Писательница Гузель Яхина: «Современная Россия растет из Советского Союза — это наш анамнез»

10 апреля по всей России и в нескольких городах мира прошла ежегодная акция проверки грамотности «Тотальный диктант». Диктатором этого года стал писатель и колумнист Дмитрий Глуховский, а главной федеральной площадкой — город Якутск. Автор «Тотального диктанта-2018» писательница Гузель Яхина прочитала текст Глуховского в потоковой аудитории Новосибирского государственного университета (НГУ) и встретилась с читателями. В марте 2021 года «Редакция Елены Шубиной» выпустила третью книгу Яхиной — роман «Эшелон на Самарканд» о поезде, везущем пятьсот голодающих беспризорных детей из Поволжья в Туркестан. Действие происходит в первой половине 1920-х. Самарский краевед Григорий Циденков обвинил писательницу в плагиате, однако Яхина отвергла эти претензии и указала, что в своем повествовании опиралась на архивные источники, которые перечислены в книге. Во время визита в Новосибирск писательница встретилась с журналистами и рассказала, как с помощью романов она пытается понять людей, где проходит граница между документальным и художественным, и почему ей интереснее писать о событиях столетней давности, а не о современности.  Тайга.инфо публикует с сокращениями главное из разговора с Гузель Яхиной. О Новосибирске и «Тотальном диктанте»  Я здесь всего второй раз, с плотной, насыщенной поездкой. Я вижу город, к сожалению, только из окна автомобиля. Мои впечатления — это, конечно, люди. Они совершенно замечательные, свободные. Я получила приглашение стать автором «Тотального диктанта» в 2017 году. Это было ночью: я почему-то, лежа в постели, зашла в фейсбук и вдруг увидела сообщение от [руководителя проекта] Ольги Ребковец, и тут же ответила: «Да». Спать после этого, конечно, никто не мог. Я была совершенно счастлива стать автором «Диктанта». Тексты [на диктант] пишутся сильно заранее: я сдавала его в июле, а прочитан он был в апреле. Я не подозревала, насколько это интересный круг общения, потому что требуется огромная работа, чтобы довести написанные тексты до «диктантного» состояния.  Это общение с филологами, уравновешивание ошибкоопасности текстов, введение элементов, которые проверяют одни и те же [грамматические] правила — сложная ювелирная работа. Для меня «Тотальный диктант» — больше социальный опыт, чем литературно-филологический. Сама я ни разу не писала «Тотальный диктант». В принципе, у меня неплохая грамотность, я внучка учителя по русскому языку. О влиянии пандемии на работу писателя Я вошла в пандемию с наполовину написанной книгой [«Эшелон на Самарканд»]. Первые полгода мне очень помогли — роман написался быстрее. Если бы я вошла с неначатым романом, было бы очень сложно, в этом смысле пандемия помогла. Конечно же, в атмосфере страха, тревоги, беспокойства писать сложно. Здорово, что есть люди, которые могут абстрагироваться и уходить в работу. Я сама так делала, но на длинной дистанции это все-таки сложнее. Написание романа — это марафон, требуется много сил, а в условиях пандемии они быстро заканчиваются, потому что ты переживаешь за своих друзей, родных, детей, за себя в конце концов. О создании «Эшелона на Самарканд» Тема с эвакуационными поездами для беспризорных детей была со мной с самого детства. Моего дедушку с папиной стороны звали Загрей, его в двадцатые годы XX века спасли на одном из поездов Дзержинского. Он беспризорничал, и его с другими ребятами отправили на поезде в Туркестан, где он провел пару лет и вернулся, и потом считал, что советская власть спасла его от голода. В итоге он стал таким идейным, пламенным коммунистом. Элемент семейной истории [в романе] есть, но он же есть и в других семьях тоже, просто потому, что в двадцатые годы прошлого века полтора миллиона беспризорников бродило по стране — это официальная цифра. <...> Я начала писать роман давно. Он задумывался пять лет назад, в последние три года я отодвинула все рабочие проекты и села за него. Я совершенно не понимала, когда он будет готов, не подгадывала [к дате столетия голода в Поволжье]. «ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ В ЛЮДЯХ ВСЕ-ТАКИ ПОБЕЖДАЕТ ЗВЕРИНОЕ» Я сидела в национальном архиве Республики Татарстан, ходила в библиотеки — все, что я хотела найти по теме, я нашла. Я ездила в Подмосковье за книжкой о болшевской коммуне: мне ее снимали с экспозиции краеведческого музея, давали просто полистать в зале. <...> Как сценарист я понимаю, что [«Эшелон на Самарканд»] — это достаточно кинематографичный материал. Я вовсю использовала инструментарий кино, именно чтобы облегчить читателю восприятие этого материала: динамичный сюжет, много приключений, образов, короткие, хлесткие диалоги, несколько поворотных точек. О значении «Эшелона» Мне кажется, внимательный читатель, который пройдет текст романа до конца, поймет, почему этот голод образовался. Главный герой романа, Деев, он же своими руками его создавал. В первой половине романа я постаралась сделать его образ максимально положительным, чтобы читатель подключился к этому герою; только во второй части, когда всплывают воспоминания Деева, читателю становится понятно, что он, оказывается, убийца невинных людей. Мне хотелось, чтобы была такая амбивалентность чувств.  Я попыталась через его образ рассказать о своем отношении к советской власти. Для меня Деев — это про советское, а оно было очень разным, поэтому наше отношение к прошлому такое сложное — вот об этом, собственно, роман. <...> Сюжет о спасении детей, которое, возможно, все же только благодаря общим усилиям, и о том, что спасение детей реально обнуляет социальную вражду, для меня очень важен. О том, что человеческое в людях все-таки побеждает звериное, но это вещи, не связанные с конкретным временем, без аллюзий на сегодняшний день. «Если государство способно относиться к прошлому спокойно, не яростно — это признак сильного государства» Об интересе к 1917-1937 годам Это время, которое меня необыкновенно волнует, я отношусь к нему и с интересом, и с уважением, и с трепетом, надеюсь, без ненависти и какой-то влюбленности — это сложный комплекс чувств. Мне очень интересно в этих годах разбираться, для меня эта тема бездонна, неисчерпаема. Пока мой интерес ограничивается этими двумя десятилетиями советской власти, потому что это самое важное и ключевое для нашей страны время. Вот я себя считаю родом из тех лет, и мне кажется, наше государство родом тоже из тех лет. Все, что происходит с нами в части семейных историй, например, находится там, в этих десятилетиях.  Это то время, прикасаясь к которому, я испытываю разряд электрического тока: хочется туда заглянуть, прикоснуться, я чувствую большое волнение — надеюсь, что оно может передаться читателю. О просвещении читателей Я получила достаточно писем от людей, кто узнал о раскулачивании из моей книжки. Я была очень удивлена: мне казалось, что я пишу о вещах давно известных, совершенно не подлежащих обсуждению — некую простую историю на общеизвестном материале. А выяснилось, что он был не общеизвестный. Изначально в рукописи «Зулейхи» были небольшие исторические вводные в тему раскулачивания. Я их убрала, потому что мне казалось, что это лишнее, что читатель и так все знает. Может быть, сейчас я бы их оставила. Это меньше удивительно в случае с поволжскими немцами [в романе «Дети мои»], потому что тема все-таки достаточно далекая от большинства россиян, это более-менее объяснимо. В тексте «Эшелона на Самарканд» больше фактуры, цифр того времени, потому что мне показалось это важным. Эта тема, которая еще дальше от нас по времени — двадцатые, не тридцатые годы. Наверно, кто-то об этом узнает из текста, особенно молодые люди, заинтересуется и будет погружаться в исторические документы сам. <...> Об отношении к прошлому и связи России с СССР Я очень надеюсь, что в своих текстах я стараюсь показать неоднозначность того времени. Нельзя упрощать наше прошлое, нужно относиться к нему с уважением. Для меня все мои романы — это попытка понять, что происходило и понять тех людей. Ко всем своим героям я отношусь с сочувствием и хотелось бы, чтобы романы вызывали сочувствие у читателя тоже. <...> Нет никакой вины внука в том, что делал дед. Максимальная честность и максимальная открытость нужны. Правда — это наше уважение к себе самим. Это знание нам необходимо, чтобы лучше разобраться с самими собой и чтобы оставить это прошлое позади. Пока вещи не названы своими именами, оно нас не отпустит. <...> Если государство способно относиться к прошлому спокойно, не яростно — это признак сильного государства. Если общество способно обсуждать прошлое без хейта — это признак здорового, взрослого общества. <...> Современная Россия растет из Советского Союза, это совершенно естественно, что наши корни там. Это наш анамнез, это было с нами 70 лет. Мне не кажется, что мы сегодня очень сильно похожи на тех людей, кто жил сто лет назад, очень многие вещи изменились совершенно кардинально. «Для меня примерный минимум — три тысячи знаков в день. Если я сделаю пять — я большая молодец» Об описании современности Я пыталась писать роман о Зулейхе изначально на двух уровнях — о внучке, которая расследует по документам судьбу бабушки — и переплести пласт современный со столетней давностью, но из современного не вышло ничего. Дальше у меня было несколько попыток рассказать о современности. Из удавшихся: два эссе, «Сад на границе» про казанский парк Горького и «Моя родословная», и рассказ «Швайпольт» про торговца книжками. Я пыталась понять, почему, когда я пишу о событиях столетней давности, есть нерв. Когда пишешь о событиях сегодняшнего дня, в любом случае в текст входит политика, потому что наша жизнь очень сильно политизирована, мы зависим от государства. Если политику убрать из текста о современности, это будет текст неправдивый, лживый, легкий, пустой.  К сожалению, если я пыталась писать тексты о современности, то как-то получалось, что я пишу о политике, а мне это не то что бы интересно. Мне интереснее сейчас разбираться с тем, что было сто лет назад. <...> Ни разу в жизни не столкнулась с цензурой, ни отдавая эссе и колонки в СМИ, ни отдавая романные текста в издательство — ни одно слово не было поправлено из соображений политкорректности.  Об этапах работы над книгами Существуют разные этапы работы над книгой. Есть этап подготовки — очень большой — когда я хожу по библиотекам, покупаю какие-то книжки, выписываю диссертации, хожу по музеям. Сбор материала может длиться месяцы, год — зависит от того, насколько глубоко вы копаете. В случае с первым романом [«Зулейха открывает глаза»] план книги уже был в голове, был герой и его [сюжетная] арка. В случае романа «Эшелон на Самарканд» такого не было. Тут, скорее, было понимание, что нужно писать о детях-беспризорниках и теме голода, но сюжета не было. Легче, конечно, идти от сюжета. Когда история сложилась как некий сюжетный узор, после этого наступает работа более планомерная. Я сажусь писать, когда уже точно знаю, что происходит, когда придумала диалоги, сложила сцену. Для меня примерный минимум — три тысячи знаков в день. Если я сделаю пять — я большая молодец. Иногда время от времени я могу показать незаконченный текст своим самым доверенным читателям. <...> Я испытываю нехватку знаний, экспертизы, какого-то опыта работы с историческими материалами. В случае с романом «Дети мои» я очень боялась сесть в лужу именно потому, что во мне нет немецкой крови. Мне казалось, что я могу совершить какие-то ошибки еще на стыке истории и этнографии. Я попросила Аркадия Германа, одного из самых серьезных специалистов по истории российских немцев, прочитать рукопись и высказать экспертное мнение. Какие-то вещи я поправила, а какие-то нет, потому что я все-таки не историк. Я могла какие-то небольшие моменты решить в пользу правды художественной, пожертвовав исторической. «КАК ТОЛЬКО ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ, ОБЩЕСТВО ОБРЕЧЕНО НА ПОГИБЕЛЬ» Я говорю спасибо даже тем, кто помогал мне в мелких вещах. В романе [«Эшелон на Самарканд»] есть действующий паровоз: в паре мест мне требовалась консультация специалиста, я такого нашла — Сергей Дорожков, директор железнодорожного музея в селе Талицы Ярославской области. Он поправлял какие-то слова, например, советовал, какого цвета фуражка должна быть у начальника вокзала в таком-то году. Конечно, всегда хочется из уст свидетеля событий что-то услышать, говорить с теми, кто это пережил. Это бесценно на самом деле. Речь не только о фактах — их можешь и так почитать — а о психологизме, о том, как человек ощущал себя во времени, что он думал. Если бы у меня была волшебная возможность попасть в то время, я бы все же предпочла не общаться с людьми, а побродить по голодной Казани, посмотреть своими глазами. О границе между документальным и художественным Если мы говорим о документальном романе, то, конечно, это подразумевает самое серьезное отношение к фактам. Если говорим об историческом романе, то художественная правда сочетается с правдой исторической, факт — с домыслом. Я всегда стараюсь тщательно штудировать материал и включать в текст как можно больше исторической правды, которая соответствует и передает смыслы, нужные мне, но при этом я оставляю за собой право и на авторский вымысел. Конечно, в том же «Эшелоне на Самарканд» есть главы, основанные на документальных событиях, есть правда в виде цифр — бюджет, выделенный на одного беспризорного ребенка в Казани — или детали быта детских приемников, какие-то реплики детей. Это кусочки правды, которые я замешиваю с вымышленными сюжетами, вымышленными героями, и порой они очень явно отсылают к мифологии. Для меня правда заключается в том, что общество выживает, благодаря человечности — как только человечность заканчивается, общество обречено на погибель. О татарском языке и национальном вопросе К сожалению, татарский из моей жизни ушел. Любой язык — это такое богатство. Если ты его теряешь, это безумно жаль. Я выросла в татарской семье. Все мои предки, которых я знаю — татары. Я до трех лет говорила только по-татарски, потом постепенно перешла на русский, потому что появились детский сад, школа. Да и вообще в моей семье, как и у большинства детей из моего поколения, мама и папа говорили по-русски, а бабушки и дедушки — по-татарски. Когда бабушки и дедушки, к сожалению, стали умирать, мне уже не с кем было говорить по-татарски, и сама я уже перебралась в Москву, уехала из татарского мира. По-татарски я не говорю уже больше двадцати лет. Конечно, нужно сохранять язык. Я не знаю как. В Татарстане делается много для языка: я знаю это, просто приезжая и встречая молодых людей, деятелей культуры, которые говорят по-татарски. В их возрасте мы по-татарски между собой не разговаривали. Если меня отправить в татарскую деревню на месяц, то я, конечно, все вспомню. Роман о Зулейхе достаточно много переведен, и мне всегда необыкновенно радостно слышать от читателей где-нибудь в Западной Европе или в Америке, что они узнали о татарском мире, для меня это огромный комплимент. Для меня национальность — это просто некий источник вдохновения, некая информация обо мне, то, о чем я рассказываю с радостью, но не более того. Никогда в жизни, до недавнего времени, я не сталкивалась с такими странными реакциями на национальной основе. В моем детстве, я выросла в Казани, вопрос национальности не стоял вообще, у меня были друзья: татары, русские, чуваши, марийцы — мы не интересовались, кто мы по национальности. Для меня этот вопрос, честно говоря, немного странный. Я совершенно искренне удивилась, когда тема русофобии прозвучала на передаче у Владимира Познера. Об агрессии в обществе и к себе Хейт связан, в первую очередь, с романом «Эшелон на Самарканд». Как только он был представлен 9 марта, сразу пошли очень странные нападки на роман, абсурдные совершенно. Я испытываю это как достаточно сильное давление, несомненно неприятное: есть статьи, карикатуры, высказывания в соцсетях. Я стараюсь на это никак не реагировать. Мне в чем-то легче, что моя совесть чиста совершенно, а обвинения, звучащие в адрес романа, ничем не подтверждаются, они оказались нулем. Все авторы, живые или уже ушедшие из жизни, которые хоть как-то мне помогли в создании «Эшелона на Самарканд», они мной с благодарностью упомянуты. <...> Очень мало романов о голоде в Поволжье. Есть «Бессарабские были» Ильи Митрофанова про сороковые годы в Бессарабии, есть «Желтый князь» Василия Барки, есть «Солнце мертвых» Ивана Шмелёва.  Чем больше мы об этом будем говорить и спорить, тем быстрее мы это из себя изживем. Мне кажется, что тот спор, который возник вокруг «Эшелона на Самарканд», и есть такая странная форма общественного диалога. Гузель Яхина родилась в Казани в 1977 году. Она — автор двух бестселлеров «Зулейха открывает глаза» (2015) и «Дети мои» (2018), двукратный лауреат литературной премии «Большая книга». Записал Егор Фёдоров