Юрий Быков: Обо мне сохранится ровно столько, сколько я буду жив

В середине августа родился Юрий Быков — российский режиссер, остро любимый одними и категорично порицаемый другими. Его фильмы завоевывают награды на фестивалях «Кинотавр», «Сталкер», в Каннах, Шанхае, Локарно... Беседой с Быковым «Вечерняя Москва» продолжает рубрику «Зеркало для героя», в которой известные люди отвечают на неудобные, непривычные, сложные вопросы. Без купюр, без обиняков.

— Юрий Анатольевич, кого вы могли бы назвать своим учителем, наставником?

— Сейчас главный учитель — жизнь. В творчестве на меня повлиял мой педагог ВГИКа — Юрий Борисович Ильяшевский. Он учил нас простоте восприятия. Задавал вопрос: «Чего ты хочешь?» И на сцене, и в жизни. Я до сих пор этот урок до конца не усвоил. А он принципиально важен — нельзя делать то, чего не хочешь, если это не обстоятельства выживания твоего или близких.

— Вы родились в Новомичуринске, теперь живете в Москве. Что вам ближе эстетически?

— Мне нравится мысль, которую высказал режиссер Михаил Сегал: «Сначала мы выбираем эстетическую позицию, а потом всячески оправдываем ее этически». Я человек крайне периферийный, чувствую себя комфортно, хоть и угрюмо, в лесах, заброшенных деревнях — это пространство, где я сформировался. По-моему, самый честный пейзаж — поле, горизонт и дорога, по которой идешь. В Москве мне неуютно, хоть я без нее уже тоже не могу. Это дилемма Есенина — человека, который приехал в лаптях. Вообще, для меня вопрос не в удобствах и не в материальных благах. Мне все равно, в чем я хожу, где я живу и что ем. Если я опрятен, если в деле — мне больше ничего не надо.

— А в чем тогда вопрос для вас?

— В поиске большой цели. Понимаете, в ее наличии есть огромный плюс — ты можешь как угодно себя чувствовать физически, быть в любых социально-бытовых обстоятельствах, не важно, каким человеком, но если у тебя есть большая цель — она все компенсирует. Но сейчас это не модно. Сейчас говорят: научись жить вне состояния большой цели и вне состояния войны. Хотя, наверное, проще поставить себе цель всех победить, спасти мир и не достигнуть ее, но идти к ней в полной уверенности, что «все остальные ничего не понимают». Делать же свою конкретную жизнь интересной, комфортной и счастливой, стараясь проживать в радости каждый день, — это огромный труд.

— А можно это совместить?

— Нет, конечно. Большая цель — всегда жертва.

— У вас есть такая цель?

— Боюсь, что да. Но я ее постепенно изживаю.

— Вы сказали, это не модно, а что тогда?

— Сейчас популярна идея энергий. Делай то, что тебе свойственно, — стриги, чайную придумывай, занимайся IT. В отношениях сейчас нет, условно, любовников или людей, которые любят, а есть партнеры. И почти нет ответственности, чувства долга. Раньше — один раз и на всю жизнь — что бы ни случилось, я буду с ним до конца. Сейчас «Кончита ждала Рязанова 35 лет» — это непопулярно. Как только тебе неинтересно с человеком — все сразу советуют расставаться и уходить к другому. Или еще одно актуальное понятие — «токсичный человек». Вы можете себе представить, насколько это пошлое словосочетание. Наиболее токсичные люди — это те, кто радикально смотрит на вещи, не дает тебе быть спокойным. Например, хирург или полицейский, старающийся оставаться честным. Ты делаешь что-то полезное, созидательное, но при этом накапливаешь негативную энергию, и люди вокруг это чувствуют. Я много знаю примеров, когда человек бьется за свободу, за справедливость, а ему — «ты не на лайте, ты не френдли». Эта внутренняя миграция — отстранение от людей, несущих негативную энергию, — популярна. И это про зону комфорта, а не про принципы, не про идеалы. Эпоха сменилась, если в философию уходить. Сейчас не нужны личности масштабные, нужны счастливые. И главное — комфорт, однокоренной с конформизмом. Замечательный фильм о начале этого явления снял Бертолуччи.

— Если говорить о вашем творчестве, вы своими фильмами скорее не развлекаете, а учите?

— Думаю, отчасти это некая форма проповедничества. Я занимаюсь режиссурой не как творчеством, но как возможностью донести мысли до большого количества людей в популярной медийной форме. Но иногда мне кажется, что в кино я свою функцию уже выполнил.

— Почему вы так считаете?

— Мне скучно. Процесс цикличен, нет нового. И влияния на аудиторию, что для меня всегда было важным, становится меньше. Кино не является чем-то, кроме досуга, даже самое интеллектуальное и критичное. В ближайшее время оно едва ли создаст прецедент большой философско-социальной дискуссии. Вышел фильм, и он ничего не изменит, не станет триггером. Посмотрел: «Да». Согласен: «Нет». И все. Я думаю, сейчас в этом продуктивней блогеры. Они фокусируют внимание на себе, на своем мнении, говорят: это правильно, а это нет, это плохо, а это хорошо... Блогеры имеют возможность выйти и сказать: «Кто со мной, поддержите меня». Правда, они этого не делают. Да и политикой я заниматься не хочу — мне это не интересно. Сейчас есть четкое деление только между людьми, которые эстетически живут более прогрессивно и тонко, и теми, кто живет очень консервативно. Но то, что ты носишь необычную одежду, слушаешь красивую музыку, читаешь интересные книги, при этом не реагируя на социальную действительность, — не делает тебя либералом. Хотя, даже среди них большая часть — конформисты. Много можно найти отдельно честных людей, но в целом индивидуалисты и капиталисты — одно и то же, они всегда за свой комфорт, без стайных принципов.

— Да, но свои своим помогают. А как, когда нет «своих»? Вы в современном российском кино — одно из самых громких, знаковых имен. Но при этом вы сам по себе, без поддержки со стороны.

— А зачем мне поддержка? Мне нужен бюджет для картины — все.

— Как удается находить деньги?

— Ты предлагаешь материал, обладающий потенциалом — коммерческим, либо фестивальным. И там простая бизнес-модель. Вы поймите, художник не обязан быть другом продюсера. Продюсер — он про деньги. Художник — альтруист. Продюсер может сделать шаг в сторону и сказать: «Мне это невыгодно по бизнесу». Я же готов пойти на риск потерять все, ради того, чтобы сохранить лицо, сказать правду. Между продюсером и художником могут быть приятельские отношения, но искренне близкие — не думаю. Мне кажется, люди в это играют, приличные люди хорошо играют, но не более.

— Для вас кино — способ найти ответ на вопрос?

— Нет, когда начинаешь писать историю, ты уже знаешь, про что пишешь. Ты изначально должен ответить на вопрос. Иначе как развивать сюжет, если вслепую идешь. У нас в «чернушной социалке» идея закладывается сразу, и если зритель ее не считывает, то ты плохо снял.

— Вы снимаете «чернушную социалку»? Но это скорее философские притчи, я бы сказала...

— На эту категорию, хромая, претендует «Сторож». Что касается более удачных ранних картин — да, это чернуха. Все плохо, все умерли.

— Как вы относитесь к тому, что войдете в историю? Спокойно или считаете, что это может не произойти, или для вас это цель?

— Чтобы войти в историю, должны быть подвижники, которые тебя туда внесут, сам ты не войдешь. Память же хранит не народ, а музейщики — ценители-интеллектуалы. Почему картины Босха живут и стоят миллионы? Ценители! Передача информации устроена так, что через 20 лет о вас вспомнят, только если в умной книге кто-то оценил вас как достояние. При Пушкине популярнее «Евгения Онегина» был роман «Князь Милославский и дщери его», но этого никто не помнит. И это не значит, что человек не может быть популярным и одновременно нравиться критикам. Понимая, что мое творчество не имеет ценности для критиков сейчас...

— Почему вы говорите, что оно не представляет для них ценности?

— Я это знаю — они мне сами говорили.

— Но они пишут и говорят про вас...

— Ничего хорошего они не говорят. Так что память обо мне сохранится ровно столько, сколько я буду жив. И я уже довольно давно стал относиться к этому достаточно просто. Хотя, возможно, это не полностью реализованный потенциал. Но в какой-то момент я стал думать, что это мой потолок. Если я завтра умру, мои фильмы — это все, что я сделал за десять лучших энергетически лет, с 30 до 40 Может, еще будет что-то другое, надо смотреть, жить. Но войти в историю — сейчас точно не цель. Цель — обрести внутреннее спокойствие.

— Про это вы снимали «Сторожа»?

— Я снимал очень простую вещь — от прошлого не сбежать, оно вернется к каждому. У Звягинцева есть фильм «Изгнание», после которого они (я имею в виду не только Андрея, но и всю команду — художника, оператора и других) резко переключились на социальные картины — «Елена», «Левиафан». Подозреваю, что они дошли до пика формализма, то есть условности пространства в произведении искусства, и испугались этого, потому что картина вышла очень красивая, притчевая и неживая. Думаю, «Сторожа», по сравнению с предыдущими моими работами, восприняли так же. Его мне в плюс не записали ни ценители, ни зрители. Те, кто смотрел другие мои фильмы и составлял основной пул аудитории, к такой пространной невнятности не привыкли. А критики видят, что это не Тарковский, не Герман и не Пазолини.

— Правильно, это — Быков.

— С их точки зрения, это поделка такая. Попытка не сильно умного человека сыграть в высокоинтеллектуальное кино, причем эстетически. Они этого не приняли, и все. Я помню жиденькие аплодисменты на «Кинотавре» и обескураженные лица людей — «и до какого же дна может опуститься человек», как у Гоголя в «Мертвых душах». На самом деле все происходит на химическом уровне — слабые картины любимого режиссера критики всегда могут довести до условной троечки с плюсом или четверки, а даже сильную картину нелюбимого — завалить. Тогда же, на премьере, я сказал, что сам не до конца понимаю, что снял. В целом аудиовизуальное произведение действительно на уровне того, чего я до этого не делал. В нем больше изображения, есть искренние эпизоды у артистов, хорошая камера, незаурядная музыка, да и в драматургии мне самому придраться не к чему. Но не приняли еще и того, что я там играю. И мало кто соотнес с моей биографией, что для меня Сторож — альтер-эго человека, который пытается от всех закрыться, страдает от внутреннего предательства себя. Хотя, там много страдания, а в нем мало чести, честности.

— Как? Нельзя же страдать неискренне!

— В страдании много жалости к самому себе. Это неискреннее отношение к себе. Вместо того чтобы сделать движение, поступок, что-то, что исправит ситуацию, ты начинаешь погружаться в депрессию. Если вас заставляют страдать извне, и вы терпите — это мучение другого рода, когда приходит испытание, которое вы стараетесь выдержать. Такое страдание — искреннее. А терзание изнутри от собственной ничтожности, беспомощности, никчемности — не искреннее. Сторож — как раз такой персонаж. Вообще, люди как животные — чувствуют, что их привлекает, что отталкивает. Кино скорее не интеллектуальное явление, а эмоциональное — зрители чувствуют, искренне оно сделано или нет. Мне кажется, многих не зацепило и потому, что вся история моего творчества зиждется не на любви, а на справедливости. Я вообще изучаю неудобные вопросы и занимаюсь всем, чем угодно, кроме любви.

— Да, на самоизоляции вы сблизились с близкими?

— Думаю, я их лучше понял, но ближе не стал. У меня сложная семейная обстановка, домашние — отчим, мама и сестра — так сложилось, что им психологически сложно, по разным причинам. Раньше я пытался их мотивировать, но осознал, что не могу ничего изменить, и решил, что буду общаться по принципу «агу» — как с малыми детьми, снимая любой негатив. Это лишает возможности общаться сознательно, но на эмоциональном уровне я могу поддерживать связь. Таков мой выбор, чтобы не потерять их, не создать им еще больше напряжений, чем есть. Но так нельзя общаться с любым. Взрослому, пусть и находящемуся в депрессии, нужно даже ставить препятствия, если он проявляет агрессию, чтобы у него не было ощущения, что к нему относятся как к ребенку. Так что с другими людьми ничего не изменилось, если человек дурно себя ведет, все равно почему — я ему об этом дам знать. И если я себя так веду — никто не должен у меня спрашивать, в чем причина — это мое личное дело. Посторонние имеют право общаться со мной: «Юра, мне не важно, почему ты в плохом настроении, но ты не сделал то, что должен был». Потому что мы ничего не построим, если будем друг друга и себя жалеть. Нас могут жалеть только близкие.

— Сейчас в продюсерском кино часто режиссера отстраняют от постпродакшена. Я хотела бы поговорить о сериалах, которые вы снимали...

— Если мы говорим про законченные сериалы, то я всегда знал, на что шел. Всегда оговаривалось — это продюсерский проект. Поэтому сейчас я наемной режиссурой не занимаюсь. Я не прихожу туда, где мне скажут: «Слушай, ты снимаешь вот так. Должно получиться вот так. Если что, мы у тебя заберем все». Я соглашался на это четыре раза. Первый раз — сериал «Станица», с которого я сбежал, чего греха таить. Чтобы меня найти, даже аэропорт перекрывали. Но я много шпионских фильмов видел и уехал на маршрутке до Киева, а оттуда на поезде. Второй раз были «Инкассаторы» — незаметная картина, о которой можно вспоминать с улыбкой. Третий — «Метод», что индустриально считается достижением. Но это заслуга Цекало — это его эстетика и этика в том числе. Это и Хабенский, и Паулина Андреева, и многие другие, кто принимал участие, — совместная работа, на эстетические принципы которой я согласился, но они ко мне как к художнику отношения не имеют. Если бы мне показали «Майора» и «Метод», я бы не сказал, что это снимал один и тот же режиссер, притом что я эту работу уважаю. И четвертый — «Спящие». Здесь про постпродакшен говорить глупо, он суть этого проекта не изменил. Моя ошибка, что, не являясь художником системным, я снял системную вещь.

— А каким будет сериал «Ноль»?

— В жанре приключенческой криминальной драмы. Это история, задающая сложные вопросы о сопоставлении эпохи 90-х и сегодняшней, — но ее формат развлекательный. Когда я снимаю полнометражный фильм, все эпизоды делаю так, чтобы раскрыть тему, о развлечении думаю в последнюю очередь. Сериал же делается и чтобы поддержать интерес зрителя к происходящему. Ты заигрываешь с жанром, с аттракционами. Если мы сможем вложить социально-философские вещи — будет хорошо. Отчасти, работа, которая мне предстоит, о том, что мы забыли про достоинство. Я это четко ощущаю, но не знаю, насколько это будет актуально.

— Как известность повлияла на социальную жизнь?

— По большому счету никак. В Москве по три-четыре раза в день люди подходят, говорят спасибо. А вечером я прихожу один домой — пельмени варю. Иногда возникает диссонанс между тем, что тебя знают, думают про тебя, изучают, а в целом ты не счастлив. Мне мешает максималистское мышление. Люди общаются, в мелочах находят счастье, а ты все время хочешь спасти Вселенную, и это дает завышенные требования ко всему: что женщина должна быть идеальной, квартира, машина, ты сам... А идеального ничего не бывает. Но на самом деле мне кажется, что все ждут своего человека. А своего узнаешь в секунду и не отпустишь, и он от тебя не уйдет. Знаете, сейчас я очень хочу дожить до момента, когда по утрам «надо двигаться дальше» изменится на «хочется» — тогда это будет замечательно.

ДОСЬЕ

Юрий Анатольевич Быков родился 15 августа 1981 года в Новомичуринске. Писал, увлекался музыкой. Поступал в театральные вузы. Его заметил Борис Невзоров и взял на курс при ГИТИСе. Оттуда Быков перевелся во ВГИК, в актерскую мастерскую Владимира Грамматикова, окончил ее в 2005 году. Его короткометражный фильм «Начальник» победил на «Кинотавре». В полнометражном кино дебютировал с фильмом «Жить». Права на сценарий драмы «Майор», премьера которого была в Каннах, перекупили в США и сняли мини-сериал. «Дурак» закрепил за ним статус народного режиссера.

Читайте также: Юрий Быков: Я не могу сказать, что колхозник лучше хипстера