Красная корочка. Байки из жизни журналистов в переходный период страны

Очерк Игоря Кириллова, члена Союза журналистов СССР с 1984 года Кликните на фотографию для увеличения изображения Не знаю, как для вас, нынешних, а вот для нас, журналистов из прошлого века членский билет Союза журналистов СССР, та самая «красная корочка» была предметом особой гордости. Были среди нас такие, кому он заменял все документы: паспорт, профессиональное удостоверение и даже диплом о высшем образовании. Легенды о нем складывались. Байки, которые передавались из уст в уста на каких-либо профессиональных междусобойчиках. Когда-то их в нашем сообществе было великое множество. Они проходили и в столице, и за границей, не говоря уже о областных центрах. Коллеги встречались, общались, рассказывали друг другу байки из своей многотрудной жизни. Создавался эдакий журналистский фольклор. Правда, друг за другом ничего не записывали. Могли ведь неправильно истолковать. Так в памяти эти байки и живут. И касаются они нашего великого профессионального символа – членского билета Союза журналистов СССР. Байка, рассказанная журналистом из Нижневартовска. Эшелон с детьми Подрядились мы как-то с приятелем, тоже журналистом, поработать во время летнего отпуска воспитателями в пионерском лагере. Он располагался в окрестностях Нальчика и детям, выросшим в местностях, приравненных к Крайнему Северу, были весьма полезны и тамошний климат, и хрустально чистая вода, и солнце, и горный воздух. Вот ради всего этого на берегу речки Ак-Су была арендована турбаза и создан детский оздоровительный лагерь. Не стану описывать все прелести отдыха на Северном Кавказе, остановлюсь лишь на двух моментах, которые важны для нашего повествования. Добирались мы к месту отдыха поездом, был сформирован специальный эшелон. Возвращаться должны были точно таким же образом. Надо заметить, что в лагере существовала и вторая смена и весь педагогический состав задерживался на берегах речки Ак-Су еще на месяц, а те, кто не задерживался, северный отпуск велик и весьма продолжителен, имели свои виды на его дальнейшее проведение. И вот заканчивается лагерная смена, вызывает нас с приятелем руководитель лагеря и объявляет, что я назначаюсь начальником эшелона, в котором дети поедут от места отдыха к месту жительства, а мой приятель на это время становится моим заместителем. Эшелон – шестнадцать вагонов. Под мое начало поступает шестнадцать пионервожатых – студентки педагогического училища в возрасте от шестнадцати до семнадцати лет. Сами еще по сути дела подростки – тинэйджеры. А еще четверо взрослых – волонтеры, которые специально прилетели из нашего северного города для того, чтобы сопровождать детей. Когда мы ехали в лагерь, то взрослых было гораздо больше. А сейчас – в эшелоне шестнадцать вагонов, в каждом более полусотни ребятишек, да и прежний начальник эшелона он же начальник лагеря, не в пример мне был человеком гораздо более опытным во всех этих делах. Но делать нечего – сели-поехали. У нас в эшелоне был естественно вагон-ресторан, в котором на протяжении нескольких суток предполагалось кормить ребят, бригада проводников, которую возглавлял начальник поезда – молодой энергичный человек с греческим именем Самсон. Когда эшелон подходил к Ростову, начальник поезда по имени Самсон мне доложил, что в вагоне ресторане вышел из строя один из холодильников. Если его не отремонтировать или не заменить, то испортятся продукты. Стоит сорокаградусная жара и до Урала похолодания не ожидается. Может возникнуть реальная угроза здоровью детей. Прибываем на станцию Ростов, обращаемся к местным железнодорожникам, а те предлагают нам следовать своим маршрутом далее. Мол, холодильников у них нет, а вы уж сами выкручивайтесь из этой ситуации, авось ничего не случится. Такие аргументы, что на борту у нас более шестисот детей на них не действуют. И тогда мой коллега – начальник поезда принимает жесткое решение. Он приказывает группе проводников встать у рабочих тамбуров с красными флажками. Это означает, что поезд к отправке не готов и будет стоять на месте. В вагонах духота, дети рвутся на перрон – купить мороженое и прохладительные напитки. Но мы уже выбились из графика. Никто не знает точно: когда тронемся дальше. Наш поезд давно должен был покинуть станцию Ростов. На подступах к ней скопилось несколько пассажирских составов, рушится расписание, местные начальники рвут и мечут, но бригада проводников держит оборону и не убирает красные флажки. Без холодильника далее следовать нельзя. Но его нам не дают, и мы с приятелем ходим по инстанциям. Поднимаясь все выше и выше по иерархической лестнице железнодорожников, мы останавливаемся перед приемной начальника дороги. Все предыдущие ответственные товарищи уже отправили нас по известному адресу. Поэтому прорываемся к самому высокому чину. Это даже не генерал, а что – то вроде маршала рода войск. Мы в его глазах – пыль. Очень сомневаемся в том, что нам удастся преодолеть приемную. И тут приятель меня спрашивает: - У тебя журналистский билет с собой? - Да, – отвечаю я. - И у меня с собой. Вот их то мы сейчас и предъявим. Сказано-сделано. Перед глазами секретарши возникают два удостоверения членов Союза журналистов СССР. И происходит чудо. Мы попадаем в кабинет начальника дороги, рассказываем ему о нашей беде, и он отдает распоряжение установить у нас в вагоне-ресторане новенький холодильник. На это уходит не более часа. Правда, за это время один из наших юных пассажиров, преодолев линию охраны из воспитателей и пионервожатых, через вагон-ресторан, сбегает на привокзальную площадь купить мороженое. Обнаруживается это в тот момент, когда поезд трогается. Но ждать никого нельзя, красные флажки убраны. Я оставляю одного из взрослых волонтеров – самого надежного для поиска и сопровождения беглеца, а наш эшелон несется прочь из негостеприимного Ростова. Где-то в районе Воронежа приходит известие о том, что мальчик пришел в линейное отделение милиции, где встретился с сопровождающим. И теперь вдвоем они следуют к месту назначения. Мы же с приятелем сидим у себя в купе и внимательно рассматриваем «красные корочки», на которых золотом вытеснено «Союз журналистов СССР». Смотрим и пытаемся понять: что же за магическая сила заключена в них. Да, такая, перед которой не устоял даже такой высокий железнодорожный начальник? Такая, благодаря которой эшелон с детьми -северянами теперь спокойно следует своим путем, наверстывая отставание от графика. Это было время, когда прессу объявили уже четвертой властью. Нас, скажем так, очень уважали высокие начальники, в обществе не было утрачено представление о кастовости нашей профессии. И вместе с тем в наших руках оказался очень важный и весомый аргумент – свобода слова. Любой представитель нашего цеха, опираясь лишь на удостоверение члена Союза журналистов, мог достучаться куда угодно, вплоть до центральных газет и центрального телевидения. Существовала профессиональная солидарность. И это понимали люди, занимавшие высокие посты. И принимали, как скажем, в нашем случае простое решение – не связываться. От греха подальше. Ну что такое для начальника дороги один холодильник? Пыль. Говорить не о чем. А, может быть, мы что-то не так поняли? И высокий железнодорожный чин просто нас услышал и вошел в наше положение, пожалел шестьсот северных ребятишек, которые изнывали от духоты и жажды в перегретых вагонах и очень хотели домой. А наши журналистские удостоверения лишь позволили нам до него достучаться? Может быть. Мне больше по душе последнее утверждение. Байка, рассказанная журналистом из Сургута. «Я старый бериевский милиционер» Аэропорт Сургута. Я провожаю жену с детьми. Они летят в отпуск к ее родителям. А пересадка у них в Омске. До Омска в то время летал самолет АН-24. Вещи нужно было нести с собой до самого трапа. Дети маленькие, чемоданов много, рук мало. Но над нами сжалились. После регистрации мне было позволено, несмотря на отсутствие билета, сесть вместе с пассажирами в автобус и доехать со своими аж до самого борта. Это радовало. А еще больше радовало то обстоятельство, что пройдет совсем немного времени и большая часть моей семьи с головой окунется в густое гостеприимство и смачное изобилие казахской степи. Они попадут в круг родных и близких людей, будут в неограниченном количестве употреблять парное молоко, экологически чистые овощи, есть столько мяса, сколько захочется, а не то количество, что определено Сургутским исполкомом на душу населения. В городе уже были введены талоны, и потребление мяса нормировалось. Радовало также то, что появлялась гипотетическая возможность заняться подготовкой к нависающей сессии в Университете, написать пару контрольных работ, что-то почитать в тишине. Нужно сказать, что мы, я и мои коллеги, в ту пору не только учились, совершенствовались в журналистском мастерстве, делали карьеру, но и весьма активно занимались семейным строительством. У каждого из нас была жена, маленькие дети. Мы были весьма примерными отцами – добывали продукты питания, места в детских садах, хлопотали о новых квартирах. Все это отнимало уйму времени, мешало сосредоточиться, но многое нам удавалось. И вот я шагаю к самолету, тащу тяжелую поклажу и понимаю, что через несколько минут буду совершенно свободен от семейных обязанностей. Последний поцелуй у трапа и все – можно возвращаться. Как тут не вспомнить фразу из кинофильма «17 мгновений весны»: «Сладкий воздух свободы сыграл с профессором Плейшнером дурную шутку». Вместо того, чтобы дождаться пока все пассажиры сядут в самолет и на автобусе, вместе с сопровождающим, возвращаться в здание аэропорта, я разворачиваюсь и начинаю топать к зданию вокзала один. Двигаюсь и понимаю, что ходить здесь посторонним запрещено. Об этом гласят надписи, но что они мне. Я же свободен, а на всякий случай в кармане у меня удостоверение члена Союза журналистов СССР – документ, как мне тогда казалось огромной силы. Остановил меня властный окрик: - Гражданин, ваши документы! Передо мной стоял милиционер в белой парадной рубашке и с погонами подполковника. Я и раньше видел эту довольно странную фигуру на перроне Сургутского аэровокзала. Судя по тому, что делал этот офицер, мне было ясно, что он обыкновенный дежурный линейного отдела внутренних дел. Но на этой должности находились, как правило, рядовые, ну в лучшем случае сержанты. А тут – подполковник. В белой парадной форменной рубашке с золотыми погонами старшего офицера. Вот этого несоответствия я понять не мог, и меня все время подмывало обратиться к этому стражу порядка за разъяснениями. Но с другой стороны – не подойдешь же к весьма пожилому и почтенному человеку – представителю власти и не станешь же спрашивать: - А, скажи, дорогой! Как же ты докатился до такой жизни, что в звании подполковника служишь на сержантской должности? За что это тебя так? За низкопоклонство перед «белой», а может быть за какие иные прегрешения? А тут случай представился. Подполковник стоял передо мной и требовал предъявить документы. Ну, я и предъявил свои «корочки». Нет вовсе не для того, чтобы ими козырнуть, поставить на место стража порядка – просто других документов у меня с собой не было, а журналистский билет предоставлял возможность для продолжения разговора в конструктивном русле и доброжелательном тоне. Но реакция милиционера была совершенно противоположной той, что я ожидал. Он весь изогнулся будто бы от удара, его лицо исказила страшная гримаса, в глазах, как говорится, плескалась ненависть. Подполковник начал орать, перемежая свою речь отборным матом. Мол, де, я «старый бериевский милиционер», верой и правдой служу десятки лет, а эти писаки, бумагомараки, щелкоперы смешивают меня с дерьмом, нарушают, да еще «корочки» в нос суют. Особенно меня потрясло выражение «я старый бериевский милиционер». Никогда ранее, ни потом я не слышал от работников правоохранительных органов подобной самоаттестации. Ну, понятно там – соратник Железного Феликса, гроза воров и бандитов, работник МУРа и или местного уголовного розыска. А тут старым доблестным служакой в качестве морального авторитета упоминается сам Лаврентий Павлович… В то время, да, пожалуй, и сейчас, имя этого государственного деятеля страны Советов было синонимом слов «палач», «опричник», «каратель». И гордиться тем, что ты «старый бериевский милиционер» мог себе позволить только весьма и весьма неординарный человек. Тот, кто имел свою точку зрения на историю Отечества и роль отдельных его лидеров. Тот, кто никогда, ни при каких обстоятельствах не изменял однажды выбранным идеалам и авторитетам. Человек, обладающий строптивым характером и, наверное, поэтому, несмотря на звание подполковника, занимающий сержантскую должность. Когда страсти улеглись, мне удалось выяснить, чем же так досадили работники прессы этому весьма пожилому стражу правопорядка. Оказалось, что действительно этот подполковник служит рядовым дежурным в линейном отделе внутренних дел, поскольку свое звание он заработал, как говорится «по выслуге лет». Вот так – служил, служил и дослужился. Дали. Образования соответствующего он не имеет и носит звание старшего офицера и золотые звезды на погонах за очень и очень долголетнюю и безупречную службу. Без пьяных залетов, нарушений дисциплины и социалистической законности. Казалось бы, образец положительного героя. Ан, нет. Пресса его обидела и как он считает незаслуженно. Вот все это он выговаривал мне. В чем тут было дело? Это сегодня аэропорт Сургут – объект, огражденный высоким бетонным забором, с территорией, защищенной по всем правилам. А в те времена была в устройстве его ограждений одна особенность. Назовем ее «дырка в заборе». Причем те, кто пользовался этой дыркой весьма, и весьма сокращали себе путь до автобусной остановки. Так что пользоваться ею было удобно и приятно. Ну, знаете – есть правильный, но длинный путь, а есть короткий через «дырку в заборе». В нашем случае забор представлял заграждение из колючей проволоки, преодолеть которое можно было легко и просто. Об этой «дырке» знали все, в том числе и те, кто должен был следить за тем, чтобы в нее не лазали. Но наш законопослушный народ продолжал ею пользоваться, такая сложилась традиция и на это обстоятельство все махнули рукой. Все, кроме нашего подполковника. Он боролся с этим как мог: писал докладные куда следует, требовал усовершенствовать ограждение. Ничего не помогло. Традиция оказалась сильнее всех инструкций и предписаний. А на все его увещевания был только один ответ – нет средств. Тогда он нашел выход. Взял, да и густо измазал колючую проволоку автомобильной смазкой, а может быть и гудроном – не помню. И вот, одна дамочка, преодолевая заграждение в неположенном месте, изрядно испачкалась. Некоторые ее весьма добротные вещи пришли в негодность. Она пожаловалась в газету, газета эту жалобу опубликовала. Подполковника взгрели, и весьма основательно. Вот так его отблагодарили за служебное рвение. - Да я же не козырек с электрическим током надстроил над «колючкой»,- возмущался он. Раз запрещено, значит запрещено. И нечего лазать. За что же меня, на страницах газеты, принародно, да лицом в грязь. (Выразился он по – другому, но смысл я передаю верно). - Я к Вам, как к представителю прессы обращаюсь, – наседал он на меня. И вы, и мы должны интересы власти отстаивать, а вы становитесь на сторону злостных нарушителей. До чего же мы так докатимся? Мы тогда еще не знали, что пройдет много лет, и офицер линейного отделения милиции в московском аэропорту будет активно способствовать тому, чтобы террористка, беспрепятственно преодолев заградительные и контрольные барьеры, пронесла на борт самолета взрывчатку, которую и взорвала в воздухе. Погибли люди, сгорел самолет, престижу государства, его органам власти и правопорядка был нанесен огромный урон. Но это произойдет много лет спустя, а пока мы беседовали, и отнюдь не мирно, со старым бериевским милиционером. Правда, не в дежурке, а неподалеку от взлетно-посадочной полосы на территории, запретной для вольного хождения. Мне хватило ума не надувать щеки, не лезть в бутылку, а может быть, я просто испугался, покорно стоял и слушал этот выговор-исповедь и конфликт потихоньку исчерпал сам себя. Дежурный милиционер в белой рубашке с погонами подполковника отпустил меня с миром. Возможно, удостоверение члена Союза журналистов СССР произвело на него определенное впечатление, и когда обида была выплеснута из души наружу, он вспомнил о том, что вроде бы мы служим одному делу. А свои есть свои. Вместо эпилога А у меня самого с членским билетом Союза журналистов СССР связана вот какая история. Как-то весной 1993 года отправила меня главный редактор в командировку в Москву, на съезд народных депутатов. (А может не на съезд, а на заседание Верховного Совета РСФСР, точно не помню). Должен сказать, что подобная практика сложилась еще с первого союзного съезда, который проходил в 1989 году. В Москву валом повалили журналисты из многих провинциальных газет, чтобы воочию убедиться, как там работают народные избранники, а потом предельно честно рассказать обо всем избирателям. Я не ездил. Охоту к этому у меня отбил рассказ коллеги из окружной газеты. Мы встретились, когда он вернулся с первого съезда союзных депутатов. - Ну, как там было? – спросил я его. Этого видел? А этого? А у этого интервью брал? - Да никого я там не видел, – отвечал он мне. Я даже из своего номера в гостинице «Россия» не выходил. А зачем? Сижу в своем номере в удобном кресле, винцо сухое попиваю. Смотрю телевизор. Идет прямая трансляция. Все фиксирую, пишу очередной материал со съезда и диктую по телефону прямо в редакцию. А ведь прав он, подумал я тогда, и больше ни на какие съезды не ездил. Но к 1993 году обстановка начала меняться. Разгорался конфликт между Президентом Борисом Ельциным и съездом народных депутатов, Верховным Советом РСФСР. Появлялась некая фабула, своя драматургия. И я решил один раз съездить. - А как там с аккредитацией? – задал я вопрос главному редактору. - А никак, – ответила она. Предъявишь билет Союза журналистов СССР и получишь доступ в пресс-центр. «Можем ли мы сегодня попасть без аккредитации хотя бы на заседания городской думы», —спрашиваю я вас, коллеги, не говоря уже об иных заседаниях других законодательных органов. А тут… Вот предъявляю я в Москве свой членский и билет и попадаю в пресс-центр. А он располагался, надо сказать в Кремле, в Георгиевском зале. Между белых мраморных колонн, на которых высечены имена всех георгиевских кавалеров, расставили столы для журналистов, на высоких подставках – мониторы. Идет прямая трансляция. Вдоль стен – тумбы с телефонами. Бесплатная междугородняя связь с любой точкой России. Пиши – не хочу. Только вот работа съезда, а может и Верховного Совета, что-то не заладилась. Борис Ельцин не желал общаться с депутатами, а без него не начинали. Муссировались слухи, что Президент вот-вот разгонит высший орган государственной власти. Оставалось только угадать – в этот раз или в следующий. Пища для размышлений была, но вот порция была слишком скудной. И тут подходит ко мне коллега из областной молодежки. Назовем ее Ирэной. Подходит и говорит: - Слушай, там Жириновский ходит. Давай возьмем у него интервью. А я знал, что Владимир Вольфович аккредитован на съезде от своей газеты «Соколы Жириновского» Партия тогда набирала силу, близился ее политический триумф. Но это все было впереди. А пока дорогу в пресс-центр Владимиру Вольфовичу открыло газетное удостоверение. Вообще-то я считал дурным тоном брать интервью у коллег. Это все равно, что с самим собой разговаривать. Поэтому стал убеждать Ирэну отказаться от задуманного, понимая, что ничего хорошего из этого не выйдет. Так оно и получилось. Едва лишь мы подошли к Владимиру Вольфовичу и Ирэна попросила его ответить на некоторые вопросы, как вопросы ей начал задавать сам Жириновский. И довольно в резкой форме. Он ее спросил, что она вообще тут делает и почему не занимается мужем и детьми. Ну и в таком духе. Наверное, вождь ЛДПР думал о великом и важном и его раздражала беспардонность коллег. Нас выручили представители иностранных изданий. Они стояли рядом и перехватили инициативу. Беседа плавно перешла на английский язык. Владимир Вольфович довольно бойко изъяснялся на нем. Видимо сказалась приличная языковая практика. Мы ретировались. Ирэна потерялась, а я узнал, что формируется делегация из числа депутатов для встречи с Борисом Ельциным. Как я понял, нужно сесть в микроавтобус, доехать на нем до гостиницы «Россия», там к нам подсядут еще группа депутатов и после этого все поедут на Старую площадь. Там в одном из зданий и состоится беседа. Никаких пропусков у меня, кроме билета Союза журналистов СССР не было. Но я беспрепятственно сел в микроавтобус. Возле гостиницы «Россия» меня из него не высадили, и я доехал до Старой площади. А вот уже здесь меня дальше подъезда не пустили. Возле входа стояла рамка металлоискателя, рядом с ней – люди в форме Они-то мне и указали на дверь. Я вышел из подъезда и тут возле него остановился автомобиль с Президентом. Я буквально вжался в стену возле входной двери. Борис Ельцин прошел мимо меня. Лицо его было мертвенно бледным. Да и не лицо вовсе, а сплошная презрительная гипсовая маска. Волосы на голове были тщательно уложены. Но мне вдруг показалось, что это не живой человек, а манекен, робот, андроид – все что угодно, но только не живой, мыслящий, сомневающийся человек, с которым можно о чем-то спорить, о чем-то договариваться. Мелькнула мысль о том, что дни Верховного Совета и съезда народных депутатов России сочтены. Октябрь 1993 года подтвердил верность моих прогнозов. Я вернулся домой. Потом прошел референдум по новой российской Конституции, выборы депутатов Государственной Думы первого созыва и судьба опять занесла меня в Москву. Мне нужно было попасть в Законодательное собрание страны, нижняя палата которого работала на Охотном ряду. Владимир Вольфович Жириновский уже возглавил довольно многочисленную фракцию. Он входил в российскую политическую элиту, утверждался как законодатель отечественной политической моды. И все это было всерьез и надолго. Народные депутаты, пережившие расстрел Белого дома, но не покинувшие его возвращались в свои регионы с «волчьим билетом» Но я сейчас не об этом. В здание Государственной Думы я решил пройти, предъявив на входе членский билет Союза журналистов СССР. - Ну как же, – думал я по этому документу я проходил в Кремль, в Георгиевский зал. Но Боже, как я ошибался. Плотный прапорщик, дежуривший на входе возле одной из рамок едва взглянув на мою «красную корочку» процедил сквозь зубы: - В бюро пропусков, !4-й подъезд. Следующий. И тут я понял: в нашем государственном устройстве произошли большие перемены. Членский билет Союза журналистов СССР можно оставить себе на память, как документ эпохи, которая канула в Лету.