,

словно калины вино

в клеточке каждой природы.

Максим Крайнов,

Москва

* * *

Что нужно женщине, тоскующей на даче

и притерпевшейся к простому бытию,

когда надеяться лишь можно на удачу,

чтоб увидать любовь последнюю свою?

Что делать женщине, бредущей по обочине

и погрузившейся в родное забытьё,

когда заметит, как, сутулясь озабоченно,

к ней приближается возлюбленный её?

Что будет с женщиной, уставшей от смирения

и бесполезности воскресных аллилуй,

когда получит, как награду за терпение,

его сухой и осторожный поцелуй?

Что думать женщине о жизни оскуделой,

почти сошедшей полностью на нет

и подступающей к естественным пределам

под мерный гул движения планет?

Виктор Есипов,

Москва

* * *

Это двор, в котором коньки отброшу,

каждый день выхожу в него из подъезда,

здесь с утра ветерок кроны лип ерошит,

жизнь своя течёт, словно месят тесто.

Двор обычный, без турников и корта,

без ваяний гипсовых двор московский,

этажа с седьмого два-три аккорда

донесутся – прислушаешься: Чайковский.

Поливает кто-то цветы из лейки,

кто-то мячик бросает щенку-грифону,

здесь и я сижу порой на скамейке,

говоря с тобою по телефону.

Я в делах житейских опять в пролёте

и опять не смыслю в них ни бельмеса...

Чья-то кошка греется на капоте

неостывшего мерседеса…

Сергей Попов,

Воронеж

* * *

Созвездие Весы.

Ночная брешь в рассудке.

Квартира на часы.

А можно – и на сутки.

Всё можно. И нельзя

от ночи отстраниться.

Безумная стезя.

Банальная страница.

Там чёрным наверху

в прогалах звёздной пыли –

строка теснит строку –

о том, как жили-были.

А после не срослось,

и время раздвоилось –

на циферблате врозь

забвенье и немилость.

Минуты до зари.

И годы без зазренья.

И вечные внутри

минувшего коренья.

Все листья и цветы

темны и невесомы,

с бессонной высоты

взирают на промзоны.

На дальние дымы,

на мятые постели,

на каверзы зимы,

растравы и потери.

Порывистая речь,

отрывистая память

не в силах уберечь

и даже позабавить.

И если на весах

вся жизнь и приступ дрожи,

гадать о новостях

к утру себе дороже.

И времени в обрез,

а мы в гостях как дома.

И сердце чует вес

бессмертья молодого.