Мама степи вспоминает
Елена ФРОЛОВА
Родилась в Симферополе в 1976 году, в семье военного. Детство прошло в переездах по стране. Долгое время семья жила в Сибири. Окончила Красноярский педагогический университет имени В.П.Астафьева по специальности « Русский язык и литература». С 15 лет и до 1998 года печаталась в газетах Новосибирск, Красноярска, Тульской области, в журнале «День и ночь».
В 1998 году стала победителем литературного конкурса «Студенческая весна», организованного фондом В.П.Астафьева. По итогам конкурса в 1998 году был выпущен сборник «Старый синий зонт» под фамилией Ермакова.
Публикации в журналах «Москва», «Эмигрантская лира», «День и ночь», «Граффит», «Веси», «Южное сияние», «Литературный Иерусалим», «Литературный Крым», «Республика Абхазия» и др.
В 2019 году вышел сборник лирики «Непоправимое лето» (Издательство «СТиХИ»).
Победитель Международного конкурса «Эмигрантская лира. Неоставленная страна» – 1 место (2020 год).
Сотрудник Государственного литературного музея им. В.И.Даля. Живет и работает в Москве.
* * *
Давным-давно, не помню и когда,
когда я вся была еще вода,
молекула, земное «ничего»,
нечаянный ветер, вдох на одного,
пыльца на крыльях бабочки, росток
болотных топей, тоненький приток
к ручью или затерянной реке,
обрывок, эхо слов на сквозняке,
когда еще решалось где-то там,
кем стать мне, воплотиться: пополам
разомкнутым гранатом в декабре,
тревогою в пугливом пескаре,
до срока соскользнувшею звездой,
кедровых впадин горькою смолой,
гортанным токованьем глухаря,
застывшей мушкой в капле янтаря –
уже тогда в кромешной темноте,
в своей новорожденной немоте
я верила, что мир неотделим
от всех подобий, воплощенных им.
* * *
Та маленькая птичка у воды,
с неясным оперением и цветом,
остатки прошлогодней лебеды
несет к гнезду с надеждою на лето.
Еще горчит сухая лебеда,
и солнце еще холодно и ало.
Но нет весною большего труда,
чем ткать из трав земное покрывало.
* * *
Мама маки вышивает.
Мама тихо плачет.
Мама маму вспоминает,
бабу Лену, значит.
Мама степи вспоминает,
Таврию и хату,
деда Лёню выкликает:
«Тату, милый тату...»
Крестик к крестику, цветочки
вышьются до срока.
Маме мама снится ночью,
говорит с далека:
«Не волнуйся, наша доню,
все у нас в порядке».
Маки алою ладонью
трогают оградку.
Маки стелются коврами
над широкой степью...
Маки мамы в белой раме
над моей постелью.
* * *
Птицы гнездятся. Топится баня для вечера.
Мама перемывает чашки, тихо поет.
Вскопаны грядки, посажены. Делать и нечего.
Вот и смотрю, как в небе летит самолет.
Раз-два-три, раз-два-три, раз...Что за мелодия
то появляется, то исчезает в моей голове?!
Как же смешно вылупляются листья смородины,
робко роняя скорлупки к зеленой траве.
В сколотый чайник я заварю пару листиков,
пусть настоятся, чайку после баньки попьем
с мамой и папой, как в детстве, мытые, чистые,
светлые, легкие.
И никогда не умрем.
* * *
И утро вдруг становится другим,
и день другой, и трещинки на чашке
не кажутся случившейся бедой,
а только лишь морщинкой в настоящем.
Привычные заботы и дела
всё делаешь как будто мимоходом.
На дереве засохшая смола
немного пахнет яблоком и медом.
Снимая паутинку на стекле,
все прежнее увидишь в нем иначе:
скамейку, сад и кем-то по весне
в саду забытый сине-желтый мячик.
* * *
По старой привычке военной
отец мой встает поутру
и с радостью обыкновенной
обходит наш дом по двору.
Заходит в сарай и курятник,
хозяйски глядит по углам,
где прадеда старенький ватник
пылится от времени там.
Подкова от лошади деда
прибита над дверью давно.
Отец вспоминает про лето
и детство свое заодно.
Сирень набирает бутоны,
до света стучат топоры,
и время кукушкой знакомой
кукует ему до поры.
* * *
Если с тобой да еще у синего моря –
Тогда я согласна быть твоею старухой.
Сети твои штопать, ждать у прибоя
твоего возвращения, с теплого хлеба краюхой.
Ветхой избушка покажется лишь пришлым.
В ветхости есть глубина и свет прожитого.
На море бури будут для нас лишним,
мы перекрасим их с серого до золотого.
Что до корыта, разбитого на две части,
Где стирать мне одежды твои и детей наших,
Так это и станет самым большим счастьем,
Не смотря на всех, по-иному про счастье сказавших.
Ну, а пугливая та бесполезная рыбка,
пусть приплывает к нам просто, в погоду любую.
Сделай мне из корыта новую зыбку,
я покачаю в ней нашу любовь земную.
* * *
Ночью плакал ребенок и капала в кране вода,
и соседское двери скрипели тревожно и гулко.
И казалось, что что-то уходит из них навсегда,
будто старый фонарщик по стертым до снов переулкам.
Эхом падало время, срывалось с крючка в немоту,
И дождливое утро сквозило сквозь ржавые щели,
И казалось, что что-то ступает за эту черту,
Где кружит ожиданье на старой, как мир, карусели.
* * *
Женщина эта с самой простой фамилией,
Несколько раз в неделю вот уже много лет
Скальпелем чертит на женщинах тонкую линию,
Нового человека вынимая на белый свет.
Линия эта чаще горизонтальная.
Вертикальная реже, но это уже тревожнее.
Шрам от нее, как будто ракета сигнальная,
Напоминание, что сделано все невозможное.
Будущие мамы (потом их зовут роженицы)
запомнят цыганские серьги, голос ее упрямый.
А ей от усталости так иногда занеможится –
Остаться бы дома с бессонной ее мамой.
Мама болеет. Мама не спит ночами.
Мама и днем не спит, но с ней не так одиноко.
Женщина знает, хотя и не помнит, что мама кричала,
Когда ее рожала в каком-то далеком-далеком.
Планета мам, скрытая во вселенной,
Летит по орбите, полная радостей и печалей.
Женщина-акушер с фамилией обыкновенной
Качает маму, как когда-то ее качали.
* * *
Октябрь золотой. Дыши неторопливо,
как будто этот день распахнут на века,
и каждый лист его, как знак речитатива,
как вечная любовь, как тихое «пока»...
Покачивай дитя, незримое до срока,
душою тишины, неспешных облаков,
дыши за вас двоих, останется немного
до дня, когда в любви не хватит даже слов.
И выплеснет тебе земное неземное,
Единственное, в чем есть суть и вечный свет.
Октябрь золотой, дыши, дыши со мною,
пиши для нас для всех единственный завет.
* * *
Когда я почувствую снова
Биение сердца другого,
Такого просто земного
желанного существа,
Во мне, словно косточка в вишне,
Не важно Христом или Кришной,
Проклюнется чудо Всевышне,
заметное миру едва.
И мир, до размеров ладони,
до крошечной точки в бутоне,
где в самом ничтожном микроне
задуманный человек,
в неведомых переселениях
от прежних других поколений
во мне начинает незримо
свой необратимый разбег.