Тюремный опыт бывшего следователя прокуратуры

Когда Алексея Федярова прямо на улице задержали люди с удостоверениями сотрудников ФСБ и буднично предложили проехать с ними, он удивился, потому что никаких преступлений он не совершал. Но кому, как не ему, бывшему следователю прокуратуры, не знать: раз уголовное дело возбуждено, будет и суд, и приговор, и срок. И не важно, виновен ты или нет. Теперь от тебя зависит только одно — не сломаться, не превратиться в фарш, который выплевывает тюремная мясорубка. О том, как живет зона, где отбывают наказание бывшие силовики, Алексей Федяров рассказывает в книге «Человек сидящий». — Давай начнем с конца. У людей, которые прошли сквозь тюремное испытание, практически всегда происходит переоценка ценностей. Все-таки зона меняет человека. Как это было с тобой? — Я бы не назвал это переоценкой, но то, что произошло, словно стряхнуло ненужную шелуху, которая мешала мне смотреть на мир — какой он есть на самом деле. Я со студенчества начал практиковаться в суде и в прокуратуре. Про правозащитников ничего не слышал — кто о них знал в конце 90-х, тем более в провинции, в небольшом регионе? Мне казалось абсолютно нормальным все, что происходило вокруг. Я видел, как милиционеры били людей, и относился к этому как к должному. Для следователей было в порядке вещей уже после ознакомления с делом вносить какие-то изменения… — Сколько лет ты там отслужил? — Одиннадцать лет, причем в самых грязных местах. Первые пять лет — это сплошные трупы и изнасилования. Никакой романтики. Рутинная работа, когда утром приходишь в кабинет, а там настоящие завалы из вещдоков, уголовных дел. Чтобы это разгрести, нужен месяц. Но мне нравилась моя работа, она давала уверенность, что ты правильно живешь и делаешь мир чище. Когда я начинал, профессия следователя не была престижной, туда не стояли очереди. Меня приняли на вакантное место, когда я учился на последнем курсе. А потом пошли дети богатых родителей. Наверх выносило людей, которые ничего не понимали в следствии. В 2007 году я принял решение уйти из прокуратуры. К этому времени я был младшим советником юстиции, это равноценно званию майора, и занимал должность начальника отдела по надзору за следствием. — И все же почему ты ушел? — Я не видел себя в новой структуре взаимодействия следствия и прокуратуры. Начал создаваться следственный комитет — надуманная, бесполезная и очень дорогая игрушка, где около 40 процентов следователей, а все остальные непонятно зачем. Больше всего возмутило, что у прокуратуры полностью забирают надзор за следствием, но сам штат прокурорский оставляют. Я не понимал, зачем я нужен, если никаких полномочий нет? Следователи сами продлевают сроки, им нельзя дать никаких указаний — только наблюдать. Не хотелось быть чебурашкой! — И без сожаления поменял китель на костюм бизнесмена! — Юридическое сопровождение бизнеса было новым и интересным для меня направлением. Я ведь знал только уголовное право, поэтому опять пришлось учиться. — Алексей, а что привело к тому, что ты оказался по другую сторону колючей проволоки? — Я жил так, как живут все крупные бизнесмены в России, когда за любой контракт и любую помощь надо платить. Ты знаешь, что чиновник — это человек, который берет. В какой-то момент я потерял контроль над ситуацией и оказался замешан в грязную историю. Суть в том, что у совладельца нашего бизнеса возникла проблема в виде уголовного дела, которое люди из Москвы обещали помочь прекратить. Потребовали гонорар 50 миллионов рублей — это была огромная сумма. Я впервые столкнулся с московскими «решалами», которые развели нас, как котят. Назывались имена влиятельных людей, показывались документы, оказавшиеся поддельными. В итоге ничего не сделали, а деньги взяли. Меня обвинили в том, будто бы я получил деньги для передачи взятки. Это был абсурд. Позже, когда меня уже посадили, нашли тех, кто присвоил эти миллионы. Их осудили. Но напрасно я думал, что это повлияет на мою судьбу. Ничего не изменилось… — Как к тебе относились следователи? Все-таки пусть бывший, но коллега, свой… — Да, был такой момент: я всех знаю, меня все знают. Не обманывали, не били, не угрожали. Ничего, кроме уважения, к этим людям не испытываю. Они играли с открытыми картами: «Мы понимаем, что тебя обманули, но посмотри материалы!» Я сказал, что раз дело возбуждено и меня задержали, то впереди суд и приговор. «Правильно понимаешь», — был ответ. Пока шло следствие, я находился под домашним арестом. В зал суда зашел конвой, и меня взяли под стражу. На следующий день жена передала мне в СИЗО сумку с вещами, которую я заранее собрал втайне от нее. Знал, что домой вернусь не скоро. Приговор был суровый — четыре года и пять месяцев лишения свободы. — Тюремная камера, этап, Нижний Тагил, исправительная колония №13. Во времена СССР это была единственная «ментовская» зона. — Сейчас уже порядка 16 колоний для бывших сотрудников. Но тагильская самая старая. Начальник создал там порядок: нет мобильных телефонов, нет алкоголя, нет наркотиков. Не то что драка, а даже пощечина — уже ЧП. Это с одной стороны, а с другой — животная среда, созданная низовым звеном, полуграмотными людьми, которые мечтают о том, что в 40 лет выйдут на пенсию и устроятся работать на автостоянку. — Интересно, а в других странах тоже есть отдельные тюрьмы для бывших сотрудников? — По общему правилу если для зэка существует угроза — ему создают безопасные условия. «БС» изначально расшифровывалось именно как безопасное содержание, а теперь как бывшие сотрудники. Неоднократно и на этапах, и в СИЗО я находился в общей массе. И все было спокойно, потому что люди понимают, что рядом сидит человек, который может помочь, хотя отношение к судейским и прокурорским настороженное, конечно. Главное, не скрывать прошлое и не придумывать легенды — могут быть серьезные проблемы. — Алексей, ты вел в колонии дневники? — Никто не дал бы мне вести дневники. Их нашли бы на первом же шмоне, и пришлось бы объяснять, не замышляешь ли ты что-то незаконное. Поэтому я, кроме писем домашних, ничего не хранил. Парни попадали в ШИЗО по абсурдным поводам. К примеру, боксер, чтобы не потерять форму, выходит утром к турнику и отжимается — это воспринимается как подготовка к побегу. — Там вообще много абсурдных вещей, уничтожающих чувство собственного достоинства. Меня больше всего проняла история бывшего директора школы Валерия Павловича, который получил три года общего режима за «взятки», а на самом деле потратил их на ремонт старого школьного здания. Валерий Павлович должен был выйти по УДО, по традиции раздал все вещи, жена встречала у ворот зоны, но перед КПП его завернули — в последний момент прокурор написал протест… — В итоге он просиживает еще полгода, пока вновь не подает на УДО. Суд откладывают и откладывают. Наконец судья принимает положительное решение, но Валерию Павловичу это уже не надо — его срок истек. — К слову, а почему школьный директор вообще оказался в этой зоне? Он ведь не бывший сотрудник правоохранительных органов, не высокопоставленный чиновник, как тот же Улюкаев. — Зона хоть и для БС, но на самом деле таких немного. Остальные когда-то отслужили срочную во внутренних или пограничных войсках, помощники судьи, налоговые инспектора, эмчеэсники. Однажды в эту колонию приезжала Ольга Романова. Потом жена зачитала мне ее статью, где было написано, что в ИК-13 две тысячи юристов, которые не могут защитить себя. Так вот, если человек сто наберется, кто имел реальное отношение к оперативно-следственной работе, то хорошо! — Еще в твоих рассказах потрясают ужасы тюремной медицины, когда заключенному надо пройти целый квест, чтобы получить свои таблетки. — Хорошо, если у тебя есть такая возможность. А многие люди отстаивают очередь, чтобы им выдали цитрамон, который тоже не всегда имеется. — А если у человека диабет? — С этим как раз проще, потому что все понимают: он может и умереть без медикаментов. А если ты просто заболел, то идешь к врачу и сам пишешь список нужных лекарств. Оставляешь заявление в двух экземплярах. Одно остается у доктора, второе визируешь в администрации. Говоришь родственникам: «Высылайте!» Проходит неделя. Наконец медицинская бандероль поступает на почту, потом в посылочное отделение колонии. Расписываешься в получении, но тебе ничего не дают. Следующий этап, пока медикаменты попадут к доктору, может длиться месяц. Выдают только дневную порцию таблеток, но пойти в санчасть ты имеешь право лишь два раза в неделю. И каждый раз надо отстоять длинную очередь! Все направлено на то, чтобы зэк просил, но в колонии так устроено, что если попросишь — будешь должен. И все это далеко не в самой страшной зоне страны. — Опять же ремонтные и строительные работы, которые проводятся силами зэков и за их счет. Разве государство не выделяет деньги на эти нужды? — Посмотри на сайте госзакупок, какие деньги на это выделяются! Но все ремонтируются людьми, которые сидят. Они делают для себя. Барак страшный, холодный, на стенах плесень. Первое, что сказал офицер в карантине: «Мы вас сюда не звали! Вы приехали страдать. Это теперь ваш дом!» Следственный комитет приезжает, только когда кого-то убили или кто-то повесился. Помню, как один москвич повесился — депрессию словил. Никто не смог удержать. На зоне это называется «думки гонять». Прокуратуры по надзору за местами лишения свободы, по сути, нет. Это часть ФСИН. Чем больше жалоб заключенных удовлетворяется, тем хуже показатели их работы. Немедленно возникает вопрос: почему сами не выявили? Мы (Алексей — руководитель юридического департамента благотворительного фонда помощи осужденным «Русь сидящая». — Е.С.) приводим номера контрактов, суммы, а прокуратура нам отвечает: «Оснований для проверки нет». Частая вещь, когда, скажем, тонна картошки два-три раза перекупается. В итоге она обходится для бюджета в сумму, которая в 3, а то и 4 раза выше. — Ты очень любопытно написал про востребованность профессий на зоне. — Лучше быть электриком, художником, сантехником, токарем или автослесарем. Хуже всех юристам, которые не «секут» в уголовном праве. Ты можешь сколько угодно говорить, что ты кандидат юридических наук, а тебе предлагают: «Напиши мне по делу!» Зэка не проведешь. Он четко рассудит, что Вася из второго отряда — юрист, а ты — нет. — Тюремный жаргон давно вошел в нашу речь, но слово «пряник», в смысле человек, впервые попавший за решетку, узнала впервые. Богатым людям много приходится платить за более-менее комфортную жизнь? — Если «пряник» дал согласие заплатить, он будет платить. Чаще договариваются на единовременный платеж, а потом — по мелочи. Чтобы удержаться в сливках, как они привыкли, надо платить намного больше, чем на воле. За такого, как Реймер (экс-глава ФСИН), могут сверху позвонить, ему сделают место и ничего за это не возьмут. Но если условный Кокорин приедет и за него никто из элиты лично не попросит, придется платить. — Александр Реймер сейчас отбывает срок в ИК-13. Там сидел и зять Брежнева Чурбанов… — Он оставил о себе очень хорошие воспоминания, которые передаются из поколения в поколение. Мужик был настоящий, не выпендривался, держался хорошо, работал. Зона помнит все. Один очень известный в 90-е годы персонаж в первые сутки чуть не попал — его могли опустить. Он после туалета в раковине сполоснул член. Люди вышли из барака со словами: «Мы сюда больше не войдем!» Из-за такого поступка мог пострадать весь отряд. Пришлось тому человеку снести все и переоборудовать сантехнику за свой счет. — На обычной зоне живут «по понятиям», но здесь, мне казалось, должно быть иначе. Тоже есть «опущенные»? — Да, все то же самое. Единственная разница, которую я, на свой взгляд, уловил, — это посуда. На «черных» зонах у опущенных она продырявленная, а в ИК-13 у всех одинаковая. Но все равно они сидят за отдельными столиками не вместе со всеми. Ты можешь относиться к ним как хочешь, но трогать их нельзя и брать от них тоже ничего нельзя. В каждом отряде один-два таких зэка, они нужны, без них нельзя. Кто будет мыть унитазы? Ты мужика не загонишь мыть унитазы, если он не крыса, не педофил, не гомосексуалист. Разве что по беспределу, но это наказуемо. В тюрьме ты никогда не знаешь, что будет через минуту. Рассказывали про одного эпилептика, который попал в эту зону. Ночью у него самопроизвольная дефекация начиналась. Мужик его разбудил и отвел в туалет, а, по сути, спас человеку жизнь. — Но педофилия — «модная» нынче статья. Суды подчас выносят обвинительные приговоры, даже не имея на руках ни одной прямой улики. — Речь идет именно о доказанных педофилах. Массу случаев знаю, когда человек попадает в камеру, в зону, у него приговор 132-я часть 4 пункт «б» (насильственные действия в отношении несовершеннолетнего), и он живет в общей массе, потому что люди посмотрели дело. Двадцать лет назад его отделили бы автоматически. А сейчас он заходит в камеру и называет статью. Ему говорят: «Ты пока за стол не садись!» Первый вопрос будет: признал или не признал? За свое или не за свое? Если он говорит, что признал вину, вопросов больше нет. Я сам отделял одного педофила. Такого человека нельзя просто выпустить в отряд — весь барак могут объявить «загашенным». Если ты уронил зубную щетку в раковину, сразу выкинь. Все, что упало на пол, это «загас». «Понятия» не выкорчевать. — Ты пишешь: «Длительное свидание — отравленный дар с наказанием внутри». Три дня и три ночи, которые оборвутся прощанием. Как все это переживается психологически? — Длительное свидание — это шлюз, где выравнивается «давление воды». Ты словно выныриваешь из глубины на воздух, а жена заходит с воли и как в тюрьму попадает. Ты выдохнул — тебе стало легче, а ей — тяжелей. Это возможность переодеться в нормальную одежду, в тот же спортивный костюм. Это кухня, на которой ты жаришь яйца. В колонии страдаешь без белка, особенно если физическую форму стараешься поддержать. Там нет ни мяса, ни рыбы. Спасают только передачи. — Три дня счастья проходят, а потом тебя уводят. Тяжело было? — Меня уводили, а жена смотрела вслед. Ей было хуже. Стараешься не оборачиваться. Когда приходишь после длительного свидания в барак, тебя первые пятнадцать минут не трогают, дают прийти в себя, а потом зовут чаю попить. Ты еще несешь позитивный эмоциональный заряд, и людям, которых никто не навещает, важно, чтобы ты с ними поделился. — Алексей, ты вышел по УДО в 2016 году. Прошло три года. Ты пишешь, что первое время нельзя привыкнуть к тому, что сколько угодно можешь стоять под душем, не ожидая окрика: «На выход!» Скажи, зона отпустила? — Наверное, еще нет. Эти год и семь — единственное время в моей жизни, когда я жил по распорядку: принимал пищу, спал. До сих пор просыпаюсь рано. В семь двадцать уже на ногах. Если срочная работа, ставлю будильник на 4 утра. Зона раскрыла во мне жаворонка. Я научился «сканировать» человека: чувствуешь, что он может сделать какую-то гадость, и сразу его отсекаешь. Не даешь ему шанса, потому что зона тоже шансов не даст. — Некоторые люди, вернувшись с зоны, начинают жизнь с чистого листа, стирая все, что связано с прошлым. Даже людей, с которыми прожил этот отрезок времени бок о бок. А ты с кем-то поддерживаешь отношения? — Конечно. Люди пишут, звонят. Очень обидно было, когда двое молодых мальчишек, которых я там тянул и хотел помочь им по выходе, сломались в первые же полгода. Я понял, что не сможешь взрослого человека взять за руку и повести в новую жизнь, если он не захочет сам. На днях позвонил знакомый по колонии: «Леха, я читал твою книгу и всплакнул. У меня было ощущение, будто ты сидишь рядом за столом и рассказываешь…» — Появились ли у тебя какие-то табу? — Как только слышу фразу: «Можем ли мы решить вопрос?» — сразу говорю: «Ребята, это не ко мне!» Мне сейчас так нравится жить!