Воронко Михаил Павлович
Воронко Михаил Павлович
Больше я не увижу деда. Мой дед умер.
Мой дед из поколения, почти полностью выбитого войной. Его история – это история десятков тысяч пацанов, прошедших кровавую мясорубку Великой Отечественной.
Я не могу представить, как это в 17 лет – учиться убивать, и два года изо дня в день жизнь вперемешку со смертью, в нескольких сантиметрах от смерти, и не сойти с ума, выгребая из подбитых танков все, что можно закопать в могилу, и чудом уцелеть, выбравшись из горящей «тридцатьчетверки», в которой погиб весь экипаж, остаться безногим калекой в 19, и все последующие 68 лет чувствовать себя виноватым за то, что выжил он, а не они, и задавать себе один и тот же вопрос, почему выжил именно он…
Пожалуй, дед мог рассказать о себе строчками фронтовиков. Юрия Левитанского: «Ну что с того, что я там был. В том грозном быть или не быть. Я это все почти забыл, я это все хочу забыть». Или Бориса Слуцкого: «Пули пели мимо. Не попали. В яму, в ту, что для меня копали, видимо, товарищи упали…» Или Юрия Белаша: «Я был на той войне, которая была, но не на той, что сочинили позже». Мне трудно подобрать нужные слова. Дед не любил пафоса…
Пару лет назад мой племянник написал сочинение для «Вахты памяти». Мне кажется, у него это получилось лучше…
Все о моем прадеде
На самом деле он мне не дед, а прадед. Но я всегда звал его дедом. А он меня – Димкой. Утром еще глаза не успеешь открыть, он уже кричит с кровати из соседней комнаты, которую мы в шутку окрестили «передовой»: «Димка, дай закурить!». Сделает две затяжки, и понеслась душа в рай:
«Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог, он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог». В этом месте дед всегда выдерживает мхатовскую паузу, затем поднимает кверху указательный палец и еще минут десять шпарит наизусть своего любимого «Евгения Онегина». Вот память – в восемьдесят семь лет рассказывает так, как будто вчера выучил, а не в четвертом классе! Немного отдышавшись, дед приступает к ревизии моих знаний по географии. Получив расплывчато-туманный ответ на вопрос о столице Мадагаскара и полезных ископаемых Парагвая, он решительно переходит к политинформации о международном положении в Гондурасе. Опять на ночь «Известий» начитался!.. Дед тянется к потушенной сигарете и кивает на дверь: «Погляди, Димка, бабушка не идет?» Вот чудак! Не понимаю я своего деда: на войне с фашистами воевал, а при бабушке закурить боится…
Концлагерь
Ночью я просыпаюсь от крика: «Ребята, есть кто живой?» Это кричит дед.
- Опять воюет, - сонно бормочет бабушка.
- Так война же давно кончилась, - недоумеваю я.
- Для него не кончилась. Он каждую ночь этот проклятый лагерь освобождает.
24-я танковая бригада, в которой воевал мой дед, штурмовала фашистский концлагерь. Солдаты распахивали ворота обледеневших бараков и, пытаясь найти уцелевших людей, кричали: «Ребята, есть кто живой?» Деду было тогда девятнадцать…
Он никогда не рассказывал мне об ужасах, увиденных на войне, но до самой смерти по ночам во сне вскрикивал: «Ребята, есть кто живой?»
Экипаж машины боевой
Мой дед очень любил песню про трех танкистов. Где «на границе тучи ходят хмуро», и «экипаж машины боевой» громит «вражью стаю». Потому что на войне дед был танкистом. Механиком-водителем «тридцатьчетверки». Под Кенигсбергом снаряд прямым попаданием угодил в его танк. Из всего экипажа уцелел только он. Тяжело контуженный, раненный в ногу, дед выбрался из горящей машины и пополз к своим. Полз наугад, во время бомбежки прятался в воронках от разорвавшихся снарядов, терял сознание от потери крови и больше всего боялся попасть в плен. Потому что бригадный комиссар перед каждым боем «по-отечески» советовал солдатам: «Лучше пустите себе пулю в лоб, но немцам не сдавайтесь!» Все считали деда погибшим, и в глухую сибирскую деревню Соловьевка полетела «похоронка». …Я закрываю глаза и представляю, как мои прапрабабка и прапрадед в сотый раз с ужасом перечитывают одну и ту же строчку: «Ваш сын пал смертью храбрых».
Евангелие императрицы
Дед иногда говорил, что вряд ли уцелел на войне, если бы не «Евангелие». Эту маленькую книжечку в розовом коленкоре 1904 года издания вдовствующая императрица Александра Федоровна подарила в госпитале его отцу. Прапрадед был тяжело ранен во время Первой мировой. Позже царский подарок побывал с ним в немецком плену, во Франции, Испании, Греции – везде, куда переправляли военнопленных, а потом в трюме турецкого грузового судна вместе с прапрадедом вернулся на родину. А когда в 1942-м пришло время уходить на фронт моему деду, он получил от отца это самое «Евангелие».
…И в 1945-м дед все-таки дополз до своих. Его сразу переправили в тыл в латвийский госпиталь. Госпиталь был переполнен, и дед вместе с другими ранеными долго лежал в коридоре и терпеливо ждал своей очереди. Началась гангрена…
Три сантиметра
Когда в непогоду у деда ноет ампутированная в 1945-м правая нога, он всегда просит меня спеть про «молодого командира» с «пробитой головой». Я не умею петь. Я пою мимо нот, но очень стараюсь. Дед это чувствует. Он пытается нащупать несуществующую ногу и тихонечко подпевает:
В углу заплачет мать-стару-у-ушка,
Слезу смахнет старик – отец.
И молода-а-я не узна-а-ет,
Какой танкиста был конец.
…В детстве одной из самых моих любимых игрушек была деревянная дедова «нога» с многочисленными кожаными ремешками и блестящими клепками. Однажды в избушке под кроватью я отыскал целый склад этих запылившихся болванок. Помню, как засунул в протез свою ногу, попытался сделать несколько шагов, но тут же свалился на пол. А дед шестьдесят с лишним лет ходил на протезе: косил сено, пилил дрова, чистил снег, возил воду, сажал картошку. Чтобы получить это «чудесное» средство передвижения, он, инвалид первой группы, каждый год за четыреста километров по северному бездорожью был вынужден мотаться в Омск. И каждый раз медицинская комиссия с самым серьезным выражением на лицах измеряла обрубок ноги линейкой! Неужели врачи полагали, что ампутированная нога может вырасти за год?
Еще деду долго не хотели давать «Запорожец» с ручным управлением, потому что его культя была на три сантиметра длиннее, чем разрешено в документах. Отчаявшись найти правду, дед горько пошутил перед докторами: «Ну, отпилите мне лишнее!» Наверное, кому-то все-таки стало стыдно…
10 ноября
…Дед лежит на дощатой кровати и безучастно смотрит в потолок. Он не встает уже четыре года. За ним ухаживает моя бабушка. На каникулах я иногда помогаю ей перестелить постель, вынести утку, переодеть рубашку. У деда атрофия мышц, и любое резкое движение доставляет ему нестерпимую боль. Он морщится и кричит, как ребенок. В мои обязанности входит зажигать спички, чтобы дед прикурил. Он может полдня не есть, но вот закурить – это святое! С кровати, как из окопа, то и дело слышится приказ: «Димка, дай закурить!». Но сегодня дед молчит. Он тяжело дышит. В его груди что-то страшно хрипит и клокочет.
Я не выдерживаю:
- Дед, хочешь покурить?
Дед безнадежно машет рукой:
- Нет, Димка!
- А чего хочешь?
- Устал я. Помереть хочу…
Я, мои мама, отец, старшая сестра стараемся не смотреть друг на друга. Мы понимаем – это конец. …Завтра мой день рождения. Я стою на крылечке и гляжу в черноту. Над амбаром повисли огромные желтые звезды. Кажется, можно достать рукой пояс Ориона. Я слышу крик сестры: «Он не дышит!» Мой отец врач. Он делает деду искусственное дыхание, массаж сердца. Все напрасно…
Это было два года назад. Больше я не увижу деда. Мой дед умер. Мне казалось, он будет жить всегда. Читать по ночам стихи, не давая нам уснуть, громко кашлять, требовать по поводу и без фронтовые сто грамм, подводить стрелки будильников, искренне полагая, что те неточно показывают время, стряхивать пепел на подушку и одеяло, складировать под боком стопки абсолютно ненужных с нашей точки зрения газет и журналов, вертеть в руках отрывной календарь, в сотый раз переспрашивая, действительно ли сегодня …дцатое число …дцатого года от Рождества Христова… Я стою на крылечке и загибаю пальцы: декабрь, январь, февраль, март, апрель… Всего через каких-то полгода на пронзительно синем майском небе вспыхнет сумасшедшее солнце, и на груди стариков-ветеранов снова засверкают ордена и медали. Но моего деда Михаила Павловича Воронко 1925 года рождения среди них не будет… Меня душат слезы. Потому что мой дед, мой героический дед больше никогда не скажет мне: «Димка, дай закурить!»