«Он не был над схваткой, он себя ощущал схваткой»: фрагмент из книги «Значит, ураган» о Егоре Летове

По задумке журналиста Максима Семеляка, эта книга должна была появиться еще тринадцать лет назад, причем писать ее он планировал вместе с Летовым, а не о нем. Но обстоятельства сложились иначе. «Значит, ураган», новинка издательства Individuum, — это не биография кумира, а попытка лирического исследования того, как песни ГО повлияли на целые поколения. Мы выбрали из книги «детский» фрагмент: о пацанах, которые устроили Летову литературный допрос в метро, о девятилетнем панке, сражавшемся на его концерте за свой прикид, и о том, почему «Гражданская оборона» — вообще исключительно детский феномен.

Летов еще в 1990 году делил свою публику на три сегмента: гопников, эстетов и «своих». Последних было совсем мало, а эстеты в этой иерархии были едва ли не хуже гопников — что, в общем, и привело его в итоге на соответствующую сторону баррикад в октябре 1993 года.

Несмотря на заборные надписи и народную молву, ГО по смыслу оставалась топливом одиночек. Для умирания не собираются вместе, как говорят французы, к которым он не поехал. Другое дело, что таких одиночек было много и слушали его самые разные люди и персонажи.

Собственные его хождения в народ часто носили комический характер. Как-то в конце 1990-х Летов поехал на метро до станции «Красногвардейская», и в вагоне его обступила толпа детей от 10 до 15 лет и немедленно устроила ему допрос с пристрастием на тему такого романа Юкио Мисимы, которого даже он не читал. «Оборона», кстати, вообще во многом была (и остается) детской темой.

Сергей Попков вспоминает: «Был концерт в Тель-Авиве, по-моему, самый первый. Егор уже вышел играть, и тут я вижу, что на входе кутерьма с охранниками. Я подхожу, а они возвышаются над мальчиком реально лет девяти. Он весь в коже, какие-то шипы, напульсники. Они его отказываются в таком виде пропускать со всем его железом, а он страшно, по-детски, ревет, размазывая слезы по лицу, не желая расставаться с прикидом. В результате я взял у него эти цацки на хранение, и он спокойно прошествовал в зал».

В 1998 году на концерте в «Крыльях Советов» Егор в первый и последний раз решил совершить акт стейдждайвинга. Приглядевшись к толпе, он рассудил, что безопаснее будет занырнуть в тот сектор, где преобладали, скажем так, панкессы. Расчет не оправдался.

Одна из девиц намертво взяла его за шею борцовским хватом, а остальные принялись раздирать одежду, включая подаренную Э.В. Лимоновым майку с портретом Че Гевары. Охранники, в свою очередь, потащили его на сцену за ноги, в результате чего лидеру прославленного коллектива едва не оторвало голову.

В 2000 году, после задержания Егора на границе Латвии и последующей депортации, сюжет об этом показали по ТВ-6. На следующее утро Летов пошел в Омске покупать «Спорт-экспресс». Продавщица в киоске, куда он наведывался годами, опознала его как лицо из телевизора. С того дня он стал ходить за «Спорт-экспрессом» в другой и более далекий во всех отношениях киоск.

Когда вышел альбом «Реанимация», то текст басни «Беспонтовый пирожок» в буклете был атрибутирован как народный, в то время как сочинил его точно Егор. Впрочем, народные отголоски в ней, безусловно, присутствуют — так, в частности, на беспонтовость купленного по случаю пирожка указал Жека Колесов (правда, в его версии фигурировал колобок), а историческая фраза про народ, которую потом слямзил Шнуров, принадлежит гитаристу Чеснакову.

На мой вопрос об анонимном статусе Летов усмехнулся-отмахнулся, это, дескать, чтоб не обижались на строчку «Любит народ наш всякое говно». При этом буквально в тот же день он мне со вздохом по какому-то другому поводу пожаловался: страна у нас говно и народ у нас дрянь.

Кирилл Кувырдин вспоминает: «Я случайно встретил его в метро: он меня не видел и шел один в надвинутой на нос кепке, в черной куртке. Это был совершенно другой персонаж — и не сценический, и не домашний, а еще некто третий, специально для существования во внешнем мире».

У Летова был хронический страх перед превращением в субъекта массовой культуры. Но против того, чтоб стать частью культуры народной, он не возражал и многое для этого делал. Просторечия и всякий сказовый лад вполне были его стихией, причем не только в песнях. Он любил вместо «разозлился» говорить «осерчал», вместо «одежды» — «одежа», жаловал футбольное словечко «щи» и называл поезда паровозами.

Собственно говоря, «Егор» был не единственным вариантом псевдонима — рассматривался также и Степан, в связи с чем ономастическая история русской рок-музыки имела шанс пойти по другому руслу. Интересно, что летовский тезка Тальков еще в 1980 году сочинил трилогию про старого большевика под названием «Дед Егор». Нелегко представить, что было б, доживи Тальков до событий 1993 года — и что бы он как виднейший на тот момент представитель патриотического музыкального лагеря сказал по поводу движения «Русский прорыв».

Песни «Гражданской обороны» нуждались в значительном кредите доверия — сама их техническая и эмоциональная уязвимость по контрасту требовала валового человеческого участия. Весь смысл и замысел их самоуничижения и самоедства был сопряжен с самой что ни на есть наглядной агитацией и пропагандой. Чем хуже, тем больше.

У Летова в итоге получилось стать популярным и посторонним одновременно — что, очевидно, и являлось целью. Образно говоря, он работал с переходными глаголами, то есть предполагающими воздействие на предмет и переходящими на личность: у него был отличный навык мозгодуя. Наждачною бумагой приласкайте сердца.

Он — нет. Внутри «Гражданской обороны» при всей ее прямолинейности всегда находился очаг даже не юродства, но какого-то несговорчивого лукавства. Осознанная вшивость звукоизвлечения была неплохим методом вербовки. Люди принимали все спетое и сыгранное за чистую монету, а монетка, как и было сказано, падала третьей стороной.

Вспоминает Игорь «Джефф» Жевтун: «По большому счету, Егор счастливым был только в детстве — а так-то он был очень одинокий, грустил и постоянно переживал за что-то неведомое. Еще он бывал счастлив в процессе записи, для него счастье было в труде. Он часто говорил про праздник, но большинство понимали под этим безудержное веселье, пляски и алкоголь. А он имел в виду что-то вроде „на работу как на праздник“. Для него деятельность была счастьем, а делал он по преимуществу то, что хотел.

Вот есть советский сериал „День за днем“, там Грибов говорил: „Что такое работа без оплаты? Это творчество“. Летов всю жизнь менялся, но я не думаю, что он специально искал этих перемен — скорее его меняли внешние обстоятельства. В 1993-м он изменился по политическим соображениям, после 1995–1996-го — от активного воздействия веществ и алкоголя. Всегда были внешние воздействия, а не то, что он придумал себе в голове. Когда ехали с похорон Янки, я помню, Манагер о чем-то спросил его, ну так, по старинке, безобидно — а Егор ответил: нет, я теперь стал совершенно другой».

Летова положено считать автором правдивым и сущностно честным — в общем, по заслугам. Война была его излюбленной метафорой, а сам он слыл почти штатным певцом пограничных состояний и несмываемых противоречий. Но помимо этого он был большой стилист. Хиты «Все идет по плану» и «Про дурачка» — это стилизации. Песню, например, «Поймали в мешок золотой огурец» сложно назвать содержательно правдивой, но звук и интонация — предельно жизненны. Я уж молчу о том, что композицию «Общество „Память“» иные и в XXI веке принимали как написанную от первого лица (и среди них были не петры андреевичи, а вполне себе магистры радиовещания).

Сила Летова по большому счету — не в правде (ГО определенно не саундтрек «Брата-2»), а в сокрушительном правдоподобии. Кажущийся реализм его песен на самом деле существует для прикрытия (и одновременно приманки) того, что руками-не-потрогать-словами-не-назвать. Все тайны бытия в двух-трех мирских и матерных минутах.

Его становым девизом принято считать фразу «Я всегда буду против». Но для понимания «Гражданской обороны» важнее целеполагающая сентенция с альбома «Некрофилия», не входящая в списки хитов и почти не исполнявшаяся на концертах: «Мне придется выбирать». «Я всегда буду против» — это указательный знак. «Мне придется выбирать» — очертание маршрута, который еще не проложен (как у Блоха, о котором мы говорили в первой главе).

Высшая точка выбора — это война, о которой он постоянно твердил. Но, по-моему, для Летова война не ограничилась двумя сторонами конфликта. В ней был третий элемент — как раз элемент выбора и перехода на ту или иную сторону. Егор и жил категорией этого перехода, своеобразным антинейтралитетом, на основании которого формировалась свобода.

Процесс неостановимого выбора давал ему возможность находиться снаружи измерений и переходить, например, от условного антикоммунизма к абстрактному коммунизму без каких-либо потерь для собственного творчества. Он не был НАД схваткой, он СЕБЯ ощущал схваткой. Именно поэтому для него поражение и равнялось торжеству, и солнечный зайчик из «Моей обороны» имеет двойственную природу: то ли это хрусталик заключенного в одиночной камере, то ли луч гиперболоида, пляшущий по анилиновым заводам.