1.

Миграционный центр возвышается в голом поле у съезда с Киевского шоссе — отсюда 80 километров до МКАД. Железнодорожная станция Балабаново — в получасе езды на автобусе. Пешком от нее сюда топать час.

У трехметрового забора трутся молодые парни и приземистые старики. Над сотней черных шапок вверх ползет пар изо рта. По стенке медленно прохаживается охранник, раз в двадцать минут приотворяет калитку — пропускает десять человек. Рядом гудит темно-зеленая «девятка», водитель тоже стоит в очереди, но в тепле — уснул, лбом воткнулся в мохнатый руль. Рядом с ароматной елочкой у лобового стекла болтается брелок RUSSIA. На соседнем багажнике отец цедит малышу чай из термоса. Медленно, чтоб не промахнуться. Тот носится вокруг него.

Вижу крохотную палаточку с соками и сникерсами — в самом дальнем углу огороженного для центра поля. Похоже на мираж в пустыне. Там же четыре туалетных кабинки. Больше для антуража, сюда очереди нет. Разит мочой. Двери настежь — в ведрах уже даже дыры не видно, на каждом гора из грязной туалетной бумаги.

— Копия паспорт! Копия паспорт! — надрывается мужик в камуфляжном костюме.

Невысокий худенький мальчик в очереди пытается воткнуть свои бумажки в файл. Пробую с ним заговорить. Он спешно отмахивается, извиняется:

— По-русски не знаю. Простите. Не знаю по-русски. Чуть-чуть.

Тут толпу вместе с мальчиком расталкивают две мощные дамы в цветастых пуховиках. Вероятно, сотрудницы центра. Толкаются — в общем, идут напролом. У молодого паренька из рук разлетаются все его справки.

Дамы, наконец, добираются до калитки, на прощание одна из них — блондинка с ярко-розовой помадой на губах — бросает: «Придурки, ***».

Рядом со мной молча стоит мужик в туго натянутом на голову капюшоне. Лицо морщинистое, брови густые. Смотрит себе под ноги. Перебирает в руках стопку сим-карт, которые он тут продает. Алик. Про возраст говорит: «намного больше пятидесяти». Приехал с сыном из Таджикистана через пару лет после развала Советского Союза. Гражданство у него давно есть, губернаторский запрет на профессию его не коснется. Хотя он официально и не трудоустроен:

— Трудно будет. Очень трудно. Раньше был другой, хороший губернатор. Куда люди пойдут? Плохо будет. Очень плохо, — Алик перебирает сим-карты и тяжело вздыхает: — Молодые наши приезжают, это они виноваты. Документы не делают, беспредельничают. Их же кормят родители. Многие русский язык не понимают, сертификат покупают. Это же вообще… Хотя бы чуть-чуть можно же разговаривать! Когда у тебя день рождения, «здравствуйте», «до свиданья» — и этого не знают.

Алик говорит очень искренне, морщится. Минут через двадцать после нашего разговора он находит меня в толпе. Переминается: «Не сказал я чего не того? Плохого? Нет? Ну ладно».

2.

— Обнинск — наукоград, который фактически построен мигрантами, — говорит Нияз. Он родился в Обнинске, прожил там всю свою жизнь, но год назад уехал в одну из стран Северной Европы. Нияз — это для газеты, он попросил не называть своего имени, сразу предупреждая:

У Нияза в общем-то есть резоны для такой позиции. «Меня тут, в Обнинске, в школе самого били на национальной почве. Конец 90-х, точно так же тогда по телевизору нагнетали, только про чеченцев. И вот ребята просто собрались и меня избили, потому что «я их выгнал из Чечни». Хотя ни я, ни они никакого отношения к Чечне не имели».

Нияз рассказывает, что в Обнинске всегда было много армян, азербайджанцев, но жителей из Средней Азии, ребят из Узбекистана, Таджикистана в 90-х годах еще было мало. А их массовый приезд начался с 2007 года. Тогда как раз Калужская область присоединилась к федеральной Программе переселения соотечественников: «Да, сейчас идет замещение населения мигрантами. Это факт. Но к этому надо относиться критически. Не переживаниями «вот нас на Руси хотят заменить черными». Государство держится на рабочих руках, не будет рабочих рук — не будет оборота. Не будет оборота — не будет развиваться экономика».

Под Программу переселения попадают люди, имевшие российские корни, но оказавшиеся после распада Союза за пределами России и желающие переселиться обратно. При переезде им оказывается финансовая поддержка, процедура получения гражданства значительно упрощена.

Сейчас, в свете энергичных антимигрантских инициатив калужского губернатора, действие программы приостановлено, но, как говорит сам Шапша, «пока не навсегда».

По словам Нияза, причина нынешней ксенофобской вспышки — нагнетание таких настроений в социальных сетях, сюжетах на телевидении:

Сколько раз я ездил на маршрутке — водитель то ли резко остановил, то ли что, сзади бабке не понравилось, она такая: «Ты давай в своем ауле так води, не здесь». Я одного не понимаю: они сейчас до того накаляют обстановку — что потом будет?

Вот, например, есть группа во «ВКонтакте» — «Типичный Обнинск» (у «Типичного Обнинска» аудитория почти 90 тысяч человек. — Ред.). Там сидят админы, которые только тем и занимаются, что насылают своих ищеек в поисках мигрантов по городу. Ищейки снимают видео и выкладывают в группе. Разумеется, под постами потом тонны улюлюканий местных жителей: «Ах, понаехали, нам жить не дают». Приходят туда же жители других городов и пишут:

В этом паблике формально любой может предложить пост к публикации. Но когда вы напишете историю про то, как какие-нибудь низкие поступки совершают русские, — никто ее не опубликует. Админы не пропустят. Так и создается картинка, будто на одной чаше весов у нас — априори святые, богом помазанные русские, на другой — понаехавшие чурки, которые не хотят интегрироваться в русскую культуру и думают, как вас ограбить».

3.

Одна из центральных улиц Обнинска — проспект Карла Маркса. Дом 52. Общежитие. Ничем не примечательное здание, такое же серое, как и все соседние дома вокруг. Только некоторые окна первого этажа заколочены.

За несколько дней до нашего приезда сюда приходила съемочная группа телеканала Russia Today. Журналисты взяли с собой проводником местного активиста Артема Майнаса. Во «ВКонтакте» он ведет сообщество с аудиторией на 13 тысяч человек, в котором рассказывает, как борется с мигрантами в городе.

Спустя пару часов в «гетто», как называет это место Майнас, как бы неожиданно нагрянул полицейский рейд. Как нам рассказали потом оставшиеся здесь жильцы, рейд прошел впервые за последние как минимум четыре года. В итоге: автобус задержанных нарушителей миграционного законодательства.

Сейчас на первом этаже тихо, только сверху слышится топот детских ножек. С потолка капает вода. Сапоги хлюпают в лужах. Душно. Воняет плесенью и тухлятиной.

В длинном темном коридоре под потолком болтается одинокая лампочка. Дверки почтовых ящиков вырваны с корнем, квитанции разлетелись по всему первому этажу.

На дверях брошенных квартир висят замки. Большую часть мигрантов полиция забрала именно с первого этажа, где, кажется, жить вообще невозможно.

Второй этаж — другой мир. Пол вычищен. Коляски, детские лопаты и формочки сложены аккуратно. Стучим в дверь, у которой разбросаны разные девчачьи шлепки с бабочками и блестками. Открывает черноволосая невысокая красавица — Мария. Волосы в пучке, на тонких пальцах красный лак. Она — таджичка, уже бабушка. С ней живет дочка, внук и двое внучек. Сидят на полу у матраса, накрытого скатертью. На нем бутерброды с колбасой и маслом, чашки чая. На соседнем матрасе потягивается черноволосый мальчишка. У двери сидит хозяйка квартиры Нина, русская. Она как раз пришла узнать, что тут случилось, «что за рейд такой прошел».

Нина четыре года сдает комнату этой семье. Заверяет: «Тут все хорошо. Документы есть. Все хорошо. Знаем, что пожилую женщину увезли, уже четыре дня ее нет… Небось депортируют. Но лучше чтобы депортировали, а не держали четыре дня в подвале. Вы лучше покажите, в каких условиях люди живут! Безобразие, крысы носятся уже по ногам».

Я спрашиваю у Марии, как проходил рейд. Нина тоже интересуется: «Не зверели? Автоматы не наставляли?»

— Нет, не было такого…

— А приходили уже так раньше? — спрашиваю я.

— Первый раз.

— Значит, кто-то накашлял! — заключает Нина.

Рядом с этой комнатой три двери в общие туалеты. Все чистые, убранные. Мария сама здесь моет полы, показывает душевую: вместо слива — проваленная в пол плитка. Говорит, вылезающие из плитки квадратики царапают пятки.

На общей кухне слышен стук посуды. Тоненькая девушка с хвостиком спрашивает: «Вам освободить?» Тут тоже чисто. Тарелки сложены в сушку. Полотенца аккуратно развешаны. Но стены приводят в ужас, розовая краска давно уже слезла, сверху поклеили обои — они уже тоже расползлись. Остались кусочки. И вот издалека кажется, что на этих кусочках нарисованы цветочки. Ну или пятна какие-то. Но цветочки шевелятся. Это тараканы — их десятки, они кучками прижались друг к другу.

Девушка закрывает кран. Просит не показывать ее лицо, но говорит, что сзади силуэт снять можно. Она из Узбекистана, двое детишек.

4.

Мы созвонились с Артемом Майнасом. Оказалось, он в прошлом дружинник. Каждый день строчит посты в соцсетях по теме мигрантов в городе — говорит, что ситуация накаляется долгие годы, доля приезжих растет. «Основная масса россиян работает весь день, с девяти до шести. Поэтому если ходить в городе в полдень — складывается впечатление, что мигрантов в городе не 20–30%, а половина», — утверждает Артем. (Губернатор Владислав Шапша недавно заявил, что всего в Калужской области сейчас проживает чуть более 50 тысяч мигрантов, то есть они составляют примерно 5% населения. — Ред.)

Артем известен в городе, он даже сделал футболку со своим именем и ходит в ней по улицам, в куртке нараспашку. Чтобы местные знали, к кому обращаться за помощью:

— Люди едут далеко не из самых благополучных мест, из каких-то горных кишлаков. Уровень образованности у них минимальный. На родине найти работу не могут. Они зачастую элементарно не знают, как себя вести. Например, не знают, как пользоваться газом. Оставшиеся русские жители в этих гетто беспокоятся, что в один не очень прекрасный день общаги могут взлететь на воздух.

И еще. Они могут не делать ничего такого, просто громко говорить на таджикском, узбекском языках. Водители в маршрутных такси начинают кричать что-то на весь салон или соседней маршрутке — вещи, которые сами по себе плохими не являются, но наводят коренное население на мысли, что город оккупирован. Люди ощущают беспокойство — вдруг они там думают, как нас всех тут порезать.

ПРОДОЛЖЕНИЕ