«Ну побил, ничего страшного, я свою тоже...»: как активистка из Казани спасает жен от мужей-абьюзеров
Основательница фонда «Благие дела» Алия Байназарова о том, почему власти и силовики в Татарстане предпочитают держаться за правило «не надо лезть в семью!»
Алия Байназарова основала в Казани благотворительный фонд «Благие дела» в 2015 году. Проект включает в себя и кризисный центр для жертв домашнего насилия «Мамин дом». Отсюда в октябре тайком забрали двух жительниц Дагестана вместе с маленьким ребенком, чтобы передать родственникам. История прогремела на всю страну. До этого Айшат и Патимат в течение года просили правозащитников помочь им и жаловались на тяжелые условия жизни в семье. В интервью «БИЗНЕС Online» Байназарова рассказала о том, почему в Татарстане «едкая благотворительность», для чего она ходила с апельсиновым вареньем и печеньками к чиновникам и как убедила роженицу забрать отказную на собственного ребенка.
В семье одной из девушек, скорее всего, насилие было не только эмоциональное, но и сексуальное
— Алия, в октябре на всю страну нашумела история с двумя девушками из Дагестана, пропавшими из вашего кризисного центра «Мамин дом». Удалось с ними связаться?
— Мы направили заявление уполномоченному по правам человека РТ с запросом, чтобы помочь убедиться в безопасности Айшат и Патимат, я попросила решить вопрос через уполномоченного по правам человека России Татьяну Николаевну Москалькову. Ответили, что будут изучать. Посмотрим, что будет дальше. У нас на месте в Дагестане есть коллега, журналист и активист Светлана Анохина, через которую, собственно, девушки вышли на нас, попробуем с ней что-то сделать, хотя бы просто выяснить, живы ли они.
Мы также написали заявление в Следственный комитет с запросом — найти девчонок, так как считаем, что их жизни и здоровью может угрожать опасность. Но пока их, видимо, интересуют другие вопросы. Ответа нет. Хотя я заранее предполагаю ответ, что-то вроде: «Девочки приехали посмотреть Кул-Шариф и думали, что наш шелтер (убежище для женщин, спасающихся от домашнего насилия — прим.ред.) — это гостиница». А когда поняли, что не гостиница, почувствовали, что их обманули, позвонили родителям и попросили забрать. Родственники обратились в полицию Дагестана, те в полицию Татарстана, а последняя быстренько приехала, девочки сами дали им адрес, вышли, сели в машину и уехали.
Знаете, это вообще нонсенс для нас. Шесть лет мы работали и, конечно, были случаи, когда мужья находили, приходили, мы подключали участкового, тревожной кнопки у нас нет, но как-то справлялись. А так, чтобы прямо в дом проникли…
Мы спросили тогда у полиции: «Как можно к нам, в чужое помещение, в чужой дом врываться?» На что они ответили: «Вы вообще сомнительная организация. Надо вас проверить, не отмываете ли вы деньги». Пока в финансовую часть не лезли, конечно, а только задавали дурацкие вопросы. Если же будут вставлять палки в колеса, а они могут, заблокировать счет или еще что-то, тогда я буду думать по-другому. Но пока так.
— Почему Айшат и Патимат решили поехать именно в Татарстан?
— Они сами так решили. Понимали, что у себя в республике ничего не смогут в своей жизни изменить. А выбрали наш регион, потому что они мусульманки, Татарстан ближе к их религии, культуре. Двое суток ехали до нас, прячась, не выходя из машины, — это, во-первых. Во-вторых, написали нам письмо, где описали свою ситуацию, причины, почему им нужна помощь. Подписали договор временного проживания с нами. Я общалась с ними лично, не собирались они домой, у них были планы. Мы хотели в садик оформить ребенка одной из них, они хотели обучиться профессии. Счастливы были от того, что будут работать. Мы с ними разговаривали за пять часов до того, как их увезли. Девушки ушли из дома, оставив только что приготовленную еду, были отварены макароны, картошка. Какой Кул-Шариф, какая гостиница?!
Девчонки, повторю, к моей коллеге Светлане обращались на протяжении года и настаивали на том, чтобы им помогли. Сначала она просто давала им советы, как можно поговорить с отцами, у девчонок истории похожи. Хотя в семье одной из них, скорее всего, насилие было не только эмоциональное, но и сексуальное.
Понимаете, год за эту история Светлана не бралась, надеясь, что девушки сами все решат, что у них просто эмоциональное такое состояние. Она даже не предполагала всю серьезность их намерений. Но когда уже в четвертый раз к ней слезно обратились, она включилась, и мы с ней подробно поговорили, что и как.
Мне удалось спасти ребенка от детского дома
— Пожалуй, до этой громкой истории о работе казанского фонда «Благие дела» мало кто знал, СМИ интересуются только скандалами?
— Получается так, а нам такого не надо. Да, бывает, что приезжает телевидение, снимают всякие новости. Как-то приезжала Татьяна Ларионова, еще кто-то, но это были PR-кампании в рамках каких-то проектов, где мы были лишь для картинки. А в целом, что мы делаем, как делаем и зачем — это никому не нужно. Как мне сказал один журналист: «Вы думаете, это интересно? Людям нравится, когда кровь, мясо, жертвы, смерти. Тогда рейтинги растут. А когда кто-то что-то хорошее делает — это неинтересно».
Хотя наш фонд как раз потому и существует, что все не очень хорошо, государство не справляется, потому что есть трудности, людям нуждаются в помощи. Но почему-то нужно, чтобы все было плохо, грустно и безвыходно…
— Что тогда вас подтолкнуло к тому, чтобы основать свой фонд? Можно же просто как частное лицо заниматься поддержкой тех, кому сейчас непросто.
— Не ради благодарности точно. В 2015 году был создан фонд «Благие дела», в котором один из проектов — шелтер «Мамин дом».
Начну с небольшой предыстории. С 2007 года у меня был свой бизнес — рекрутинговая компания. Но так получилось, что я выгорела, родила младшего сына и закрыла ее. На бизнес сил не было. Но, когда ребенку было девять месяцев, поняла, что дома сидеть не могу, и начала думать, куда направить свои силы. Тогда подруга предложила заняться благотворительностью. Мне хватило 15 минут на раздумья, и я согласилась. Вообще, пока у меня былое свое дело, я занималась благотворительностью: возила игрушки в детские дома, проводила мероприятия для детишек, привозили памперсы в дом малютки, у меня даже был подопечный ребенок с диагнозом ДЦП, которому отправляла денежку. Но как выглядит системная работа в этом, я не знала.
Направлений в благотворительной сфере много и мы начали думать, с каким из них можем работать и что предложить. Просто возить игрушки в детские дома, проводить мероприятия — дело не то что бесполезное… Ребенку для полноценного развития нужен значимый взрослый, не одноразовый, а постоянный, стабильный. Не подарки и развлечения, которые дают обманчивые ценности, что мир — это развлечение и дары. Поэтому сироты выходят за стены детского дома абсолютно дезориентированными, неприспособленными к взрослой жизни.
Медицинскую сферу тоже брать не стали. Я не медик, а все-таки, чтобы помогать людям с тяжелыми заболеваниями, считаю, нужно хоть что-то в этом понимать. Просто собирать деньги и отдавать на лечение — тоже не система. Ничего тут не изменить, а мне хотелось именно изменений. Тогда я вспомнила историю своей юности, когда мне удалось спасти ребенка от детского дома. Она и послужила толчком. Иногда женщине нужно всего лишь подставить плечо и чуть подсказать, чтобы спасти от фатальных ошибок.
— Расскажете эту историю?
— Когда я родила первого ребенка, это было в Нижнекамске, мне было 19 лет, со мной и другими женщинами в палату положили еще одну. Она с нами не разговаривала, хотя мы пытались поговорить, поддержать. И самое странное, что ей не приносили ребенка на кормление. Когда пришла педиатр, то стала рассказывать только про наших детей, а про ее ребенка — нет. Причем эта женщина и сама ничего не спрашивала. А мы любопытные, сами пошли узнавать, что с ее малышом. Но тут снова пришел педиатр, обратился к нашей соседке по палате и спросил: «Все, вы оставляете ребенка, точно решили?» Она ответила: «Да». Тогда врач добавила: «Пишите отказную и выписывайтесь». Мы, девчонки, не понимаем в чем дело, начинаем ее уговаривать оставить малыша, убеждать. Она отвечала, что мама у нее умерла, с мужем развелась, ребенок похож на мужа, ничего общего с ним иметь не хочет… В общем, никого не слушала. Она, кажется, работала поваром, жила в селе Нижнекамского района.
Тогда, будучи самой молодой, какая-то интуиция меня повела тогда, пошла в детскую палату, попросила ее ребенка. Мне дали. Принесла его в палату и положила этой женщине на кровать. Она отворачивалась. Я ее развернула, достала ее грудь и приложила ребенка. Малыш, конечно, сразу начал жадно есть. Мать пыталась абстрагироваться от этого процесса, отворачивалась. Но потом посмотрела на него и заплакала. Ребенка покормила, полежала чуть-чуть, погладила и мы ее уже не трогали. Потом я попросила, чтобы ей, несмотря на то, что есть отказная, приносили ребенка на кормление. В итоге бумажку она отозвала, забрала малыша, ее встречала делегация родственников, все хорошо. И вот этот один короткий момент, 15 минут, которые она побыла с ребенком, стали решающими.
Так вот, после этой истории, я поняла, что важно иногда просто поддержать человека, чтобы он пошел дальше. Особенно мать с ребенком. Это ведь настолько уязвимое целое. Ну и я сама тогда была кормящей мамой и потому решила помогать тем женщинам, которые оказались в тяжелой, страшной ситуации. Дальше стали мониторить, что делается в этом направлении у нас в России, что за рубежом, стали разбираться. Тогда нас очень поддержали коллеги из других благотворительных фондов в других регионах, некоммерческие организации, такая была теплота с их стороны.
По ночам мы делали варенье из апельсиновых корок и с ним ходили по всем инстанциям
— А татарстанские организации не поддержали?
— В Татарстане не то что пытались отговорить, но еще и смеялись, говорили всякие гадости. У нас в регионе благотворительность очень едкая была тогда. Сейчас возможно произошли перемены. А вот на российском уровне очень поддержали, скидывали свои рабочие концепции, звонили, объясняли, что и как, давали подробную информацию и т. д. Поэтому мы быстро разобрались, как обстоят дела и как все решается.
Сначала тесно работали с волонтерами. Они разработали нам логотип, помогли сделать презентацию. Вообще, фонд создавался у меня дома, на крафтовой бумаге. Мы раскладывали ее на диване и рисовали то, каким видим наш фонд. С этой схемой родилась презентация, с которой мы уже пошли по всем инстанциям нашего региона: минтруд, уполномоченный по правам ребенка, администрация города, органы опеки и т. д. Причем ходили не просто так. Тогда была Ураза, мы с подругой ее держали, а по ночам делали варенье из апельсиновых корок. Оно очень красивое, оранжевое. С ним мы и ходили по всем органам. На нас тогда так смотрели, мол, пришли две сумасшедшие девчонки с вареньем задавать вопросы.
— Что вам говорили чиновники?
— Во всех инстанциях почти одно и то же: «То, что вы хотите делать очень нужно, но…» Концепция нашего фонда позволяла матери с ребенком, оказавшейся в кризисной ситуации, получить у нас профессиональную помощь психологов, юристов и т. д., образовательную помощь, если негде жить — кризисный центр, где можно пожить. Если женщина хотела отказаться от ребенка, то, чтобы она не бросала его буквально на улице, мы думали открыть у нас в регионе филиал «Детские деревни SOS» (международная благотворительная организация — прим. ред.). Но потом от этой идеи отказались по определенным причинам.
Нам еще говорили, что именно такой системной помощи, которую собирались оказывать мы, у нас в регионе нет. Есть религиозная от РПЦ, еще от кого-то. Так и говорили: «Мы не справляемся, нам нужна помощь». Правда, при этом добавляли, что для работы с нами нужно фонд официально зарегистрировать. На тот момент у нас было только сообщество «Благие дела» в соцсети «вКонтакте», мы работали как инициативная группа. Семьи писали, в чем они нуждаются — от колясок до горшков, кому-то не хватало продуктов, — мы все это искали и передавали. А 17 августа 2015 года мы официально зарегистрировали фонд «Благие дела».
Зарегистрировались, пришли опять, нужен был офис, на что нам сказали: «Нет. Все сами». Конечно, работать мы продолжили. Дома, правда, не могли, у меня был маленький ребенок, поэтому трудились за столиками в «Макдональдсе».
— У «Благих дел» есть штат сотрудников?
— Небольшой — семь человек: четыре на постоянной основе, трое — на ГПХ (оказывают услуги по договору): психологи, юристы. Подруга в 2016 году отошла от работы фонда. Она преследовала несколько иную цель, и, реализовав ее, ушла. Как уже говорила выше, изначально мы работали с волонтерами, но быстро поняли, что это неэффективно. Потому что у них нет как таковой ответственности и постоянных обязанностей. А благотворительная помощь и работа должна быть системной. Поняли, что нужно переходить на зарплаты.
Кстати, я рассказала про варенье, но потом мы еще делали конфеты трюфель, потом другое варенье, по ночам делали печеньки. Нам волонтеры разработали коробочку «Благие дела», куда мы все складывали. С этими вкусняшками ходили и искали спонсоров.
В итоге первое, с чем нам помогли, — это маленький, пять квадратных метров, офис на Пушкина. Мы там организовали свой пункт приема/выдачи вещей. Так потихоньку о нас узнавали и стали обращаться.
— На какие средства сегодня существует фонд? Есть ли у вас попечители?
— Сейчас фонд существует не только на деньги попечителей. Их деньги — это скорее стабильность, которая позволяет что-то планировать, аренду офиса, например. То есть мы знаем, что она будет покрыта из этих средств.
Вообще, если говорить об источниках финансирования, в 2017 году мы получили первые гранты, в том числе от Фонда президентских грантов — 2,6 миллионов рублей. Это была тогда одна из самых больших сумм в республике, а поддержку получили только 17 фондов. С того момента у нас появились возможности оказывать уже профессиональную помощь семьям в трудной жизненной ситуации. Планку не снижаем и сейчас, продолжаем работать.
СМИ мы просим нигде не публиковать наши адреса
— Расскажите подробнее именно про шелтер «Мамин дом». Как он возник?
— Он у нас с 2016 года. Сначала это была трехкомнатная квартира, которую мы арендовали, сейчас — дом, небольшой, но уютный. Адрес из соображения безопасности почти нигде не указываем. Это, кстати, основная наша просьба к СМИ. Мы всегда рассчитываем на их понимание. Хотя в 2018 году получилось так, что когда мы открывали кризисный центр в этом коттедже и приглашали СМИ, одно из них указало адрес. А там находились мама с ребенком, которые сбежали от абьюзера-мужа. В итоге он нашел мой номер телефон, нашел фонд, а через фонд — адрес. Ну и перешел уже к угрозам. СМИ это мы нашли и, конечно, попросили адрес убрать. Так что девушки адрес узнают только благодаря сарафанному радио и звонят по городскому телефону, который привязан к мобильному. Можно позвонить даже просто чтобы проконсультироваться. Когда нужна острая помощь, приглашаем уже к себе в офис.
— Вам часто угрожают и если да, то кто именно?
— Достаточно часто, конечно. Мне лично прилетает. Ну, есть такие мужчины, которые как умеют, так и живут. Умеют угрожать — угрожают всем вокруг. Были ли серьезные случаи? Не знаю даже… Каждый раз думаешь: «А это насколько серьезно было?» Про проклятия и говорить не буду. Хотя приходила даже как-то мать одной нашей подопечной, проклинала, говорила, чтобы я не защищала ее дочь, что родители и муж должны управлять женой, а не кто-то левый. Генералы полиции однажды приходили «защищать» одну семью. С теми же словами: «Не лезьте, это семейные дела».
Обычно я в таких случаях предлагаю спросить у самой женщины, хочет ли она, чтобы ее защитили именно они, что она вольна делать то, что хочет. Спрашивала, девушка, конечно, отвечала, что не вернется к ним. Соответственно, я продолжала ее защищать, потому что она меня просит. И девочек из Дагестана я бы защитила, если бы успела. Просто это очень быстро все произошло. И непонятно, чем закончится…
— Выходит, когда жертва семейного насилия самостоятельно обращается к правоохранительным органам, они не спешат реагировать? А когда родственники просят ее вернуть, то система срабатывает очень даже быстро?
— Да. И ответ всегда один: «Семейное дело». Особенно наш регион держится за это: «Не надо лезть в семью!» Это особенность мусульманских республик. Все-таки у коллег из других регионов более адекватная, что ли, реакция. Там полиция если не вмешивается, то и не становится на сторону абьюзера. Здесь участковые, кроме нашего, который прикреплен к «Маминому дому», нередко добавляют: «Она же самая такая, вы же видите, ненормальная. Пусть сами разбираются, чего вы лезете?» Или: «Ну, побил, ничего страшного, я свою жену тоже, бывает, ударю». Что после этого говорить?
Мы трудоустраиваем наших подопечных
— А как устроена ваша работа с женщинами с того момента, как они к вам попадают?
— Обычно нам сначала звонят, рассказывают, что происходит, что нужна помощь. Мы женщин приглашаем на первую встречу, где задаем ключевые вопросы. Во-первых, чтобы узнать, насколько серьезная ситуация, во-вторых, выяснить, что уже было сделано самой женщиной. Это нужно для того, чтобы понять вообще ее позицию. Насколько она в этом отношении к себе жертва и насколько ориентирована выйти из подобного состояния, какие у нее цели.
Если мы понимаем, что у женщины просто проблемы с собой: «Я ничего не могу, у меня нога, попа, спина — все болит, работать не смогу — решайте мои проблемы», — в такой ситуации мы не сможем помочь ей, к сожалению. Так как она лишь ищет человека, который все за нее сделает. Таким семьям мы пробуем помочь по-другому.
При этом часто бывает, когда с такими просто начинаешь разговаривать, чтобы узнать истинные мотивы, а я знаю уже на опыте как строить диалог с ними, становится понятно, что женщина хочет уйти только для того, чтобы показать мужу серьезность ее намерений, чтобы он одумался и изменил свое отношение к ней. В таких случаях объясняем, что так не получится. Будет вот так и так, давайте решать вопрос по-другому, предлагаем работу с психологом, пока не наступит та точка, когда она будет действительно готова уйти или выстраивание личных границ все же поможет перестроить отношения в здоровые.
— Подключаете родителей, родных к помощи?
— Конечно, смотрим, какие есть внешние ресурсы: родственники, родители, с которыми могут быть не очень хорошие отношения, и с которыми мы можем помочь их наладить. У нас есть специальная программа без проживания, но с сопровождением. То есть с вами работает специалист, работает с семьей, готовит индивидуальный план развития, направляет к психологу, который, в свою очередь, работает с психологическим состоянием человека. Есть специалист, который, при необходимости, занимается трудоустройством и т. д. Это такая большая работа, помогающая женщине выйти на самодостаточность и не быть одной.
Если же все плохо и женщина хочет выйти из абьюзивных отношений, готова к этому, тогда мы можем предоставить ей временное проживание в «Мамином доме». Договор мы заключаем поэтапно. Первый договор — краткосрочный. Он для того, чтобы женщина поняла, насколько ей подходит такое решение, все-таки у нас не санаторий, что не говори. Это жизнь по правилам. Если намерения серьезные, мы его продлеваем на два месяца. Она работает, зарабатывает, встает на ноги и выходит на самодостаточность.
Еще часто бывает, когда женщина звонит уже в крайней степени истерики, поговорив с нами, ей становится легче, просто потому, что она понимает — в самом крайнем случае ей есть, куда пойти. Прямо так и говорит: «Мне стало спокойнее, когда я поняла, что не одна. Что смогу выжить, если приму решение уйти». Дальше она действует исходя из того, что у нее есть вот это «если что»… Нашей консультации порой достаточно.
— Вы также сказали, что занимаетесь дальнейшим трудоустройством женщин, попавшим к вам.
— Смотрите, раньше у нас срок проживания был до полугода. Хотя были истории, когда жили и по 11 месяцев. Но сейчас сократили срок до двух. Во-первых, мы начинаем обучать женщин профессии. У нас открывается швейная мастерская. Процесс обучения — это уже включившийся режим выхода из плохой ситуации. Двух месяцев как раз хватает, чтобы, во-первых, освоить профессию швеи, получить зарплату, накопить ее и уже снимать жилье и работать по профессии. Возможно, в скором времени, я на это надеюсь, у нас достаточно будет объемов, чтобы женщина могла работать у нас швеей, то есть на нашем оборудовании, просто на себя.
Во-вторых, когда женщина сталкивается с насилием в семье, у нее нет проблем в отдыхе, у нее проблема с самооценкой, проблема с безопасностью. Все это мы решаем. Мы не видим в ней жертву с первого дня. Когда женщина к нам приходит, она автоматически становится сильной, готовой к переменам. Разумеется, с ней работают и психологи. И опять же два месяца — очень хороший старт, чтобы вывести себя из кризиса. Тем более после того, как женщина съезжает, мы продолжаем с ней работать, действуют наши психологи.
— Думаете, швея может заработать столько, чтобы содержать себя, да еще и с ребенком?
— Мы закладываем оплату труда швеям от 40 тысяч рублей. Этого достаточно для Казани, для старта, чтобы жить самостоятельно и обеспечивать детей.
Во время локдауна мужчины избивали своих жен, чтобы отнять 10 тысяч, которые перечисляло государство
— Какое максимальное количество ваших подопечных находилось в шелтере?
— После пандемии, самоизоляции до 25 человек доходило — 9 мам и 16 детей. Коронавирус тогда, конечно, ой… Женщины были вынуждены бежать, уходить из семей. Помните те 10 тысяч, которые правительство выплачивало семьям с детьми? Это тоже сыграло свою роль. Из-за этих денег мужчины избивали жен, чтобы отнять средства. Особенно в многодетных семьях. Это вскрыло проблему, как она есть.
Кроме того, по статистике в 2020 году резко возросло количество неблагополучных семей. К нам тогда поступало огромное количество обращений. Мы собрали продуктовых пакетов, если не ошибаюсь, около 75. Многие семьи остались вообще без заработка. Люди работали без официального трудоустройства и никакой работодатель за них ответственности не взял.
Плюс дети, плюс домашнее насилие, психологи тогда как волонтеры у нас работали, мы искали, собирали продукты… Трэшовый был период для нас.
— А как часто женщины возвращаются обратно к тиранам-мужьям?
— Раньше, когда у нас была старая система работы, когда мы брали почти всех, процент возврата был высокий. Как только синяки проходят, сами звонят мужьям и начинаются манипуляции. Поэтому перед тем, как к нам заселить, проводим интервью, чтобы понять готовность к реальным изменениям. Если это всего лишь способ манипулировать, то таким мы даем рекомендации, как и что лучше сделать для своей безопасности и предоставляем психолога. И уже она сама решает, что делать дальше.
Находясь в постоянно стрессе и страхе, женщина подписывает любые документы и остается без жилья
— По-вашему, в России все-таки появится закон о домашнем насилии? Мы ведь одна из немногих стран, у которой его до сих пор нет.
— Посмотрите на этот созыв Госдумы. Те, кто были за этот закон, не вошли в новый созыв. Они ушли. И пришли те, кто против. Это мой вам ответ. Еще один важный момент, если супруги разводятся, при наличии детей, закон должен оставлять за женщиной приоритетное право на жилье. Потому что это детское жилье, но добиться его крайне сложно. Даже разменять квартиру порой просто невозможно. Мужчина тупо может сказать: «Я не выйду отсюда». Все, его не заставить. А жить совместно — опасно для жизни женщины. Тогда они просто скитаются.
Понимаете, у нас безумное количество проблем в законодательстве. Например, совместно нажитое жилье, есть недвижимость и т. д. Но в квартире, доме остается мужчина — абьюзер — только потому, что он физически сильнее. А женщина, уязвимая, с детьми уходит. И часто бывает, что она, будучи в постоянном стрессе, страхе, подписывает любые документы, отказные от своей доли, лишь бы угрозы ее жизни не было. Тогда мужчина начинает владеть всей ситуацией, а женщина остается ни с чем. Таких случаев большинство! Женщине часто не удается отстоять свое собственное жилье, совместно нажитое. Более того, даже если основная часть имущества принадлежала супруге, мужчина, повторю, физически крепче, и так как он не зависит от детей, у него больше финансовых возможностей, он нанимает адвокатов, пишет заявления во все инстанции и совершается правовое насилие над женщиной.
Или когда муж терроризирует бывшую жену, обращаясь в полицию, что она увезла детей и т. д., что-то еще придумывает, и полиция приглашает ее, чтобы она показала детей, написала объяснительную, что они живы, что никуда она их не дела, в рабство не сдала. Полиция в таких случаях очень оперативно реагирует. И женщина приезжает и пишет, чтобы снова не воевать. Таких случаев много.
То есть понимаете, огромное количество случаев, когда мужчина избивает жену, и участковый на это никак не реагирует, а когда мужчина пишет заявление на жену, она послушно выполняет все требования. И это может продолжаться бесконечно.
— Когда мы договаривались об интервью, вы сказали, что согласны поговорить, пока «фонд еще работает» и вы его не закрыли. Часто посещают такие мысли?
— Видя порой несправедливость… Мне, как простому человеку, это все зачем? У меня своя частная практика, деньги из совершенно другого источника. Я в этом фонде даже зарплату себе не ставлю. То есть у меня есть только моя миссия, вера и желание что-то изменить. Но когда на меня еще начинает наезжать полиция, мол, а кто вы, что вы, начинают всякие глупые вопросы задавать, когда нам нужно доказывать, что мы не совершали правонарушений… Вот это напрягает. Тем более та ситуация с дагестанскими девушками. Когда есть факт произвола, но тебе говорят: «Нет, белое — это черное, а черное — белое». Так и руки могут опуститься.