Ещё о моей жизни во время войны. Продолжение-6
Всё, о чём я пишу в этом посте, я уже писала несколько лет назад, кажется, в 2010 году. Я могла бы не писать второй раз, а отослать вас к тем постам. Но я не знаю, где именно они, и дело даже не в том, а дело в том, что мне самой хочется вспомнить это второй раз, через 10 лет после первого.
Я рассказывала, что один сезон я работала в казахском колхозе Жетекше. Там я вдруг почувствовала себя плохо, в этот момент у нас в бригаде было как раз районное начальство. Начальник заметил, что я больна, и сказал, что мне бы надо уйти домой. Сказал: «Видите, какой здесь ветер, суховей. Непривычным людям его переносить трудно». Я пошла домой, до дома было восемь километров. Я надеялась, что какая-то попутная телега меня подвезёт до Приурального, но никакая телега меня не догнала. Когда я подходила к нашему двору, Прасковья Ореховна увидела меня и сказала: «Наши йдуть, наши йдуть, еле ноги несуть». Я вошла и легла. Мама сказала: «Ты очень удачно пришла, сейчас галушки будут готовы». Я закрыла глаза, мне показалось, я задремала. Потом я открыла глаза, спросила: «Сварились галушки?» - и не услышала своего голоса. Я говорила каким-то свистящим шёпотом. Своего голоса я не услышала, а услышала, как мама говорит вошедшей соседке: «Лина пришла и свалилась без сознания. Третьи сутки в себя не приходит». Это было начало малярии. Малярия очень тяжёлая болезнь, причиняет большие страдания. Всю болезнь я лежала на полу, и меня колотило в буквальном смысле этого слова. Есть я не могла совсем и всё время пила. Рядом со мной стояло ведро воды и ковшик в нём. Мне кажется, я выпивала в день несколько вёдер. Всё это ужасно выглядело. Ореховны проходили мимо меня быстро, на цыпочках. Прасковья Ореховна говорила: «Якэ ж воно страшнэ». Она это видела впервые. Описать болезнь невозможно, не буду даже пытаться.
Продолжалась болезнь долго, месяца полтора. Наш фельдшер Калинин говорил, что я не выздоровею. Сказал: «Пропала девка». Я стала худая, кожа да кости, и совершенно жёлтая. Я думала, что может, это от Акрихина. Хинина не было, я пила Акрихин, а он жёлтый. Но, может быть, дело здесь вовсе не в Акрихине. Европейцы, которые столкнулись с малярией в Африке, называли её «Жёлтый Джек». Помните, в романе Стивенсона «Остров сокровищ» Билли Бонс говорит: «Я был в таких странах, где жарко, как в кипящей смоле, где люди так и падали от Жёлтого Джека, а землетрясения качали сушу, как морскую волну»… Вот я стала жёлтая, но вопреки прогнозам фельдшера Калинина я выздоровела. Я потом много лет, уже в мирное время, состояла на учёте как малярик. В наших широтах это довольно редкая болезнь, экзотическая. Ухаживал за мной Феликс. Мама в это время работала учётчиком в нашей тракторной бригаде. Когда мне стало получше, Феликс выносил меня во двор, как-то он ухитрялся меня выволакивать и возле дома клал в тень. По мере того, как тень перемещалась, Феликс переносил меня, чтобы я всегда была в тени. Я считаю, что это Феликс меня выходил.
Как я уже сказала, мама в этот полевой сезон стала работать в тракторной бригаде учётчиком. Работы у учётчика много, и работа довольно сложная. Учётчик должен ручной саженью измерить участок, обработанный трактористом, определить его площадь. Участок не всегда бывает прямоугольным, он может быть и трапециедальным, может иметь и другую сложную форму… Словом, учётчик должен рассчитать площадь, обработанную трактористом, и записать, какая именно производилась работа: вспашка плугом, культивация, посев и т.п. Для того, чтобы можно было сравнивать количество произведённой работы, все работы измерялись в условных единицах. Единица эта называлась «мягкая пахота». И был коэффициент перевода всех видов работ на мягкую пахоту. Одно время Феликс был с мамой в бригаде, работал прицепщиком.
Когда мама работала в тракторной бригаде учётчиком, то каждое утро она заезжала в колхозную пекарню и получала хлеб на день на всю бригаду. Из пекарни она заезжала домой. От одного каравая хлеба отрезала свою пайку, и от этой пайки два больших ломтя отрезала Ореховнам. Я прямо вижу эту картинку: три женщины сидят за столом, и мама режет хлеб, Ореховны смотрят, как она режет, следят за её руками, и это священнодействие.
Всё, что я написала выше, относится, как я понимаю, к весне и лету 1943 года.
Жители Приурального, как и все советские граждане, платили государству налог. Удобнее и проще всего было бы платить налог деньгами, но денег они в глаза не видели и платили налог натурой. У меня такое ощущение, что этот налог платили не с человека, а со двора, с домохозяйства. Но, может быть, я ошибаюсь, я тогда не очень в это вникала. С домохозяйства нужно было в год сдать одну свиную шкуру. Неважно, держишь ты свинью или не держишь, шкуру нужно было сдать. Молока нужно было сдать сто литров при жирности 4%. Очень немногие коровы дают такое жирное молоко. Но количество молока, которое нужно сдать, определяется с учётом жирности. У Снетковых корова была хорошая, давала молоко жирностью 3,6%. Так что Прасковья Ореховна сдавала молока немногим более ста литров. В конце мая, когда самые большие надои, Прасковья Ореховна начинала носить молоко в счёт налога на молокозавод. Каждое утро относила два ведра на коромысле. На молокозаводе молоко пропускали через сепаратор. Жирное молоко забирали, а обезжиренное, так называемый обрат, можно было забрать домой. Его и забирали домой и в основном использовали как добавку в корм для свиней. Эвакуированные обижались, что свиньям выбрасывают то, что они бы с удовольствием употребляли сами. Но свиньям не «выбрасывают», свиней надо чем-то кормить, как говорится, свинья – крестьянская копилка. В наших краях свиней кормят в основном картошкой, только в последние месяцы откорма к картошке добавляют муку, хлебное сало – самое вкусное. В Казахстане, как я уже писала, картошка не родит, и свиней кормят отходами от обработки зерна, отрубями и т.п. Когда зерно мелят на ручных жерновах, то отрубей получается очень много. В муку смалывается только центральная часть зерна, а остальное уходит в отруби. Поэтому хлеб, галушки и прочее из муки, смолотой на ручных жерновах, особенно вкусные. Отруби, которых большое количество, варят и кормят ими свиней. Конечно, и зерно им тоже достаётся.
Осенью 1943 года колхоз получил разнарядку, нужно было какое-то количество работников послать на строительство подземного аэродрома в Оренбургской области, Оренбург от нас был ближе, чем центр нашей области Уральск. Кроме девушек, послать было некого. Послали девушек, и меня в том числе. На колхозной бричке, запряжённой колхозными волами, мы ехали два дня. На строительстве аэродрома мы выполняли «планировку» взлётно-посадочной площадки. Она должна была быть идеально ровной. Нам дали лопаты, и мы вкалывали. Рабочий день длился всё светлое время суток. Спали вповалку на полу на том, кто что привёз с собой. Кормили, но кормили плохо, не досыта. Давали немного хлеба и какой-то приварок. Как-то привезли селёдку, и каждому досталось по куску селёдки. Это был праздник, селёдки мы не видели с начала войны. Мне досталась голова. У головы было то достоинство, что её можно было есть долго. Я её обглодала так, что отходов почти не осталось, только жабры. Один раз нам устроили баню. Мыла не было, но горячей воды было вволю. Это было счастье, о котором мы долго вспоминали. Отпустили нас со стройки, только когда грянули настоящие морозы. Возвращались мы домой в нашей бричке, запряжённой волами. Ехали несколько дней, и без обморожений, конечно, не обошлось. Я отморозила щёки, на них долго были чёрные пятна. Конечно, щёки отморозила не только я. Платка на голове у меня не было, на мне была городская шляпка с полями, этот фасон назывался «Виктория». Шляпка закрывала уши и завязывалась под подбородком, но тепла от неё было мало. Когда я вернулась домой, мама и Феликс были счастливы. Мама не была уверена, что со стройки я вернусь живая и здоровая. Но я всё выдержала, только на обратном пути отморозила щёки и ступни ног. На мне были городские туфли из парусины.
Продолжение следует.